Полемика между Д. Быковым с его апологией большого СССР (то есть включающего в себя и советское, и антисоветское) и его оппонентами, М. Эпштейном и В. Новодворский, представляется симптоматичной и общественно плодотворной.

Для начала рассмотрим взгляды оппонентов, как говорится, по существу, хотя это и будет принципиальным упрощением: объективация без субъективации отрезает важнейший пласт смыслов.

И здесь можно утверждать, что по-своему правы все. Не только Новодворская и Эпштейн, для которых совок — империя зла, но и Быков, утверждающий, что практика отличается от теории, что СССР задумывался как важный и революционный (в положительном смысле, если он еще возможен в современной России) ответ на социальный вызов вселенской несправедливости. Не менее важна принципиально иная социальная и ментальная мотивация: жить в пространстве огромного социального эксперимента, даже если вы сами этот эксперимент отрицаете и дезавуируете как ошибочный, совсем не то же самое, что жить в рамках изначально ущербного и вторичного социального проекта, каким сегодня является путинская Россия. Она мало того что ущербна по отношению к аналогу, европейскому и американскому обществу потребления, но и в принципе не может выйти за его пределы. То есть представляет собой явление мало интересное и обреченное на повторение пройденного.

Важно ли это или нет? Мне уже приходилось отмечать, что советский проект был весьма своеобразным русским ответом на европейский вызов — на попытку воплотить утопическую мечту о земном рае. Да, в осуществление этой попытки была внесена дикая азиатская составляющая. Да, он закончился полным поражением. Но при всех издержках, которые Эпштейн и Новодворская (да и мы вместе с ними) справедливо считают невозможно высокой ценой, сама инновационность идеи, к которой не случайно было привлечено внимание всего мира, заставляет помедлить. При всех входящих, при Ленине, Сталине, КГБ-ВЧК, уничтоженных миллионах, остается чисто теоретический посыл уникального социального эксперимента по построению общества в соответствии с самой старой европейской утопией — утопией равенства и справедливости. Дело не совсем в масштабе, на который упирает Быков, то есть дело не в количестве, не в размере, а в качестве. И советское и антисоветское в СССР было утопическим и ранее невиданным, что обеспечило множеству сопутствующих явлений (таких, в частности, как культура) дополнительное измерение значимости.

Эпштейн и Новодворская справедливо указывают на то, чем этот эксперимент обернулся на практике — миллионами репрессированных и фантастическим унижением человеческого в человеке (последнее Быков относит за счет русского акцента в коммунистическом эксперименте, и это более чем серьезное уточнение). Но и такого эксперимента с воплощением социальной утопии история не знала, отсюда мировое внимание к его результатам, и полное безразличие, полное отсутствие интереса к тому, что происходит сегодня в России при путинском капитализме. Формально, несмотря на недемократический капитализм, Россия вроде бы вступила на тропу возвращения к европейской вменяемости. На практике ни культурно, ни социально она вместе со всем, что в ней происходит, сегодня совершенно неинтересна миру. Мир ждет только одного: когда исчезнут русские особенности капитализма и он станет в ряд, в котором стоят те, кто занял места раньше. Скучная перспектива.

Поэтому и можно (и нужно) говорить о разнице в восприятии. Социальный эксперимент большевиков оказался бесчеловечным и преступным, но по замыслу был уникальным, и эта уникальность высоко оценивалась. Я принадлежу к тем, кто советское ненавидел, и с советским боролся, и готов бороться с продолжением советского в русском, но важность утопической составляющей тоже не могу сбросить со счета.

Сегодняшний российский социальный проект принципиально банален, вторичен и беден творческими стратегиями. Некоторое время назад я присутствовал при интервью одной звезды современной философии. Был задан наивный вопрос: как вы полагаете, какая книга или картина русского писателя или художника может сегодня иметь мировой резонанс? Звезда немного поерзала от деланного смущения и неожиданно твердо ответила: никакая, у современного российского художника нет сегодня никаких шансов проснуться мировой знаменитостью, потому что сегодня никому неинтересна русская культура. Я специально не называю имени звезды, чтобы не давить авторитетом. Пусть это останется частным мнением — симптоматичным, спорным и категоричным одновременно.

Ну а теперь несколько необходимых оговорок в духе социальной психологии. Мировоззрение человека принципиально психологично: с помощью взглядов, мнений, оценок мы оправдываем свой социальный выбор, прошлый и настоящий. То есть помещаем наш выбор в комплиментарный для него символический контекст, позволяющий оценивать этот судьбоносный вектор как правильный. Это главная наша забота — создать условия для положительной оценки нашей жизни, которая так или иначе складывается из нескольких развилок, которые мы прошли не так, как другие.

Что я имею в виду? Наши полемисты весьма удобным образом представляют собой три принципиально несовпадающих выбора на протяжении примерно одного и того же время. Быков неслучайно несколько раз называет Эпштейна постмодернистом и указывает на то, что тот эмигрант. Эмиграция — всегда негативная оценка отвергаемого социального пространства как неспособного соответствовать собственной социальной стратегии. То есть нет возможности добиться от общества положительных, восторженных оценок своих достижений, и человек тотально дистанцируется от социума, эмигрирует. Эпштейн при переходе от советского к перестроечному уехал. Быков и Новодворская остались.

Но между Быковым и Новодворской тоже огромная разница, два принципиально разных выбора. Только совершенных несколько раньше. Быков, несмотря на более молодой возраст, был человеком, вполне встроенным в поздний советский и ранний перестроечный социум. Новодворская так же принципиально этот советский социум отвергала, полагая его тотально ущербным, недостойным того, чтобы с помощью вполне определенных конформистских усилий вписываться в него. Быков же, как принципиальный традиционалист, очень быстро вписался в существующую систему, но долго ходил на вторых ролях, уступая первые московским концептуалистам и постмодернистам, поэтому его так раздражает модерн и постмодерн. Тем более что сегодня он ему, постмодерну, подражает, используя в своем поэтическом творчестве его наиболее распространенные и тривиальные образцы.

Наблюдателей дезориентирует популярность Быкова как поэта-сатирика, довольно остроумного и острого в политическом плане, но традиционного в эстетическом. Однако его политическая смелость очень недавнего времени, буквально она прописана в медведевской оттепели. Еще совсем недавно (до проекта «Гражданин Поэт», который его увлек и логикой успеха заставляет искать острые и популярные у либеральной интеллигенции ходы) Быков утверждал вполне осторожные и конформистские, эскапистские истины: типа надо сделать вид, что этой власти нет, жить своей жизнью, не завися якобы от власти, и так далее. То есть буквально на наших глазах произошло движение от конформизма к нонконформизму, но все равно на базе эстетического традиционализма, отношение к которому меняется.

В начале перестройки традиционализм отвергался, так как не соответствовал логике реформ, сегодня он на щите, так как полностью соответствует отрицанию самой возможности реформ в обществе. Быков не случайно упрекает Эпштейна, что он и другие наблюдатели, сфокусированные на эстетическую новизну, не читали Леонова. За этим стоит упрек, что высоколобые русские интеллектуалы (да и не русские тоже) не читали и не читают его. Упрек справедливый. Но собственный выбор надо оправдать, поэтому (в дополнение к тому, что было сказано) Новодворская и Эпштейн отвергают советский опыт как ущербный, Быков его комплиментарно приветствует, раздвигая и умножая советский социум на пространство антисоветских стратегий, то есть как раз стратегий Новодворской и Эпштейна.