Сонный отклик отечественных аналитиков на трагедию в Норвегии лишний раз подчеркивает апатию, в которой находится российское общество, давно уже не отличающее животрепещущие темы от бульварного скандала. Впрочем, и западные наблюдатели, судя по всему, пока находятся в некотором замешательстве, в основном ограничиваясь дежурными фразами о маргинальности преступника и универсальности террористической опасности.

Можно согласиться с тем, что за преступлением Андерса Брейвика просматривается ряд сюжетов и идей, казалось бы, давно и бесповоротно ушедших на периферию современной политической жизни. Однако периферийность этих идей, как часто бывает в истории, призрачна и скорее говорит о нежелании общества замечать свои проблемы.

В западноевропейской действительности наметился реванш крайне правых идей. Брейвик выступил под знаменем охранителей «консервативной Европы», западной традиции и даже всего «христианства». В своей «Декларации европейской независимости» он провозгласил неизбежность войны христианского мира с исламом. Вину за умаление в современных западных обществах традиционной европейской культуры он возложил на политическую элиту Запада, находящуюся под гипнозом марксистских идей. Именно эти левые идеалы, по мысли новоявленного «крестоносца», разоружают Запад перед агрессивной исламской уммой. Стреляя в подростков и молодежь на острове Утойя, Брейвик целился в социал-демократическую власть своей страны, выразительницу, по его мнению, воли международных левых политических сил, грозящих человечеству тиранией «мультикультурной» утопии. Таким преступным образом он указал на виновников всех бед своей родной Норвегии, Европы и всего мира.

Своими выстрелами Брейвик, сам того не ведая, возвращает всех, кто пытается понять причины трагедии, на столетие назад, в то время, когда Европа полным ходом шла под знаменами прогресса к построению общества всеобщего благоденствия. Но путь к прогрессу преградила ожесточенная конкуренция за рынки сбыта, вылившаяся в Первую мировую войну. Националисты и прогрессисты всех мастей втянули в 1914 г. великие индустриальные державы (включая быстро развивающуюся Японию и архаичную Османскую империю) в кровавую бойню, последствия которой до сих пор не изжиты. Та катастрофа не случайно началась с террористического выстрела в Сараево.

К августу 1914-го террористические методы были уже давно взяты на вооружение различными партийными и общественными группами в разных концах земного шара. Моду на политически мотивированные акты индивидуального террора ввела в 80-х гг. XIX века Россия с ее революционным народничеством. Причем «просвещенный» Запад, расценивая терроризм как преступление, в случае с русскими революционерами делал исключение, считал их методы приемлемыми в условиях сопротивления русскому же авторитаризму.

В начале XX века в условиях бурной индустриализации, усложнения и реформирования государственной и общественной жизни Российской империи террористическая активность в стране резко возросла. Маргинальные, но активные социалистические и национально-освободительные группы стремились достичь перемен в стране с помощью бомб и пуль. Только с 1901 по 1911 год жертвами левого террора стали 17 тысяч человек.

Социалистическая демагогия, ложь левых лозунгов, расходившихся с реальностью, вызывали в народе, о благе которого так страстно пеклись революционеры, резко отрицательную реакцию. На гребне первой русской революции недовольные толпы «простых людей» объединились вокруг «Союза русского народа» и других черносотенных организаций, численность которых по стране порой превышала 400 тысяч человек (большей частью крестьян, рабочих-люмпенов, мещан, мелких чиновников). Требуя улучшения своего быта, экономических условий труда, они в первую очередь выступали против беспорядков, вносимых разрушительной деятельностью революционных партий (не забывая, впрочем, выражать недовольство и реформаторскими новшествами правительства).

Их раздражали «чужаки»: социально-активные представители национальных меньшинств, непонятные интеллигенты (люди, владевшие материальными средствами и знаниями, но не властью). Именно поэтому погромы часто были направлены не только против евреев, но и против представителей культуры, как правило, отождествлявшихся в сознании толпы с полуинтеллигенцией: студентами, учащимися, железнодорожными служащими и т.п. Людьми, для масс непонятными, будоражащими сознание своей чуждостью привычному имперско-ветхозаветному порядку. Фактически это была болезненная реакция населения на бюрократию, на мелких эксплуататоров и узурпаторов, которые относились все к той же полуинтеллигенции. Среди черносотенных активистов постоянно муссировались слухи о происках чужаков, стремящихся взорвать государство и уничтожить веру отцов. На этом фоне патриоты всех мастей писали массу доносов на каждого, кто ущемлял их реальные или призрачные интересы, кто представал в их воспаленном сознании личным противником. В конце концов, ради искоренения крамолы представители черной сотни были вполне готовы перейти и к индивидуальному террору. В 1906 г. дружинники «Союза русского народа» застрелили известного кадета и члена I Государственной думы Михаила Герценштейна; в 1907 г. «союзники» руками рабочего-социалиста убили журналиста и бывшего думца Григория Иоллоса, в 1908 г. в Екатеринославле — трудовика-депутата и врача Александра Караваева.

Тогда, сто лет назад, индивидуальный террор правых радикалов не превратился в России в широкое явление (в отличие от террора «красносотенного»), хотя погромы и «погромная агитация», проводимые «Союзом русского народа», несомненно, стали разновидностью террористического натиска на общество. Важно не то, что террор патриотический был значительно «умереннее» террора интернационального, левого. Существенно, что и «черные», и красные террористы давали ложный ответ на реальные проблемы и болезни страны.

Крайне правые монархисты, «союзники», отождествляли себя с истинным христианством, с подлинным патриотизмом, в себе они видели искренних выразителей интересов основных масс русского народа. Но именно они и стали наиболее ярким символом духовного ослепления той эпохи, дремучего непонимания основ и консерватизма, и христианства, и правопорядка. Мне приходилось в свое время публиковать тексты патриотов-доносчиков, которые те строчили на одного из выдающихся русских подвижников начала XX столетия, схиархимандрита Гавриила (Зырянова; 1844-1915), ныне причисленного к лику святых. Этот замечательный аскет из пермских крестьян уже в преклонном возрасте по воле начальства возглавил пришедший в упадок монастырь недалеко от Казани. В течение нескольких лет, на средства своих почитателей, он привел его в образцовый порядок. В результате место настоятеля вновь стало привлекательным для церковных чиновников, и, чтобы освободить его для «своих», понадобились кляузы о неблагонамеренности старца. Жалобы писал некий «купец Иванов», намекая на то, что схимник под влиянием евреев привел монастырь в разорение. Другой уважаемый господин, Поливанов, доносил, что о. Гавриил никогда не служит в царские дни, а потому принадлежит к организации социал-демократов, а значит, как вольнодумец достоин сурового изобличения.

Такая защита чистоты веры со стороны ее «ревнителей» как раз является ярким примером неверия, агрессивно преследующего настоящих христиан. Массы русских патриотов не знали, чему и кому служат, на чем стоят. Их христианство было чаще всего формальным, показушным и слепым, опираясь не на силу духа, а на государственную бюрократию, государственно-церковную идеологию, на мещанский призрачный порядок. Двигала ими не вера, не понимание важности чтимых традиций, а страх перед переменами, перед необходимостью свободного выбора, перед успешностью, знаниями и умениями своих же собратьев, не идущих широкими путями толпы. Поэтому возмущение безобразиями красных активистов со стороны верноподданнических масс вело не к восстановлению порядка, а к его дестабилизации.

В мутной воде политиканам различных мастей удобней ловить рыбу. Известно, что черносотенцы часто переходили к социалистам, а рабочие из левых партий присоединялись к акциям «Союза русского народа». И тех, и других подталкивала к этому деятельность партийных агитаторов или агентов влияния (часто прямых сотрудников «охранки» или какого-либо из многочисленных революционных «центральных комитетов»). Внушаемость правых и левых радикалов, неразборчивость в методах, слепота к истинному содержанию идей делала их удобным инструментом для манипуляций со стороны идеологов.

Похоже, что интеллектуально и духовно Андерс Брейвик развивался в этом русле всеядного радикализма. Заботился о судьбах «христианской» Европы, но поступал как ее ненавистник. Для него христианство является разновидностью современного фэнтази, погружение в которое услаждает чувства, но не преображает их. Подобные типы определяют окружающую реальность не по заряду, содержащемуся в ее проявлениях, а по ее внешнему окрасу, по агитационным листкам, которыми она разукрашена. Так, христианин из Техаса Буш-младший однажды заглянул в глаза парня из Кремля и поверил в его лучшие намерения, но не в дела, которыми тот был известен. Уважительная ссылка Брейвика на либерал-демократов из Белоруссии (марионеток Лукашенко, но номинально «правых»), его напыщенные намеки на знание тайных пружин Чернобыльской катастрофы, его пиетет перед Путиным как возможным представителем мирового консервативного братства, ведущего борьбу с «мультикультурностью», — все это яркие приметы духовной слепоты, которая делает человека игрушкой темных сил.

Трудно представить радикалов гордыми одиночками, так как они нуждаются в постоянном промывании мозгов и взвинчивании нервов. Случай с Брейвиком говорит о дезориентации западноевропейских правых. Они боятся потерять свою культурную традицию, но не знают, в чем (и в ком) состоит ее сила и красота. Отстаивая веру, они ее не имеют… Обидно, что этот маленький норвежский наполеон, принесший дьяволу насилия свою гекатомбу из невинных жертв, жил в стране, в которой и в глухие годы холодной войны появлялись смельчаки, протягивавшие руку помощи гонимым правды ради в СССР и в Восточной Европе. Неужели в эпоху глобализма эти ростки сообщества людей доброй воли не дали плода и заглохли?