Сирия, Китай, Соединенные Штаты. События в этих трех странах определили политическое лицо мира в 2012 году. Происходящее там объединяет одна общая черта — растущее ощущение неопределенности и неуверенности в том, что будет дальше.
Сирийская гражданская война стала квинтэссенцией современной международной политики, слепком тех проблем, которые характерны для глобальной ситуации. В Сирии переплелись разные процессы, каждый из которых несет в себе мощный потенциал, в основном разрушительный. Авторитарные режимы, находящиеся у власти десятилетиями, исчерпали себя, общества перестали признавать их право на подавление, даже если посредством репрессий обеспечивался пристойный уровень жизни и какое-то развитие. (Что обеспечат будущие власти — неизвестно.) Это было неизбежно, и странно слышать популярные в России рассуждения о том, что перемены на Ближнем Востоке стали следствием спецопераций внешних сил. Демократизация действительно происходит, правда, результаты ее далеки от западных представлений.
Вторая тенденция — всплеск противоречий на религиозной основе. Если сирийский кризис и начинался как протесты демократически настроенной части общества против закосневших автократов, то очень быстро он приобрел характер противостояния правящего шиитского меньшинства (к которому вынужденно примыкают остальные меньшинства, которые боятся перемен больше, чем имеющегося положения) и суннитского большинства, долго подвергавшегося дискриминации. Сирия стала полигоном большой ближневосточной вражды, которая тлела, постепенно разгораясь, с 1970-х годов (с исламской революции в шиитском Иране), но в последнее десятилетие превратилась в основное содержание региональной политики.
Ожесточение и упорство воюющих связано с тем, что в религиозной войне не бывает компромисса, стороны сражаются за выживание. После Боснии и Косово в 1990-х — это следующий большой конфликт, в котором средневековая самоидентификация откровенно выходит на первый план, выступая хворостом для непримиримой междоусобицы. И, вероятнее всего, Сирия — отнюдь не последний пример такого рода.
Третий тренд, примыкающий ко второму, — соперничество региональных держав за влияние. Иран и Саудовская Аравия олицетворяют два полюса, конкуренция многоуровневая — религия, энергетика, геополитика, этническая принадлежность. У каждого в Сирии и вне ее свои союзники, судя по ходу конфликта, баланс сил пока не удается склонить в ту или иную сторону.
Наконец, четвертый уровень — это борьба великих держав, причем не столько за присутствие и интересы, сколько за то, чьи концептуальные подходы возобладают. Отсюда и совершенно негибкая позиция Москвы, которую многие пытаются объяснить меркантильными факторами или душевной симпатией к диктаторам-троглодитам. Это, вероятно, тоже имеет место, но не в качестве основной причины. Россия стоит насмерть, чтобы не допустить утверждения ливийского прецедента в качестве модели решения локального кризиса. Ливийский прецедент, напомню, это когда внешние силы выбирают «правильную» сторону в междоусобном конфликте и помогают ей одержать победу вплоть до прямого военного вмешательства. Противодействие Кремля, таким образом, лишь косвенно связано с собственно ближневосточными и конкретно сирийскими делами, речь идет о принципах, по которым функционируют международные отношения.
Благодаря всем этим причинам сирийская коллизия — действительно стержневая для мировой политики. Сложное переплетение разных процессов делает сценарий непредсказуемым и почти не просчитываемым. Выбор стратегии участников становится почти что лотереей — угадаешь или не угадаешь.
Китай считался до последнего времени страной, которая не подвержена всеобщей фобии неопределенности. Казалось, что в Пекине точно знают, что и как делать, имея план на многие годы, если не десятилетия вперед. И тот факт, что КНР менее болезненно, чем другие, прошла глобальный финансовый кризис 2008-2009 годов, только подтверждал это впечатление.
Однако непривычная нервозность, которая окружала очередной съезд китайской компартии и передачу власти «пятому поколению» лидеров, продемонстрировала, что Китай не является и не ощущает себя неприступной крепостью. В итоге все прошло, как и предполагалось, но осадок остался. Есть подозрения, что модель роста, основанная на экспорте, исчерпана, приметы идеологической борьбы (демонстративное растаптывание Бо Силая) и опасения в связи с явным нагнетанием нестабильности по всему миру. При этом Китай уже настолько вырос, что больше не может спрятаться за формулой Дэн Сяопина «не высовываться». А это означает, что уровень внешнего противодействия усилению КНР будет расти вплоть до полномасштабного сдерживания в перспективе. Как бы то ни было, период «легкого» (точнее, понятного по механизму) роста для Китая закончен, и следующее десятилетие, в течение которого управлять будет только что назначенное руководство, обещает быть нетипично малопредсказуемым.
Страна, которая уже сделала выбор в пользу сдерживания Китая, голосовала в минувшем году за президента. Несмотря на разочарование в Обаме, которого четыре года назад внесли в Белый дом почти как мессию, альтернативы в его сопернике избиратели не увидели. Причин много, но если обобщить, то выбор вполне логичен. Митт Ромни был слишком откровенно обращен в прошлое, это бросалось в глаза всем. Барак Обама, несмотря на многие промахи и изъяны, выглядит куда более современным главой государства, адекватным реальностям XXI века. Обаму воспринимают как человека, который, по крайней мере, понимает, насколько изменился мир и что Америка не может управлять им так, как привыкла. Из этого, правда, совсем не следует, что он знает, как это делать. Скорее наоборот, международный курс Обамы все более склоняется к спонтанному реагированию на постоянно происходящие перемены, а не к попыткам выстроить какую-то стратегию. За это его критикуют, хотя сомнительно, что кто-то другой был бы в состоянии проводить иную линию — более осмысленную и вычисленную заранее.
Как на этом фоне выглядит Россия, где в минувшем году тоже прошли выборы, которые дали стопроцентно предсказуемый результат? Курс здесь формулирует один человек, хотя назвать его полновластным хозяином ситуации больше нельзя. Растущая неоднородность общества и отсутствие очевидных ответов на все более острые вопросы национального развития ведут к размыванию опоры власти. Тем не менее, Владимир Путин определяет атмосферу российской политики, а его настрой очевиден. Он считает внешний мир хаотическим и пугающим своей неуправляемостью, о чем постоянно говорит и пишет, а свою задачу видит в том, чтобы оградить вверенную ему страну от пагубного влияния повсеместной турбулентности, остановить мгновенье. Глядя на окружающую реальность, по-человечески его можно понять. Знаменитый польско-британский социолог Зигмунт Бауман описал в недавнем интервью современный мир как среду, где изменение — единственная константа, а неизвестность — единственная определенность. Но в этих условиях надежда на консервацию статус-кво, составляющая концептуальную базу российской политики, скорее всего, нереальна.

Фотография ЕЖ / Мария Олендская