Когда в 1970-х я впервые прочла книгу М.М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», мне открылся совершенно незнакомый мир европейского карнавала, в который было трудно поверить. Вокруг меня тогда не было ничего (кроме, пожалуй, анекдотов, 16-й страницы «Литературки», Райкина и КВНа), в чем можно было бы увидеть хоть бледный отблеск той мощной стихии смеховой культуры, которую Бахтин воспевал как вторую, праздничную жизнь народа, когда «сама жизнь играет, разыгрывая (…) другую свободную (вольную) форму своего осуществления, свое возрождение и обновление на лучших началах».

На Сахарова и Болотной книга Бахтина обрела вторую жизнь, о которой он мог только мечтать в убийственно серьезные тридцатые и сороковые. Смеялись и в конце 80-х-начале 90-х, но тогда в атмосфере было больше серьезного и трагического, нараставшего по мере того, как раскрывались архивы и выходила ранее запрещенная литература о революции, сталинском терроре, ГУЛАГе и войне. В полной мере карнавал охватил протестное движение только сейчас. Серьезные люди недовольны: негоже, на их взгляд, превращать политическую борьбу в балаган. Но карнавал – это серьезно, и самая яркая теория политического карнавала была создана именно в России безвестным ссыльным ученым, которого тридцать лет не печатали и которому долго не хотели давать даже степени кандидата наук, но идеи которого, без преувеличения, завоевали весь мир. Бахтина теперь преподают в каждом приличном университете мира. Наконец его идеи обрели свое площадное воплощение на родине. И какое воплощение! С митинга уходить не хочется даже в мороз. Так бы и жила на площади всю оставшуюся жизнь. Остров свободных творческих людей. Родных современников. Чудо.

Площадное пространство – параллельная реальность, по Бахтину – «второй мир и вторая жизнь», в которой сметены иерархии и вертикали, разрушены стены и перегородки, выпарены конфликты, все погружено в игровую стихию свободного смеха. «В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов». Для современной протестной площади особенно важна идея освобождения политзаключенных, которые на плакатах меняются местами с Путиным, Медведевым, Сечиным и Сурковым, как свобода сменяет рабство, а короли карнавала – повергнутых властителей: «Пора меняться!» (о двух тандемах – Ходорковский-Лебедев и Путин-Медведев), «Путину УДО лучше, чем пожизненно!». Вариантов было много.

Я понимаю серьезность опасений Валерии Ильиничны Новодворской и уважаю ее принципиальность, но и наци, и комми в смеховом пространстве кажутся пародией на самих себя и, возможно, смеются над нами, либералами. Это забытый «амбивалентный» смех, который Бахтин противопоставлял серьезной «принципиальной» сатире, смех, в котором есть отрицание и утверждение, смерть старого и рождение нового, и который универсален, поскольку направлен не только на врага, но и на самого себя. Не случайно одним из лозунгов-победителей стал «Я не голосовал за этих сволочей! Я голосовал за других сволочей!». В нем есть важная нота площадного самоосмеяния: голосовали же за сволочей. Или «Не дадим Путину третий раз!». Но два-то раза уже дали. Признаем.

Карнавальный протест упраздняет не только иерархию и различия, но и приличия. «Это временное идеально-реальное упразднение иерархических отношений между людьми создавало на карнавальной площади особый тип общения, невозможный в обычной жизни. Здесь вырабатываются и особые формы площадной речи и площадного жеста, откровенные и вольные, не признающие никаких дистанций между общающимися, свободные от обычных (внекарнавальных) норм этикета и пристойности». Московские протесты изобиловали тем, что Бахтин тактично называл «образами материально-телесного низа», призванными осмеять все ложно возвышенное в официальной серьезной культуре. Царицей лозунгов была, похоже, буква «У»: рефреном неслись над головами многочисленные ПУ и ХУ в разных вариантах – от откровенных до зашифрованных в ребусы и баркоды. Есть у Бахтина и о матерных выражениях: «Было бы нелепостью и лицемерием отрицать, что какую-то степень обаяния (притом без всякого отношения к эротике) они еще продолжают сохранять». Очевидно, что сегодня они обретают новое «обаяние» в лозунгах политического карнавала.

Но заметим и особенность национального карнавала – он не отвергает вежливость, а утверждает ее. Если средневековое общество вне карнавала подчинялось кодексу куртуазности, у нас вне карнавала в обществе господствует грубость, а потому карнавальный «перевертыш» оборачивается подчеркнутой вежливостью как формой протеста – в том числе и против хамства властей. Замечательные лозунги – «Люди! Улыбайтесь. Обнимайтесь. Любите друг друга» и «Победим зло добром» – можно прочитать как воплощение толстовской идеи непротивления злу насилием.

Аверинцев видел самоосмеяние и в смехе народа над деспотией: «Наиболее благородные виды смеха над другим также до известной степени позволительно интерпретировать как смех над собой; смех вольнолюбца над тираном — это смех прежде всего над собственным страхом перед тираном; вообще смех слабейшего над угрозой со стороны сильнейшего — это смех прежде всего над собственной слабостью, как смех над ложным авторитетом — смех над собственной замороченностью, способностью к замороченности,— и так далее».

Он глубоко почитал веру Бахтина в смех как выражение социальной правды, но подвергал сомнению его тезис, что «за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьезную маску, что смех не создает догматов и не может быть авторитарным».

«За смехом никогда не таится насилие», – с сомнением повторяет Аверинцев, – как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие». И дает краткий экскурс в историю от античности – до комсомольских «карнавальных» судов над Богом, циничного смеха Сталина и Муссолини. «Смехом можно заткнуть рот, как кляпом. (…) Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим».

Но есть существенное отличие освобождающего смеха от терроризирующего: смех тирана есть «смех цинический, смех хамский, в акте которого смеющийся отделывается от стыда, от жалости, от совести». Таков, добавим, и смех Путина: безжалостные «она утонула», «мочить в сортире», «отрезать», «намотать», бесстыдное «контрацептивы повесили», бессовестные «бараны, вперед!», «идите ко мне, бандер-логи» и пр. Таков же и смеховой террор омоновцев, полицаев («Ну что, хорьки? Кому еще?» «жемчужного» прапорщика) и сетевых троллей. Бессовестными являются и театральные митинги в защиту Путина и «Единой России», куда люди безжалостно сгоняются кнутом или бесстыдно заманиваются пряником.

Театральная стихия протестов – это и ответ на государственный «театр двух актеров», спектакли репертуарного «думского театра», всероссийскую игровую акцию «Выборы» и многие другие представления, разыгранные властью в лучших лубянских традициях театра террора с его бродячими сюжетами о шпионаже, подкупе, терактах и государственных заговорах.

Таким образом, сегодня можно говорить о новой культуре смехового противостояния власти и общества, Поклонной и Болотной, о терроре смеха и свободе смеха. На этом фронте протестное движение обречено на победу благодаря своему многообразию, мощному духу свободы и социальной правды, а также – талантам своих «полководцев». Как верно заметила Лия Ахеджакова, проект «Гражданин поэт» оказался гораздо более успешной формой протеста, чем митинги «Стратегия-31», и прав Дмитрий Быков, утверждающий, что сегодня «смех – единственно нормальная реакция на нашу политическую жизнь». Быков и Ефремов – это хохочущие Минин и Пожарский, собравшие под свои потешные знамена всю карнавальную рать. А когда Быков шел во главе колонны с плакатом «Не раскачивайте лодку – нашу крысу тошнит», он напомнил мне веселых великанов Рабле, в которых Бахтин видел торжество всенародного и собственно человеческого.