Родословная русской свободы.
«Кто к земскому делу пригодится»
11 декабря 1610 года Лжедмитрий II, отправившийся на охоту в окрестностях своего «стольного града» Калуги, был убит начальником собственной охраны Петром Урусовым. Известие это почти повсеместно на Руси вызвало вздох облегчения. С кончиной самозванца исчезало, казалось, последнее препятствие для прекращения великой Смуты. Единственным законным государем становился польский королевич Владислав, которому в августе 1610 года присягнула Москва.
Но вскоре выяснилось, что отец новоизбранного государя король Сигизмунд не собирается исполнять условия августовского договора — не отпускает пятнадцатилетнего королевича на Москву и препятствует его православному крещению. Король продолжал осаду Смоленска, явно собираясь завладеть всею смоленской землей, а королевские отряды вели себя в бесспорно московских землях как в завоеванной стране. Королевский эмиссар в московском кремле Александр Гонсевский, человек благонамеренный и хорошо говоривший по-русски, до того легко находивший общий язык с москвичами, исполняя наказ короля, начал распоряжаться «судом и казною», на что уже вовсе никакого права не имел.
«Прямая неправда» польского короля глубоко оскорбила русских людей. Московские послы из королевского стана под Смоленском призывали «всею землею стать за православную веру, покамест мы еще свободны» и наказывали переслать грамоту по всем городам, чтобы быть «обще всем в соединении душами своими и головами».
Первым подхватил призыв энергичный и влиятельный думный дворянин и рязанский воевода Прокопий Ляпунов. «Встанем крепко, — писал Ляпунов в грамотках рассылаемых по городам, — приимем оружие Божие и щит веры, подвигнемся всею землею к царствующему граду Москве и со всеми православными христианами Московского государства учиним совет: кому быть на Московском государстве государем».
В уездных городах поднялась кипучая деятельность, точно описанная историком Николаем Костомаровым: «В каждом городе списывались и читались в соборной церкви грамоты, присланные Ляпуновым, списывались с них списки и отправлялись с гонцами в другие города; каждый город передавал другому городу приглашение собраться со всем своим уездом и идти на выручку русской земли. Из каждого города бегали посыльщики по своему уезду, созывали помещиков, собирали даточных людей с монастырских и церковных имений. Везде, по прибытии таких посыльщиков, собирались сходки, постановлялись приговоры, люди вооружались чем могли, спешили в свой город, кто верхом, кто пешком, везли в город порох, свинец, сухари, всякие запасы. В городе звоном колокола собирали сходку людей своего уезда. Тут постановлялся приговор, произносилось крестное целование. Русские люди обещались дружно и крепко стоять за православную веру и за Московское государство». Ополченцам, отправляемым в поход на Москву давался строгий наказ «не делать смут, пребывать в согласии, не грабить, не делать дурного русским людям и единодушно заступаться за тех русских, которых пошлют в заточение или предадут наказанию московские бояре». Московских «больших бояр» в свой состав ополчение не звало и не принимало, на опыте убедившись, что эти люди давно предали интересы земли ради «своей бездельной корысти».
В начале марта Ляпунов с отрядом рязанских дворян уже шел к Москве. Туда же двигались земские рати из Нижнего Новгорода, Ярославля, Владимира, Суздаля, Мурома, Костромы, Вологды, Устюга, Новгорода Великого… С другой стороны с Ляпуновым вступили в союз сторонники убитого в Калуге «тушинского вора», главную силу которого по преимуществу составляли казаки.
Встревоженные движением московские сторонники Владислава пытались использовать в свою пользу авторитет патриарха Гермогена, неволею удерживаемого в Кремле. Боярин Михаил Салтыков, по приказанию Гонсевского, явился вместе с боярами к владыке уговаривать: «Видишь, идут на Москву. Отпиши же им, чтоб не ходили». Бесстрашный патриарх отвечал твердо и недвусмысленно: «Если вы, изменники, и с вами все королевские люди выйдете из Москвы вон, тогда отпишу, чтобы они воротились назад. А не выйдете, так я, смиренный, отпишу им, чтоб они совершили начатое непременно».
В Москве на посаде делалось тревожно. Обыватели в виду скорого подхода ополченцев смелели на глазах и позволяли себе над сторонниками Владислава весьма ехидные и даже дерзкие выходки. Во вторник страстной недели — 19 марта, когда передовые разъезды земской рати были замечены вблизи города, начался форменный мятеж. Поутру все, по видимости, шло обычным порядком: «Торговцы отворили свои лавки. Народ сходился на рынках. Одно только было необычно: на улицах съехалось очень много извозчиков. Поляки смекнули, что это делается для того, чтобы загородить улицы и не дать полякам развернуться, когда придет русское ополчение». Пытались извозчиков подкупить, чтоб убрались с улиц, но они не брали денег, тогда гарнизон попытался рассеять смутьянов силой, а те стали давать сдачи. Приключилась поначалу большая драка, а потом и настоящий бой. Безоружный народ бежал в Белый город, «поляки бросились за ним, но в Белом городе все улицы были загромождены извозчичьими санями, столами, скамьями, бревнами, кострами дров; русские из-за них, с кровель, заборов, из окон стреляли в поляков, били их каменьями и дубьем. По всем московским церквам раздавался набатный звон, призывавший русских к восстанию. Вся Москва поднялась, как один человек, а между тем ополчения русской земли входили в город с разных сторон».
Сторонники Владислава, уразумев, что им не по силам удержать всю столицу, зажгли Белый город и Замоскворечье, а сами затворились в Китай-городе и Кремле. Ополчение, не в силах взять мощную московскую крепость приступом, начало осаду, став лагерем на пепелище. 7 апреля был учрежден своеобразный «оргкомитет» — «Совет всей земли» — единый руководящий центр всего освободительного движения. Всенародное одушевление, казалось, сулило скорый успех «великому земскому делу». Однако оно пошло наперекосяк и кончилось конфузом из-за раздоров между предводителями.
По существу (а с 30 июня по новому приговору Совета — и формально) реальная власть в ополчении принадлежала триумвирату, который составляли Прокопий Ляпунов, и «тушинские бояре» — казачьи предводители Иван Заруцкий и Дмитрий Трубецкой. Согласия между ними не было изначально, и день ото дня отношения только портились. Претензию на единоличное лидерство заявил Ляпунов. «Внешние данные» были у него для этого самые благоприятные — был он статный высокий красавец, обладающий замечательной способностью увлекать за собой толпу. Однако, будучи человеком необычайно деятельным и настойчивым, нрав он имел пылкий и порывистый и при том был «разумом простоват», отчего не единожды в годы Смуты попадался в обман различным проходимцам. Человек худородный, он всячески унижал своих более родовитых или богатых сподвижников, «величаясь перед ними своим новым положением, и тем самым возбуждал негодование, вражду, смуту». Те отвечали ему худо скрываемой ненавистью.
При таких отношениях в среде вождей ополчения естественно сложились благоприятные условия для прямой провокации раскола, каковой возможностью враги не замедлили воспользоваться. «Совет всей земли» в силу общеземского приговора имел право «избранных всею землею для всяких земских и ратных дел в правительство» вождей, в случае их несоответствия высокой миссии «вольно ... переменити и в то место выбрати иных ... хто будет болию к земскому делу пригодится», но воспользоваться им не успел. Кремлевские дьяки составили подложное письмо, якобы писанное рукою Ляпунова, с призывами «побивать казаков», «врагов и разорителей Московского государства». С перебежчиком письмо благополучно было подброшено в казачий стан и вызвало там взрыв негодования. 25 июля фальшивку зачитали на казацком круге и потребовали Ляпунова для объяснений. Напрасно Ляпунов пытался оправдываться, доказывая, что письма он такого не писывал, а почерк его подделали. Казаки, озлобленные против него прежними его надменными грубостями, не верили его клятвам. Слово за слово начались перепалки, и казаки зарубили его саблями. Тут же погиб и казачий сотник Иван Ржевский, пытавшийся не допустить расправы с Ляпуновым до выяснения всех обстоятельств дела.
Ополчение распалось, земские ратники и служилые дворяне по большей части разбрелись восвояси, под Москвой остались только немногочисленные буйные казачьи таборы.
А «великое земское дело» успешно завершилось через год с небольшим, когда руководство предприятием взяли в свои руки «последние люди московского государства», как они сами себя аттестовали — нечиновные и негонорные посадские торговцы и промышленники, напрочь лишенные честолюбия, но готовые жертвовать силы и средства для восстановления государственного порядка на основе всей землею постановляемого закона.
