То, что наше с Сергеем Шаровым-Делоне дело будет рассматриваться в «особом порядке», я понял сразу, как только полицейский автобус въехал на территорию отдела «Якиманский». Двери приоткрылись, внутрь вошел офицер и, сверившись c бумажкой, спросил: «Рыклин и Шаров есть?» Позже мы узнали, что полиция выискивала среди задержанных и других формальных организаторов акции, которая планировалась 6 мая на Болотной площади, но не состоялась в виду того, что мэрия отказалась согласовать нашу заявку. То есть в этот раз задача формулировалась следующим образом: наказать именно тех, кто, вопреки воли начальства, проигнорировал запрет и все же пришел по заранее объявленному адресу. В данном случае – на Болотную площадь. А то, что при этом никакие законы нарушены не были, никого не интересовало. Когда я говорю «никого», я имею в виду все звенья этой карательной цепи. От какого-нибудь большого начальника, лениво прогундосившего на совещании: «Надо бы их наказать, нельзя позволять им плевать на наши запреты, да и в Кремле нынче мягкотелость не одобряют», до судей, хладнокровно выносящих спущенные сверху приговоры. Так мы с Шаровым оказались «организаторами несанкционированной акции». Излишне говорить, что в тот день на Болотной площади не было никакой акции – ни разрешенной (вернее, «согласованной»), ни, разумеется, несанкционированной.

Не стану подробно описывать перипетии обоих судов (была еще и апелляция). Об этом уже много чего рассказал Шаров (в том числе – и на страницах «ЕЖа»). Но все же на некоторых деталях позволю себе остановиться. Хочу заметить, что определенные условные формальности судам до сих пор приходится соблюдать. То есть судья, вынося приговор, по-прежнему вынужден опираться на конкретную доказательную базу. (Что сегодня уже, конечно, выглядит как вопиющий пережиток.) В случаях с оппозиционными активистами это почти всегда – показания полицейских. Последовательность событий следующая: стражи порядка обнаруживают правонарушение, пресекают его, задерживают виновных, доставляют в отдел и пишут объяснительные записки, на основании которых составляются протоколы. Именно эти протоколы с показаниями полицейских и ложатся в основу будущих обвинений. Эти показания фальсифицируются в ста случаях из ста. Разумеется, наши низшие жандармские чины никто не ставит в известность о том, кого именно и за какое конкретно «правонарушение» надо наказать в этот раз. Поэтому в отдел, где содержатся задержанные, приезжают компетентные люди, обладающие высшим знанием (часто – в штатском), сажают перед собой рядовых бойцов и начинают диктовать им их собственные показания. Очень часто это происходит прямо на наших глазах. Я как-то спросил одного сержанта: «Вы осознаете, что, занимаясь очевидной фальсификацией доказательств, совершаете уголовное преступление?» Сержант уставился на меня в недоумении. Кажется, он не вполне сознавал, о чем я говорю. В его взгляде сквозило ясное понимание, что, во-первых, ему лично ничего не будет ни при каких обстоятельствах, а во-вторых, начальству, конечно, виднее, за что именно он задержал правонарушителя. На то оно и начальство. В другой раз я пошел дальше: «Скажите, – обратился я к очередному сотруднику 2-го оперативного полка, усердно списывавшего свои показания с подсунутой бумажки, – а если бы мне сегодня грозил, скажем, расстрел, вы с таким же легким сердцем писали бы эту ложь?» Не отрываясь от работы, боец произнес: «Я не могу ответить на этот вопрос, потому что точно знаю, что вам не грозит расстрел. Как будет грозить, тогда и подумаю». Помнится, такой вдумчивый и, я бы даже сказал, ответственный подход к проблеме хоть и заставил меня тогда улыбнуться, но все же вселил некоторые надежды на собственное будущее.

Поздно вечером, когда подавляющее большинство наших товарищей уже были отпущены, в отдел, наконец, приехали люди в штатском. (Кстати говоря, норма, согласно которой без причины и без предъявления обвинений нельзя задерживать человека более, чем на три часа, как раз из разряда тех формальностей, которые уже практически никогда не соблюдаются.) Майор долго вертел в руках объяснительную записку, из которой следовало, что я «организовал несанкционированную акцию и призывал граждан выкрикивать антиправительственные лозунги, в том числе «Смерть фашизму!», потом вяло произнес: «Александр Юрьевич, пояснить что-то хотите?» «По поводу?», – спрашиваю. «Ну, по поводу, разумеется, вашей противоправной деятельности». «По поводу своей мне нечего сказать, – говорю, – поскольку ничего противоправного не совершал, а по поводу вашей и ваших коллег – в деталях. Только вряд ли вам интересно». Майор крякнул и посмотрел на меня с тоской: «Другими словами, от дачи показаний отказываетесь?» «Именно, – отвечаю, – согласно статье № 51 Конституции РФ…» «Ну, я понял, понял, – замахал руками служивый, – на суд завтра явитесь, если отпустим?» Это был неожиданный поворот сюжета, учитывая, что к тому моменту я уже был твердо уверен, что предстоящую ночь перед судом мне предстоит провести в отделе. Получив мой утвердительный ответ, майор вышел из комнаты, отсутствовал минут десять, а когда вернулся, бодрым голосом произнес: «Нет, Александр Юрьевич, домой мы сегодня не идем! Сегодня вы наш гость!» «Вы тоже не идете? Со мной в камере останетесь?» «Ну, что вы, – засмеялся офицер, – мне домой надо, у меня жена строгая… Но здесь мест нет. Ночевать поедете в отдел «Москворечье».

В «Москворечье» поспать практически не удалось. Это шумный отдел, который находится в непосредственной близости от Павелецкого вокзала, и часам к трем он уже был под завязку забит местными бомжами и проститутками. А под утро привезли еще двух узбеков и сильно пьяного мужика в дорогом костюме. Мужик орал, что он «крупный прокурорский работник», что все здесь, вашу мать, будут разжалованы, с них сорвут погоны, если они немедленно не найдут часы «Омега» за 50 тысяч долларов, которые у него украли, а потом не отвезут его домой. Мое аккуратное замечание, что не бывает часов «Омега» за 50 тысяч долларов, привели его в неописуемую ярость, и он немедленно пообещал меня тоже разжаловать и тоже сорвать с меня погоны… К узбекам через пару часов приехала женщина из ФМС и посадила их заполнять какие-то анкеты. Когда стало ясно, что сами они не сдюжат, села помогать. «Русский язык не является родным». Подчеркиваем «не является»…» Тут один из узбеков отложил ручку: «Почему – «не родным»? Зачем так говоришь? Я с 2011 года в Москве… Все здесь родное!» Утром спрашиваю у местного лейтенанта, который вывел меня во двор покурить: «А чего этот пьяный козел, который тут буянил полночи, действительно прокурорский?» «Судя по всему, и в большом чине, – ответил лейтенант, – за ним серьезные люди приехали… Но неприятности у него все равно будут – ксиву-то у него по пьяни помыли… Вместе с его гребаными часами…» «Урод», – добавил лейтенант и сплюнул на асфальт.

Потом был смешной суд. Потом нас отвезли в тюрьму. Вернее, в спецприемник №1 на Симферопольском бульваре, где нам предстояло отбыть десять суток административного ареста. Правда, к тому моменту уже девять. Так началась моя первая отсидка.

Сразу оговорюсь – я вовсе не претендую на уникальность собственного опыта. Навальный с Удальцовым (да и не только они), если суммировать их административные сроки, провели месяцы в спецприемнике. И все же, возможно, есть то, на что они не обратили внимания или не посчитали нужным рассказать.

Когда по освобождении один из журналистов спросил, было ли что-то, что шокировало меня «в первые часы неволи», я бодро ответил «нет». И погрешил против истины. Признаться, еще в полиции ясно осознавая, что ближайшие несколько дней мне придется провести в камере и, будучи психологически к этому готов, я ни разу не вспомнил о параше. Почему-то мне казалось, что нынче это все-таки устроено как-то иначе, чем в советские времена. Тем более что речь идет не об уголовной тюрьме, а о месте заключения для нарушителей Административного кодекса. Я заблуждался. Раковина, дырка в полу, слив и грязная тряпка на крючках, лишь частично отгораживающая «зону сортира» от остальной камеры – вот, что я увидел, когда, как говорится, за мной захлопнулась тюремная дверь. Посетивший нас однажды член НКО Андрей Бабушкин, окинув камеру взглядом, мрачно произнес: «Пожалуй, о соблюдении принципа приватности в данном случае говорить не приходится». Трудно с ним не согласиться. Одна моя коллега, пришедшая на апелляцию в Мосгорсуд, в какой-то момент наклонилась ко мне и шепотом произнесла: «Я тебе принесла пачку одноразовых накладок на унитаз. Не забудь забрать». «А сам унитаз захватила?» – поинтересовался я.

А еще, впервые переступив порог камеры (правильно говорить – «хаты»), я увидел с десяток пар глаз, направленных на меня и Сергея Шарова-Делоне, уже вовсю объясняющего нашим сокамерникам, как эффективно противостоять несправедливости российской правоохранительной системы. Сергея завели в камеру минут за десять до меня.

Скажу честно, что идея слегка коррумпировать местный персонал и тем самым улучшить условия содержания – а нет ли случайно в вашем богоугодном заведении платных номеров? Например, медицинского изолятора? – меня как человека, давно живущего в России, естественно посетила буквально в первые минуты нашего недобровольного затворничества. Но от нее пришлось отказаться, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, нельзя было исключать, что менты воспользуются случаем и попробуют пришить мне «уголовку» за попытку дачи взятки, а во-вторых, повторю, я шел в связке с Сергеем Шаровым-Делоне, диссидентом и правозащитником, что называется, без страха и упрека не в первом поколении. И он, боюсь, моих криминальных усилий по оптимизации нашего положения не одобрил бы.

Сегодня основной контингент спецприемников – автомобилисты. Это либо «лишенцы», то есть те, кто пострадал за пьянку за рулем, был лишен прав, но продолжал пользоваться родным автомобилем, либо злостные неплательщики штрафов. В основном люди молодые, глупые, но веселые. В русском языке есть более или менее точное определение данной социальной группы – шпана. Попадаются среди них и люди с уголовным прошлым (и, скорее всего, будущим). Они задают тон в камерах и устанавливают правила. Нам сразу дали понять, что «политические» пользуются уважением. Судя по всему, это уже сложившаяся в спецприемниках практика – последнее время в местах заключения число «политических» неуклонно растет.

Два главных вопроса, которые нам постоянно задавали: вы за что воюете и сколько вам платят? Ответы на первый вопрос выслушивались с интересом, на второй – с заметным недоверием. Большое впечатление на местный контингент (на ментов, кстати, тоже) производили пикеты, в которые прямо напротив окон спецприемника ежедневно вставали наши друзья и соратники. Мы их видели со второго этажа, когда шли на ужин. Не буду скрывать – каждый раз душа радовалась и настроение улучшалось. Неожиданно (для меня, по крайней мере) выяснилось, что поддержка «с воли» имеет действительно большое значение.

Кормят там плохо. Мягко говоря. Правда, один опытный человек объяснил мне, что в тюрьме или лагере – еще хуже. Я, признаться, не вполне понимаю, куда хуже, но, видимо, есть куда. В посылках разрешают передавать только копченую колбасу (ближайшие несколько лет не предлагать), сыр, хлеб, конфеты и печеньки с вафлями… Первые пару дней питаешься исключительно этим, потом все равно идешь в столовую и ешь баланду: «О! Сегодня рис с запахом тушенки! Круто! Спасибо, дорогие начальники!» (Как они умудряются добиваться в кашах запаха тушенки, вовсе не кладя ее туда – великая загадка!)

Я выбрал себе кровать (шконку) на втором ярусе возле окна, застелил выданным бельем, достаточно легко вспрыгнул (внутренне порадовался – армейский опыт не пропьешь) и улегся, отчетливо осознавая, что так пролежать мне предстоит девять следующих дней. С местом у окна я не прогадал. Окно – важный элемент. Во-первых, с улицы поступает свежий воздух (в камере все курят), во-вторых, окно дает свет. Свет позволяет читать. Кроме того, через окно в безоблачный день видно солнце. По солнцу можно определять время. Вот оно скрылось за перекрестьем рамы. Ага – 17.15. В камере всегда очень важно понимать, который час. Не знаю, почему.

«Тюрьма – это недостаток пространства, компенсируемый избытком времени». Эту цитату из Бродского распечатал и принес мне Шендерович. Не будучи уверен, что дадут свидеться, сунул в передачу. Дали. И к Рубинштейну выпустили. А могли бы и отказать (несколько раз такое случалось – формально свидания разрешены только с родственниками). Оба приволокли мне кучу дивных книг. Прочел практически все.

Наверное, скажу банальность, но там (как, собственно, везде в России) человеческий фактор играет важную роль. Были смены нормальные, а были драконовские, жесткие. Когда нас отправляли на рассмотрение апелляции в Мосгорсуд, попросил надзирателя вернуть мне подтяжки. «Не положено», – пробурчал мрачный дядечка. «Послушайте, – говорю, – представьте себе ситуацию. Пристав произносит: «Встать, суд идет!» Я встаю, и в этот момент с меня падают штаны. И что это будет? Оскорбление суда…» Разрешил.

Фото Михаила Шнейдера