В обществе

Уголок Шендеровича: Часть 7

31 МАЯ 2005 г. ВИКТОР ШЕНДЕРОВИЧ

Эстрада ждет

Году эдак в восемьдесят четвертом случилось одно из первых моих выступлений: на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского.

Дзержинского там как раз не хватало. Придя за кулисы, я обнаружил пьяного в зюзю конферансье – москонцертовского детинушку в розовой рубахе. Детинушка явно нуждался в расстреле.

– Старик, – сказал он, когда я втолковал ему, что в числе прочих приглашен выступать. – Как тебя объявить?

Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье прочел и сказал:
– Это мало.
– Нет-нет, – торопливо заметил я. – Совсем не мало. Больше ничего не надо!
– Старик! – ответил детинушка и, приобняв меня, обдал запахом, свойственным этой местности, особенно с утра по выходным. – Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа – подать артиста публике...

И он меня подал.

– Выступает! – торжественно крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. – Лауреат премии журнала «Крокодил», лауреат «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты», лауреат…

Минуты за полторы он напророчил мне все звания, которые предстояло получить в ближайшее десятилетие – и закончил:
– Виталий Шендрякевич!


Без разнарядки
В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИС.

Сдавши на пятерки специальность и что–то еще, я доковылял до экзамена по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.)

Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять. Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым – доклад Андропова к 60-летию образования СССР.

Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик.

У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер – экзаменаторам. Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру.

– Ну, хорошо, Лена, – сказали ей наконец, – вы только не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны!

– Чапаев, – сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
– Так, – комиссия тяжко вздохнула. – А еще?

– Фурманов, – сказала Лена, выполнив вторую половину условия. Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.

– Лена, – сказала одна голова. – Вот вы откуда приехали? Из какого города?

– Фрунзе, – сказала Лена.

Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять девушке, что в поиске коммуниста–героя она на верном пути.

– Фрунзе! – не веря своему счастью, сказала Лена.

– Ну, вот видите, – сказала комиссия. – Вы же все знаете, только волнуетесь…

Получив «четыре», посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.
Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова–Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что–то лишнее.

– Все? – сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул. – Переходите ко второму вопросу.

Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив все это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.

– Когда был сделан доклад? – поинтересовалась дама.

Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:
– В восемьдесят втором году. В декабре.
– Какого числа? – уточнила дама.
– Образован Союз? Двадцать второго.
– Я спрашивала про доклад.
– Не знаю, – я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.

– В декабре, – сказал я.

– Числа не знаете, – зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами. И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.
Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: «Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть».

Я понял, что меня – не надо, взял свои два балла и пошел прочь.