Летом 1983 года я был в пионерском лагере и случайно оказался у телевизора. Там как раз шла передача «Мир и молодежь». Именно в этой передаче именно в этот момент шел сюжет про Джона Леннона, и зазвучала песня. С этой минуты изменилось всё.

Мне было 11 лет, и до того дня я никогда не слышал ни названия «Битлз», ни их песен. Я не знаю, что было бы, если бы в тот день я не оказался рядом с тем телевизором или он был бы выключен. Но я счастлив, что так случилось. История, похожая на мою, произошла с миллионами других людей. Такие истории происходят до сих пор. Такие истории будут происходить еще долго. Наверное, такие истории будут происходить уже всегда. Потому что человек, который родился ровно 70 лет назад и который играл в этой группе, был ее лидером и вдохновителем, навсегда вошел в историю.

Я родился через два года после того, как «Битлз» распались. Но у меня есть товарищ, родившийся 31 декабря 1970. Этот день многими считается датой распада группы. И я всякий раз говорю ему: Вадик, ты живой памятник грустного события, сколько ты есть, столько их нет.

Я услышал их песни через три года после того, как Леннона застрелили. Но для меня это событие как личная потеря. Только смерть Высоцкого, случившаяся в том же 1980-м, до сих пор является для меня столь же тяжелой утратой. Смерть людей, которых ты никогда не знал и не видел живьем, которых в сознательной жизни фактически даже не запомнил. Это называется «классика». Это называется «и в наши дни не потеряли актуальность».

Наша страна – особая. И у «Битлз» и Леннона была своя отдельная особая история. То есть была история жизни и творчества, а параллельно, и как бы отдельно, была «жизнь» в Советском Союзе. Если англичане или американцы могли просто купить пластинку или пойти на концерт, включить телевизор или радио, то для советских людей «Битлз» были легендой и мифом. Они были запретом, контрабандой, они состояли из фантастических, эпических преданий. И в каждом поколении они как бы начинали жить заново. Я слушал рассказы тех, кто открывал «Битлз» в 60-е, потом в 70-е, потом сравнивал со своей историей из 80-х. Все было очень похоже. Один спрашивает у другого: «Слышал про таких?» — «Нет, а что это?» — «Послушай!» — «Ни фига себе!» Мы, конечно, уже не слушали рентгеновские снимки, но все равно переписывали на каких-то ужасных кассетах с чудовищным качеством. Фотографий было не достать, а на самих фотографиях путали, кто есть кто, текстов никто не знал, альбомов названий не знал, «Битлам» приписывали песни, которых они не пели. Разница с прежними временами была в том, что были все-таки старшие братья и сестры или родители, которые могли в чем-то нас просветить.

Это, конечно, фантастика. То, что остальной мир открыл для себя много лет назад, до нас доходило спустя годы, а через поколение доходило и открывалось снова. То, что в Европе или Америке было просто шоу-бизнесом, очень хорошей музыкой, у нас становилось тайной, запретом, вызовом. Леннона многие считают выдающимся борцом за мир, бунтарем, певцом протеста. Но у нас это приобретало совсем другой смысл. У нас песнями протеста становились не «Герой рабочего класса» и не «Анжела», а что угодно – хоть «Земляничные поляны». Потому что все это было нельзя, все это было предосудительно для комсомольцев и пионеров. Болгары пластинку сделали, двойной альбом. Им было можно. А мы или привозили с оказией из Болгарии, или покупали с «Кругозором» гибкую пластинку или миньон, на котором было написано: «Девушка» (английская народная песня)».

Поэтому такой любви к «Битлз», какая была в бывшем Союзе, не было, наверное, нигде. Это не была истеричная битломания, которая прошла, как все подростковое. Это было чувство на всю жизнь. Преданная, крепкая, абсолютная любовь. Когда Маккартни приехал в 2003 в Москву и дал концерт, я был на Красной площади. Наблюдать за людьми было фантастически интересно. Я-то сам испытывал непередаваемые ощущения. А рядом стояли те, кто лет на двадцать постарше. И они ждали этого дня на двадцать лет дольше! И когда сэр Пол взял первый аккорд и пропел первые слова… Ну что тут скажешь!

Да, я не забыл, что юбилей сегодня у Леннона. Но как их отделить друг от друга? Опять-таки в Англии или Америке публика научилась воспринимать их всех как самостоятельных артистов и личностей. В конце концов, жизнь после «Битлз» была у каждого своя, и гораздо длиннее, и вполне насыщенная разными событиями. Но наша же история – особая! В ней все четверо всегда были вместе, и всегда была тоска, что вместе они уже только в наших мечтах. И в наших фантазиях: а что бы было, если бы Джона не убили?

Не знаю. Может быть, они все-таки собрались бы вместе и спели – ведь вместе у них все равно получалось лучше, пускай кто-то с грустным оптимизмом и говорил, мол, не жалейте, хорошей музыки просто стало в четыре раза больше.

Так или иначе, как говорил сам Джон, «но ведь пластинки же остались». Осталась музыка, которая всегда делала нас лучше. Чтобы сделать людей и мир лучше, можно писать «песни протеста», которые писал и Леннон. А можно писать просто хорошие песни, которых он писал еще больше. Которые ты слушаешь, когда тебе хорошо, которые ты слушаешь, когда тебе плохо. Когда вспоминаешь прекрасные прошлые времена или всего-навсего привычно идешь на работу. В этом сила великой музыки. Она не обязательно говорит с тобой напрямую, не обязательно обращается с лозунгами и призывами. Ты просто слышишь ее – и с этого момента всё меняется. 

P.S. А еще Джон Леннон сказал поистине золотые слова. Из всей мудрости мира они мои самые любимые. «Жизнь – это то, что проходит, пока ты строишь совсем другие планы».