Когда всю эту компанию вышвырнут из Кремля египетским пенделем под лиговскую задницу, Хамовнический суд останется. И Савеловский с Басманным — тоже. Высшие бросятся врассыпную на личных самолетах,  выискивая плешь на глобусе. Мелюзге, как водится, местов не хватит. Тут-то и засокрушается эта судейская челядь, и захнычет в тошнотном раскаянии, наперегонки сдирая с себя мантии в завершающем сеансе политического стриптиза.

Трудно представить себе ушаты документально подтвержденной мерзости, которые выльются в тот час на головушку любимой Родины. Дива дивные и чуда чудные затмят и беспризорный геленджикский домик в миллиард баксов, и сицилийские оргии в компании итальянского дедушки-суперсексуала, и многое иное, чем обильно истекшее десятилетие.

Но то, что сказала Наталья Васильева, знают все. Отчего да почему — тоже не тайна. Наталья говорит, что ей в судах все обрыдло. Только у людей, к счастью своему, далеких от отечественного правосудия, эта мотивация может вызвать недоумение.

Заранее прошу прощения у читателей за то, что тут и далее не стану заключать в кавычки слова типа «правосудие», «судья», «свидетели». Иначе надо бы кавычить не только «выборы» или «президент», не только «честь» или «совесть», но и «шоссе» или «утонула». На такую жизнь, какую мы ведем, никаких кавычек не напасешься.

Откровения Натальи Васильевой — никакие не откровения. Все российские судьи по любому мало-мальски значимому поводу советуются с вышестоящей инстанцией. (Извините, опять без кавычек.) Все вышестоящие инстанции советуются со своими неформальными кураторами в мэриях, в губернских обозах или на конюшнях премьеро-президентских дворов.  Послушных щедро награждают, ослушников вышвыривают безжалостно и бесцеремонно. 

Значит ли это, что выхода нет? «Мы многое из книжек узнаем, но истины передают изустно». Два года встреч с сотрудницей Савеловского суда дали мне больше, чем десятки прочитанных книг и специальных статей.

 С этой милой молодой дамой мы познакомились через собак. Моя годовалая девица, игривая проказница, как все ирландские сеттеры, постоянно приставала к её пожилой и строгой боксерше. Я ожидал скандала. Но вместо того, чтобы осадить мою баловницу одним сварливым рыком, боксерша неожиданно проявила и терпимость, и чувство юмора, отчего между этими очень разными собаками родилось нечто вроде взаимопонимания, которое постепенно переросло в дружбу.

Благодаря этой собачьей дружбе я получил возможность в течение двух с лишним лет следить за развитием обычного судейского сюжета. В его подлинности вряд ли усомнится тот, кому ведом особый характер общения людей, которые встречаются часто, но ничем друг другу не обязаны.

Хозяйка боксерши стала помощником районного судьи еще на последнем курсе факультета — типичная карьера молодого юриста без особых связей. Зарплата у помощника ничтожная. Даже сейчас, после некоторого недавнего увеличения, прожить на неё невозможно. Большинство судейских клерков малость прирабатывает мелкими, не преступными, но всё же предосудительными услугами тяжущимся и их адвокатам. У кого родители посостоятельнее и подобрее, ведут чистую жизнь. Но и те, и другие работают здесь только ради счастливой перспективы стать судьей. Для начала мировым, а там — что Бог даст. Иначе годы для карьеры загублены.

Едва ли не каждый вечер, когда наши собачки резвились на траве или на снегу, передо мною разворачивалась очередная глава судейской драмы.  Помощница мирового перешла помощницей в городской суд, оттуда вернулась мировым судьей, чтобы еще год спустя стать судьей районным.

Её благополучная и стремительная карьера как бы подтверждала справедливость её «красного диплома» — но не только. Это была и награда за безусловную исполнительность. Человек наблюдательный и остроумный, она с неизменной иронией описывала дивные судейские нравы, не щадя при этом никого, в том числе и самоё себя.

Меня поражал контраст между её насмешливыми описаниями и жестокостью нравов, царивших в её мире. Судьи в районных судах, и она сама среди них, были людьми бесправными и подневольными. Начальница городского суда г-жа Егорова выглядела в её описаниях жестокой и своенравной надсмотрщицей, устные распоряжения которой были важнее собственно законов. Судьи боялись её панически. Они много работали, но всегда чего-то не успевали. Каждого из них можно было снять в любую минуту — и поделом, на безупречных законных основаниях.

Большинство судей было специалистами весьма скромной квалификации.  Такой подбор тоже работал на безоговорочное послушание. «Нас дрессируют лучше», — говорила дама, улыбаясь на свою послушную питомицу. Но слухи насчет мздоимства преувеличены, по крайней мере в Москве. Возможно, тоже от страха. В курилках распространено мнение, что многие из неподкупных тихо мечтают о счастливом повороте судьбы, чтобы сорвать по-настоящему большой куш, а затем тихо и до конца своих дней лечь на дно. 

— А вы? — спросил я однажды.

Она странно засмеялась:

— А что я? Я — судья.

Её собачка, в преклонных годах, уже не носилась стремглав, но передвигалась с заметной одышкой, когда моя добрая знакомая сказала, что уходит в банк. Она не уточнила в какой, я тоже не пускался в расспросы, но всё же поинтересовался: мол, как же так? Столько лет, столько усилий — и все насмарку?

Она ответила, что жизнь стала невыносима. Рассказала о каком-то деле, связанном с милицией, которое она в те дни рассматривала. Якобы вся судейская Москва знала о категорическом указании г-жи Егоровой, выраженном лозунгом «Не мешайте милиции работать!». Но тут обвинение, за которым стояла милиция, провалилось явно, безусловно, с публичным треском. Однако председатель районного суда, который незадолго до того получил от Егоровой очередной втык, был неумолим до истерики: делайте, что угодно, плевать, но «этот» должен сидеть. И без фокусов, иначе приговор все равно опротестуем, а вас, голубушка, выгоним взашей.

— Если меня уволят из суда, — сказала дама, поглаживая старую собаку, смотревшую на неё с печальным обожанием, — то не возьмут и в банк.

Потом я куда-то уезжал, потом настало дачное лето, потом я узнал, что старая добрая боксерша умерла, а дама, которую я случайно встретил, на вопрос «как дела» ответила: нормально. А потом она то ли вышла замуж, то ли переехала. Но образ Савеловского районного суда, который она рисовала в течение двух с лишним лет, вновь возник перед моим мысленным взором, когда я смотрел сюжет с откровениями Натальи Васильевой и узнал об отказе Милову-Немцову-Рыжкову в иске к премьеру Путину о клевете.

Это не важно, что в первом случае речь идет о суде Хамовническом, а во втором — о Савеловском. Есть еще легендарный Басманный,  непробиваемый Центральный, да и все они, сколько их натыкано, трусливых и бессовестных, от Балтики до Тихого океана. Это ведь не судейский корпус,  это толпа перепуганных и недоученных теток, страдающих одновременно манией величия и комплексом неполноценности. И даже редкие мужики среди них — ну точь как допетровские бабы, засаженные в высокий терем без права оглянуться на проезжего молодца.

Когда говорит Владимир Путин, я вижу, что он врет. И вы видите. Когда говорит Наталья Васильева, я вижу, что она говорит правду. Пусть все гадают, почему она решила сказать правду такими словами и в такое время, но вы же сами видите: это — правда.

Наша Фемида не видит правды в упор вовсе не из-за наглазной повязки, предписанной ей древнеримской униформой. Сорвите ее с этой бабы, и под нею будут те же широко закрытые глаза. Когда в небе растает реактивная точка, унося в иные края покорителей Земли Русской, из-под повязки посыплются слезы прозрения.

И скажет Фемида:

— Ах, как долго я спала!

Фотографии РИА Новости