В оппозиции

Прямая речь

29 АВГУСТА 2014 г.

Игорь ЯКОВЕНКО, журналист.

Внутри Кафки.
Этот самый Кафка начался сразу за входной дверью здания Тверского суда. Молодой человек в форме судебного пристава спрашивает паспорта и цель визита в суд у группы журналистов, в составе Александра Рыклина, Николая Сванидзе, Александра Подрабинека, Виктора Шендеровича, Александра Гольца, Ольги Пашковой и автора этих строк. Все, естественно, отвечают, что идут по делу ЕЖа. Когда очередь доходит до меня, пристав не выдерживает и спрашивает, что за ЕЖ такой и за что его судят? «Ежедневный журнал», — отвечаю. И дальше замялся, поскольку, за что судят ЕЖ толком не знал никто из участников процесса и я в том числе. И тут пристав сам в двух словах сформулировал суть всего происходящего: «Значит, правду пишет», - уверенно бросил он, и добавил: «вам в 38-й зал».

Действо в зале № 38 началось с того, что судья отклонил два ходатайства ЕЖа, который просил, во-первых, заслушать в качестве свидетеля Александра Подрабинека, стремившегося объяснить, в чем конкретно нарушены его права как постоянного читателя, и, во-вторых, приобщить к делу распечатанные публикации ЕЖа, которые, по мнению редакции должны были доказать суду законопослушный и просветительский характер журнала. Судья счел, что ничего этого делать не надо, поскольку это к делу не относится. То есть, ни интересы читателей, ни характер материалов издания по мнению судьи не имеют никакого отношения к судьбе этого самого издания. Финал данного заседания сразу приобрел вполне отчетливые очертания.
Собственно, все заседание, в течение нескольких часов, истцы, то есть Сванидзе, Шендерович, Рыклин, Пашкова и адвокаты ЕЖа пытались получить ответ на два вопроса, которые они задавали почти полгода с момента блокировки издания. За что конкретно закрыли ЕЖ и что можно сделать, чтобы издание вновь стало доступно миллиону читателей.

Ответчики, то есть представители Генеральной прокуратуры (М.И.Рыжков) и Роскомнадзора (Васина Ю.В.) были крайне неизобретательны и унылы в своих многословных попытках уйти от ответа на эти вопросы. Прокурор рылся в папках и пытался там найти какие-то крамольные тексты ЕЖа. Пытался процитировать какие-то статьи, часть из которых к ЕЖу не имеет никакого отношения, а часть явно не содержит никаких призывов к чему-то незаконному.

А главное, было совершенно непонятно, почему все эти конкретные претензии по конкретным статьям нельзя было прислать в ЕЖ в момент блокировки, «незамедлительно», как требует закон. Этот вопрос, сопровождая его красноречивой и обстоятельной аргументацией, задавали все участники процесса со стороны истца. Адвокаты сыпали статьями закона, Рыклин был убийственно ироничен, Шендерович добивал оппонентов здравым смыслом, обращая их внимание на абсурд их позиции – наказывать СМИ, не говоря о сути провинности, аргументы Сванидзе были сдержанно – убедительны и не оставляли оппонентам ни малейшего шанса… Но это в том случае, если бы в этом суде кто-то обращал внимание на аргументы и закон.
Однако, было полное ощущение, что в зале № 38 кроме представителей ЕЖа никого нет. Нет тех, по чьей инициативе заблокировали издание, и чья действительная функция не следить за выполнением закона, а просто мешать людям, всячески портить им жизнь, препятствовать общению. В зале № 38 мы были одни. И блестящему красноречию адвокатов и авторов ЕЖа внимали стены. Которые в какой-то момент стали сближаться и стало ясно, что их сближение не остановить словами, даже самыми красноречивыми. Мы были внутри Кафки, внутри того самого Процесса. Было очевидно, что сближение этих стен, в результате которого мы все, а не только коллектив ЕЖа, будем раздавлены, можно предотвратить не словами, или, во всяком случае, не только словами, а еще и чем-то совсем иным, какими-то поступками.

Впрочем, представители государства изредка отвечали нечто, заслуживающее внимания. Первый раз это произошло, когда сначала Николай Сванидзе, а затем Виктор Шендерович крайне убедительно объяснили, что у них в ЕЖЕ есть сложившаяся аудитория и государство, закрыв ЕЖ, нарушило права и авторов и этой аудитории. Кроме того, нарушены права авторов на доступ к их собственным произведениям.

Ответ представителей государства был изумительным. Во-первых, сказало государство, авторы могут теперь публиковаться в любых других СМИ, а их читатели могут их там читать. То есть, если у вас угнали машину, или отжали квартиру, нечего жаловаться, ведь вы можете приобрести новые, лучше прежних.
Но второй вариант отповеди государства зарвавшимся авторам был еще лучше. Его озвучил представитель Генеральной прокуратуры, то есть той конторы, которая призвана надзирать за соблюдением закона. Так вот этот надзиратель утешил Сванидзе и Шендеровича тем, что, оказывается, заблокировав ЕЖ, они вовсе не лишили читателей доступа к материалам любимых авторов, поскольку он, надзиратель знает, что ЕЖ все равно читают через всякие «зеркала» и прочие «анонимайзеры». То есть прокурор прямо предложил обходить собственный запрет, что, видимо, должно было придать его позиции более гуманный характер. Однако, черствые душой ЕЖовцы этого почему-то не оценили.
Следующий перл поочередно выдали, сначала представитель Генпрокуратуры, потом дама из Роскомнадзора. Когда истцы совсем уж приперли прокурора к стенке своими требованиями хоть что-то сказать о причинах закрытия ЕЖа, и привести хоть какие-то конкретные примеры экстремистских текстов на данном сайте, он что-то крайне неразборчиво пробормотал насчет «тенденциозности» в освещении политических событий. Сказано это было, повторюсь, неразборчиво, но абсолютный слух Шендеровича это уловил, писатель тут же сделал стойку как фокс-терьер, увидевший барсука в прямом доступе, и от прокурора полетели клочья. Попытки Шендеровича выяснить, какого рожна прокуратура выступает в роли медиакритика и отслеживает вместо соблюдения закона «тенденции» в СМИ, привели к тому, что прокурор совсем сбился с членораздельной речи и начал просто мычать как задушенный.
Но, видимо, вот эта мысль о «преступной тенденциозности» издания была той внутренней формулировкой, которая и была принята как базовая внутри госструктур при принятии решения о закрытии ЕЖа. Это проявилось, когда уже даже судья, которого, видимо, достало то, что истцы задают ясный и простой вопрос, что же ЕЖ должен сделать, чтобы снять с себя немилость государства, а представители этого государства не могут на него дать внятный ответ, даже судья решил от своего имени задать этот вопрос. Судья, это вам не журналист, тут уж даме из Роскомнадзора пришлось отвечать. И она, пытаясь сказать что-то членораздельное, опять понесла про «тенденциозность». Мол, вам в редакции надо проанализировать свои публикации и устранить их «тенденциозность».

Это был не первый процесс, где ЕЖ пытался отбиться от преследований. Но впервые государство предъявило свои органы в такой непристойной наготе. Во всем их неприличии. Это был настоящий стриптиз. Люди ничего не скрывали. Они фактически открытым текстом говорили, что их не устраивают, не какие-то отдельные публикации, а именно редакционная политика. И целью является не соблюдение закона, а закрытие вполне конкретного СМИ в том виде, в котором оно существует. Это было нескрываемое торжество цензуры и беззакония. Одним словом, Процесс, как и было сказано.

Александр ПОДРАБИНЕК, журналист, правозащитник: 

Был в Тверском суде Москвы на рассмотрении иска «ЕЖа» к прокуратуре и Роскомнадзору. Выглядело это примерно так.

УЧИТЕЛЬ: Дети, сколько будет дважды два?
ЕЖОВ: Четыре.
УЧИТЕЛЬ: Садись, Ежов, два.
ЕЖОВ: Как два? За что? А сколько же будет?
УЧИТЕЛЬ: Не пререкайся. Учи таблицу умножения.
ЕЖОВ: Да вот таблица умножения, здесь же ясно написано.
УЧИТЕЛЬ: Опять пререкаешься? Пусть родители зайдут в школу.

***
РОДИТЕЛИ: За что вы ему двойку поставили?
УЧИТЕЛЬ: Он не учит арифметику и перепирается с учителями.
РОДИТЕЛИ: А он говорит, что за то, что дважды два – четыре. А разве не четыре?
УЧИТЕЛЬ: Не в этом дело. Вы неправильно трактуете правила математики.
РОДИТЕЛИ: Да что же тут неправильного? Вот таблица умножения, здесь написано, что дважды два – четыре. Почитайте, сами, наконец!
УЧИТЕЛЬ: Вы не математики и не можете судить о предмете профессионально.
РОДИТЕЛИ: Хорошо, пусть директор школы нас рассудит.

***
Приходит директор, выслушивает обе стороны, потом уходит в свой кабинет. Через пять минут возвращается и зачитывает приказ:
«За тенденциозное изложение таблицы умножения и систематическое злоупотребление законами математики ученика Ежова из школы отчислить».

 

Николай СВАНИДЗЕ, тележурналист:

Никакого общего языка там не было, и диалога тоже не было. Собственно, язык не имеет никакого значения, потому что на таких процессах всякий раз оправдывается впечатление, что решение известно заранее. И все могут быть приятнейшими людьми, а ответ будет всё равно один — «нет». И о каком диалоге может идти речь, если всё происходящее вызывает чёткое ощущение, что решение уже написано к самому началу разбирательства. Можно разговаривать хоть о футболе или делать друг другу комплименты.

Но продолжать действовать таким образом необходимо, куда деваться? Есть определенные этапы общего судебного процесса, которые надо пройти. Иначе вообще непонятно, на что рассчитывать. Это как в старом анекдоте: «ты хотя бы купи билет». Нужно «покупать билет», идти в суд, бороться, обосновывать свою позицию.