Евгений Ясин, научный руководитель университета «Высшая школа экономики» (ВШЭ):

В принципе, я согласен с этим предложением. Министерства у нас вообще берут на себя слишком много той работы в области системного регулирования, которой должны заниматься корпорации. Мы во многом восстановили то, что было при советской власти, и то регулирование, которое есть, административное, а не рыночное, безусловно, наносит ущерб развитию экономики. Но в той общей машине, которая существует и которая характеризуется очень высокой централизацией, рынку остаётся только очень небольшое место. И теперь мы пожинаем плоды этого курса.

И в таком контексте предложения, с которыми выступает Герман Греф, заставляют как минимум задуматься. Потому что в том виде, который мы сегодня имеем, механизм экономического управления работать не будет, нужна другая модель. Я бы понял его предложение именно так, и в этом отношении я с ним согласен. Подробности его предложения неизвестны, он их высказывал на закрытом заседании, и в деталях мы можем придерживаться разных точек зрения, но сама идея о том, что нужно серьёзно подумать и идти на решительные изменения – это правильный подход. Хотя сомневаюсь, что люди, которые управляют сегодня, захотят что-то уступить.

Но даже если пойти на серьёзные реформы, то практические плоды могут появиться минимум через 5-6 лет, а возможно и позже. Такие изменения должны будут привести к существенному росту эффективности, а если он не произойдёт, то мы не получим того «навара», на который можно рассчитывать. Кроме того, мы упустили много моментов, когда вошли в рыночную экономику. Ещё до того, как стали расти цены на нефть, нам стоило заняться работой, о которой сейчас говорит Греф. Но мы потратили на неё очень мало времени, наступили другие времена, нефть пошла в гору, бюрократия набрала силу, и время оказалось упущено. А когда время упущено, место на рынке занимают другие страны.

Нас выручили углеводороды, которыми мы снабжали весь мир. Но сейчас видно, что получать доходы прежних масштабов нам не удастся. Значит, надо поднимать другие сектора и другие отрасли. Но какие именно новые сферы смогут экспортировать и вытеснять импорт с наших рынков? Пока это не ясно, и, самое главное, механизмы, которые могут это выяснить, работают плохо из-за очень большого влияния государства.

Геннадий Гудков, политик, предприниматель, полковник ФСБ в запасе:

Я не знаком с этим предложением в деталях, я только прочитал об идее разделить полицию на три уровня. Но это имеет смысл, только когда речь идёт о полиции и вообще о власти, подконтрольной обществу. Дело в том, что проблема МВД сегодня заключается в двух взаимозависимых бедах, которые существуют в сегодняшнем законодательстве и закреплены практикой. Это гигантские, практически неограниченные полномочия и полное отсутствие независимого контроля, гражданского, общественного или парламентского. В этих условиях ни одна система не будет работать, разделяй её хоть на региональную, муниципальную и федеральную, хоть по какому-то другому принципу.

Что касается, например, вопроса слияния Федеральной службы по контролю над оборотом наркотиков с полицией, я думаю, что ФСКН — это несколько искусственно созданная структура, поскольку она всё равно работает на стыке МВД и ФСБ. Если, допустим, мы берём транзит наркотиков, то эта структура работает в сфере Федеральной службы безопасности, даже разведки правоохранительной тематики, если берём уличное распространение, без которого тоже невозможно организовать какую-то операцию, то это полная компетенция МВД. Поэтому вполне возможно, что внутри ФСБ можно было бы сделать какое-то направление с особыми полномочиями и внутри МВД такое же, которые можно было бы между собой состыковывать и решать эту проблему. Потому что, например, отрыв уличного распространения наркотиков от других операций приводит к тому, что МВД и ФСКН работают вразнобой. И зачастую в ФСКН, чтобы отчитаться о каких-то показателях работы, просто хватают уличных торговцев, заводят дела и этим отчитываются. А ведомство, собственно, не для этого создавалось.

Поэтому, я думаю, что в этом есть разумная мысль, которую нужно очень внимательно, осторожно проработать. Рубить с плеча нельзя, потому что можно развалить систему, которая при определённой доводке и модернизации всё-таки способна работать, а нового ничего не создать. Я считаю, что нужна серьёзная, профессиональная дискуссия в обществе и, самое главное — политическая решимость поставить правоохранительную систему под контроль, подчёркиваю, негосударственный. Государство не может и не желает контролировать это, наоборот, покрывает все свои проколы, огрехи и просчёты. Необходимо поставить правоохранительную систему под современные, цивилизованные виды контроля, которые существуют во всём мире: это парламентский, гражданский. Если есть такая решимость и готовность, то можно двигать реформу. Если опять всё сведётся к набору технологических приёмов, не меняющих сути, а суть, я сказал — гигантские полномочия без системы контроля, то ни одна реформа работать не будет.

Елена Панфилова, заместитель заведующего Лабораторией антикоррупционной политики НИУ ВШЭ:

Детекторы лжи ничего не показывает в отношении потенциальной возможности человека оказаться в коррупционной ситуации. Он может рассказать, что что-то когда-то было. И всё зависит от того, кто проводит тест и какие вопросы задаются, сам по себе детектор лжи к борьбе с коррупцией никакого отношения не имеет. Важно, кто проводит это лицензирование, по какой методике — этих методик — миллион, — и при этом ведь главное предотвращение, а не поимка. Так что увлечение в последнее время видеокамерами — как будто люди будут раздавать конверты под ними — и детекторами лжи — это простой способ дать сигнал обществу, что мы что-то делаем с коррупцией, но устойчивого долгосрочного результата для всех-всех-всех это не может дать в принципе. Только если у нас есть конкретное подозрение, что кто-то что-то где-то совершил, то может применяться детектор лжи как дополнительная мера выяснения того, что там происходило. Но не как мера планомерного и полномасштабного предотвращения при большом числе людей. Кто-то, может, и будет бояться, а потом ему предложат тридцать миллионов и он бояться перестанет.

Георгий Сатаров, политолог, президент Фонда ИНДЕМ:

Полиграф, на мой взгляд, с одной стороны, просто средство бюрократического контроля, а с другой — оружие борьбы одного клана чиновников с другим кланом чиновников. К борьбе с коррупцией это не имеет отношения, в крайнем случае — к борьбе с коррупционерами, но это разные вещи. Всё довольно просто. Борьба с тараканами предусматривает использование морилок, в результате применения которых выживают те, которые к ним не чувствительны, и с ними уже ничего поделать нельзя. Борьба за чистоту на кухне приводит к исчезновению тараканов. Принципиально это решение ничего не изменит, тараканы будут просто лучше мимикрировать. Даже чисто количественное снижение показателей, связанных с коррупцией, будет, если судить исходя из опыта, чисто временным.

Кирилл Кабанов, председатель национального антикоррупционного комитета:

Вокруг «детектора лжи» создали легенду. Во всём мире он используется как дополнительная, косвенная, а не универсальная, проверка, потому что есть методики, как обходить эти детекторы. Кроме того, вы же понимаете, что всегда есть такой фактор, как целесообразность назначения кого-то в команду, для высшего руководства важно назначить того или иного человека. Поэтому исключения, конечно, будут. Так что детектор — это как психический отбор, некое тестирование. Бывает, некоторые тесты не проходят, а всё равно оказываются на службе.

На самом деле эта инициатива связана с желанием впихнуть полиграфы в качестве госзакупок, и одну из статей провести обязательно. Они уже три года пытаются это реализовать. Скажу честно, что специалистов в этой области достаточно мало. Это штучная профессия, речь не просто о психологах, а о специалистах узкого профиля. Потому это и используется только в спецслужбах. Но сейчас «детектор лжи» начинают тиражировать как некую панацею. Нет, это не панацея. Естественно, как косвенные улики, косвенные показатели он может быть использован, но не более того. К тому же, на мой взгляд, достаточно посмотреть, как человек живёт, что у него уже есть, пока он не стал начальником, просто банально понять, насколько человек честен. А так — даже я владею определённой методикой, позволяющей снизить показатели детектора.

Владимир Дворкин, генерал-майор в отставке, бывший начальник 4-го ЦНИИ Министерства обороны:

Обычное совещание, посвящённое передовым исследованиям, ничего нового. Сам фонд инновационных разработок формально может соответствовать своей цели, если у него есть источники информации о перспективных разработках. Я не знаю, кто ему её поставляет. Должны институты, но делают они это или нет и способны ли — этого я не могу сказать. Вообще все наши перспективные военные разработки имеют, по своей природе, двойное назначение, касаются ли они космоса, материалов, элементной базы или других вопросов. Они все могут применяться и в гражданской сфере. Вопрос только в том, как обеспечить конкурентоспособность, которая на данный момент отсутствует.

Руслан Пухов, директор Центра анализа стратегий и технологий:

Замечу, что мы видели только отрывки этой встречи, так что всего, что там было сказано, мы не знаем. Но меня как специалиста порадовало то, что президент, среди прочего, призвал людей, работающих в этом фонде, не повторять работу Госпрограммы вооружения, которой занимаются похожие управления при Министерстве обороны. Чтобы не получилось дублирования и бессмысленного расходования средств. И второе, что мне понравилось: президент хотя и сказал, что «надо смотреть за горизонт», искать прорывные технологии, в то же время призвал не заниматься пустым прожектёрством. На мой взгляд, это очень правильное целеполагание, потому что в последние полтора года вокруг этого фонда царит какое-то нездоровое возбуждение и в обществе складывается ощущение, что он нас избавит от всех проблем. Помните, как в фильме «Ширли-мырли» был «бриллиант — спаситель России», после продажи которого вся страна сможет жить шесть лет на Канарах?

Совершенно очевидно, что этот фонд — вещь нужная и правильная, такая модель уже на протяжении многих десятилетий обкатывается в Америке, так что, если правильно работать, от него будет польза. Но это только один из инструментов. В советские времена были готовальни, и в них было множество инструментов, чтобы заниматься черчением, и этот фонд — только один «инструмент в готовальне». Это не какая-то «вундерваффе», и относиться к нему нужно спокойно. А то мне происходящее вокруг немного напоминает ту эйфорию, которая долгое время была в СМИ по поводу «Сколково». Хотя всем знающим людям было понятно, что сколько денег туда ни закачивай, всё равно в каком-нибудь Снежинске, Сарове или Арзамасе-16, в городах, занимающихся теми же проблемами ещё со времён Берии, инноваций будет в разы больше, и по военной линии, и по гражданской, и по тематике двойного назначения. Потому что там всё налажено, сотни учёных, работающих на протяжении многих лет, там есть традиции, есть инфраструктура.

Про то, что этот фонд сможет сократить общее техническое отставание, я слышу впервые. Потому что такого рода отставание нельзя ликвидировать созданием какого-то одного или даже двух-трёх десятков прорывных продуктов. Достаточно посмотреть, сколько инвестируется в НИОКР в Европе и США, как в военные, так и в гражданские.

Еще сейчас много говорится о так называемом технологическом спин-офф, о перетекании технологий из военной сферы в гражданскую. Это интересный процесс, и он имеет место, однако он был гораздо ярче выражен во времена холодной войны, когда, например, на военные самолёты тратилось больше, чем на гражданские. Сейчас возьмём тот жеAirbus,который сотнями продаёт и тысячами контрактует пассажирские, гражданские самолёты, в то время как Eurofighterпродается в гомеопатических дозах.

Совершенно очевидно, что как минимум в области материалов, двигателестроения технологии сначала обкатываются для гражданки, где вращаются огромные деньги, а потом переходят в военную сферу. Этот процесс называется спин-ин. Поэтому, я думаю, тут можно говорить скорее о каких-то гражданских вещах, которые затем могут быть применены в военке. Есть, например, компания «Транзас», производящая электронные карты, созданная исключительно как гражданская, но через 20 лет пришедшая на военный рынок со своими уже обкатанными технологиями. Скорее таким образом может быть достигнута ликвидация технологического отставания и появится возможность помочь армии. Грубо говоря, торпеду в мирных целях нельзя использовать, надо понимать, что оборонная промышленность и военные расхода это всё-таки в каком-то смысле обременение, а неpublic good.

Евгений Ясин, экономист, научный руководитель университета «Высшая школа экономики»:

Это — она из инициатив, свидетельствующих о том, что в Госдуме уже не могут придумать никаких других проблем для нашей страны. Такая мера абсолютно никому не нужна, это предложение просто дискредитирует саму депутатскую инициативу. В стране много проблем, которые заслуживают внимания, но их разрешение связано с рисками. А идеи такого рода или идеи, прямо направленные на укрепление положения правящей элиты, проходят спокойно и приносят депутатам выгоду.

Леонид Гозман, политик, президент движения «Союз правых сил»:

Если убрать нашу специфику и взять нормальную страну с обычным президентом, то зачем бывшему главе государства титул пожизненного сенатора? В США к президенту до самой смерти обращаются «господин президент», это уважаемые и влиятельные люди. Но они уважаемы не потому, что у них есть какая-то погремушка, а потому, что они ранее возглавляли страну. Вообще после должности президента других должностей не бывает, это «первое лицо». Дальше только Бог. Поэтому ни в какой нормальной стране никому в голову не придёт так президента «одаривать».

Если же говорить о защите или чём-то подобном, то можно вспомнить, как пожизненного сенатора Аугусто Пиночета должность совершенно не спасла от судебного преследования. И если бы он не скончался своей смертью, то его, скорее всего, посадили бы, даром что как автократ он был гораздо успешнее нашего. Владимир Владимирович это прекрасно понимает, поэтому должность пожизненного сенатора его никак не успокоит.

Так что это почти бессмысленное действие, зато оно позволяет нашим идиотам показать собственную лояльность. Но, кроме того, так можно снять технические проблемы с другими людьми, которых будут назначать сенаторами, тем более что право назначать пожизненных сенаторов президент получит, а при желании это право можно и расширить, пристроив, например, Валентину Ивановну Матвиенко.

Дмитрий Орешкин, политолог:

Это называется «словесная интервенция» или «самоуспокоение». Владимир Путин лучше, чем любой гражданин Российской Федерации, понимает, что авторитарная вертикальная власти в гробу видела любые законы, статьи, подписи и прочее. Что сказал главный человек, то и будет. В этом и состоит отличие государства, то есть совокупности институтов, взаимодействующих по сложным протоколам, и вождеством, где вождю делегирована вся высшая власть в любой сфере. Есть Путин — есть Россия, а значит, если Путин скажет вот этого выгнать, того посадить и ещё одного отравить, так и сделают. И никакие параграфы их не остановят.

Но по этой же причине Путин понимает, что от любого потенциального преемника, кроме Медведева, связанного по рукам и ногам, да еще при сильном Путине, никакие законы его не защитят. Через год после того, как он уйдёт в отставку, у следующего главы государства возникнет техническая необходимость объяснить, почему в стране всё так плохо. А плохо будет, потому что авторитарные режимы редко бывают эффективны. И самый удобный способ объяснить проблемы — свалить всё на предшественника. Так поступали и Никита Сергеевич, и Леонид Ильич, и Михаил Сергеевич. Ушедшего от власти правителя пнуть не только приятно, но и полезно.

Поэтому нынешняя инициатива, с одной стороны, свидетельствует о том, что он думает: а вдруг меня разобьёт паралич и придётся отступить? Любой автократ вообще любит поиграть в то, что он стар, «наелся» власти, и, может быть, даже искренне верит в то, что говорит — до того момента, как в дверь реально стучит логика и требует уйти на самом деле. И тут оказывается, что уйти нет никакой возможности: страна в непростой ситуации, кругом враги, начатое не завершено. Так что порассуждать они любят, но жизнь так складывается, что никак нельзя. Это как попытка бросить пить: вроде понятно, что нужно, но то в гости кто-то пришёл, то в США президента выбрали — нельзя же не выпить.

Поэтому Владимир Владимирович готовит себе соломку на случай ухода от власти, но реально никогда не уйдёт, потому что это невозможно. Надо быть смелым человеком, чтобы уйти. Борис Николаевич Ельцин таким человеком был, а Владимир Владимирович Путин — нет.

Николай Сванидзе, тележурналист, член Совета по правам человека при президенте РФ:

Уже второй год такая ротация, раньше такого никогда не водилось, чтобы состав СПЧ меняли в межсезонье. Причём ротации странные, к примеру, Ольга Сидорович совсем недолго проработала, и, почему её подвергли ротации, непонятно. Но президент тут хозяин-барин, это его совет, он может его хоть разогнать в любой момент, хоть ротировать на 50 процентов каждый день, это его личное дело.

Новых людей, которые туда пришли, я не знаю. А те, кто ушёл, были прекрасны! Тамара Георгиевна Морщакова уже сама говорила, что выходит, и не принимала участия в работе совета последний год. Но ушли ещё и Юрий Артемьевич Костанов, блистательный совершенно юрист, Анита Соболева и Светлана Айвазова — это всё сильные и деятельные люди. Сказать, что они ничем не занимались и поэтому их выгнали, было бы просто нечестно. Я очень благодарен судьбе за то, что я поработал с этими замечательными людьми и правозащитниками от Бога.

Дмитрий Орешкин, политолог:

Путин всё больше внимания уделяет чисто символическим акциям. С прагматической точки зрения все эти суды, предусмотренные конституциями отдельных субъектов Федерации, большого значения не имеют. Я не помню, чтобы суды Татарстана или Башкортостана когда-либо принимали решения, которые не устраивали бы федеральный центр. Но, по-видимому, центр раздражает само по себе существование региональных конституций. Уничтожать их трудно, но хочется, как и любые другие признаки суверенитета республик.

Не зря Кадыров, понимающий выражение вертикальный складки между бровями Владимира Владимировича Путина, сказал: «Президент в стране один, а я – глава регионе». Кажется, ещё только в Татарстане внаглую сохраняют слово «президент» для обозначения местного руководителя. Точно так же и конституционных судов не должно быть, кроме одного, зависящего от президента, с судьями без права публиковать своё особое мнение.

Президент борется уже не с угрозами своему полновластию, а с призраками таких угроз. В это же вписывается решение Госдумы, внесшей поправки в закон о выборах, которые конкретно позволяют Владимиру Владимировичу Путину избираться ещё на два срока. Зачем это надо, если есть уже поправки в Конституцию? Нет, давайте ещё раз напишем. Точно так же лишены практического смысла действия Совета Федерация, когда Путин, уже введя войска в Нагорный Карабах, вдруг озаботился мнением сенаторов. Совет Федерация, конечно, единогласно проголосовал «за», но зачем вообще это делалось? Они уже там.

Но нужно играть символическую роль, которая на первый взгляд кажется противоречащей логике суперцентрализации, но на деле её подтверждает. Царь-батюшка начинает просто валять дурака. Он изображает коллегиальность, нарочитую зависимость от действующих законов. Но это всё равно, что Иван Грозный, говоривший, что «я раб перед вами», а потом просто казнивший бояр. Это уже элемент ненормальности, фиксации на практически неважных, но символически значимых вещах, свидетельствующий о том, что в главном мозгу Россий Федерации происходят какие-то необратимые изменения. Для него важно сыграть комедию с Совфедом, получить одобрение от Думы или окончательно истребить суды, но рационально это трудно объяснить.

Николай Сванидзе, тележурналист, член Совета по правам человека при президенте РФ:

СССР мог развалиться не в 1991-м, а в 92-м или в 93-м. Но стратегически, исторически он был обречён давно. Даже война в Афганистане, которая позволила американцам уговорить арабов сбросить цены на нефть и, таким образом, разрушить советскую экономику — это просто триггер, спусковой крючок. Если бы не нашли в Сибири нефть и газ на рубеже 60-70-х, СССР развалился бы ещё раньше. Как структура он был обречён, так как держался уже при Сталине на рабской эксплуатации человеческого труда. Эта система себя исчерпала, а других ресурсов для существования, тем более конкуренции с Западом, не было.

Сохранить новое государство в старых границах тоже было маловероятно. Национальный вопрос был не менее важным, чем экономический, и часто переплетался с ним. Национальные республики хотели самостоятельности, и они её получили, сохранить старые границы было невозможно.

Пример Китая тут тоже не актуален. Китай – особая система, не похожая на Россию. Как известно, для китайского сценария у нас слишком мало китайцев. Кроме того, Китай находился в начале своих реформ на другом этапе исторического развития, он оставался сельской страной, там была совершенно другая социальная ситуация.