Вышедший в издательстве «Эксмо» объемистый том «Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней» — не первая книга Ксении Кривошеиной о Елизавете Юрьевне Кузьминой-Караваевой. Первая вышла в 2004 году — «Мать Мария. Красота спасающая. Живопись, графика, вышивка» — и была посвящена в основном творчеству м. Марии как художника. Рисовала она с юности, а, приняв в 1932 году монашество, открыла во Франции несколько приютов для бездомных, для одиноких женщин — и при каждом, как правило, обустраивала домовую церковь. Все в этих маленьких храмах было сделано ее руками — иконы (рисованные и вышитые), плащаницы, облачения для священников, вплоть до росписи стен и окон.

После войны близкие м. Марии люди собирали ее художественное наследие буквально по крохам. Семья Кривошеиных, в частности Игорь Александрович Кривошеин, соратник м. Марии по подпольной борьбе во время Второй мировой, сделала немало для того, чтобы вернуть из официального забвения участников русского Сопротивления во Франции. В СССР имя м. Марии не произносилось в публичном пространстве вплоть до 1960-х годов. Ксения Кривошеина (жена сына Игоря Александровича) взяла на себя нелегкий труд по собиранию семейного архива семьи Пиленко (девичья фамилия Е.Ю. Кузьминой-Караваевой). Ее стараниями на русском языке создан сайт, посвященный м. Марии.

И вот вторая книга — подробная биография поэта, художника, богослова, публициста, деятеля партии эсеров, монахини, главы общественной организации «Православное дело», которая в годы оккупации Франции превратилась в штаб Сопротивления, и преподобномученицы: Лизы Пиленко, Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой, Елизаветы Скобцовой, матери Марии. Ксении Кривошеиной по праву принадлежит тут роль первооткрывателя. Биография, включающая анализ уже литературного творчества преподобной, дополнена в книге приложением из архивных материалов, воспоминаний о матери Марии и других деятелях французского Сопротивления ее современников и редких исследований ее работ во всех областях искусства, в которых она подвизалась, — перед нами эдакий полный свод материалов о святой.

Даже простое перечисление занятий м. Марии говорит о том, что мы имеем дело с незаурядным человеком. Ксения Кривошеина поставила перед собой нелегкую задачу — попытаться нащупать тот нерв в характере героини, который со временем позволил ей открыть «ворота в вечность». Ведь внешние обстоятельства — детство в богатой семье, увлечение левыми идеями и литературная среда Петербурга Серебряного века, в которую она вошла совсем еще молоденькой девушкой, — подталкивали совсем к другому.

Знакомясь с подробностями жизни Лизы Пиленко, в какой-то момент ахаешь: да, до поры до времени ее имя было не наслуху, но оказывается, мы все ее знали. Вот же, блоковское, «Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная, говорите все о печальном…»— это о ней и ей. «Она пришла с мороза, раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов…» — по мнению автора биографии, тоже о ней.

Приехавшая в Петербург из Анапы девочка стала посещать литературные чтения и на одном из них впервые увидела Блока, в которого романтически влюбилась на всю оставшуюся жизнь. «Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу и слышу, и ощущаю. Вы — это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю», — напишет она ему значительно позже, в 1916-м, а в 1908-м шестнадцатилетняя Лиза узнает его адрес и идет к поэту, «говорить о печальном», если верить Блоку. По ответам поэта — «Если еще не поздно, то бегите от нас, умирающих» — можно сделать вывод, что к непрошенной гостье он поначалу отнесся с изрядной долей иронии: вы изволите интересничать, настырное дитя, ну да матерого декадента голыми руками не возьмешь. Однако встреча явно зацепила, иначе она не переросла бы в многолетнюю переписку.

Закончив гимназию, Лиза становится слушательницей философского отделения Бестужевских курсов и почти сразу, неожиданно для всех, выходит замуж за юриста Дмитрия Кузьмина-Караваева, так же, как и она, завсегдатая литературных вечеров и хозяина литературного салона. Оба они посещают знаменитые «среды» на «башне» Вяч. Иванова, чуть позже Лиза присоединяется к «Цеху поэтов», где регулярно видится с Ахматовой, Гумилевым, Городецким, Мандельштамом. На «башне» яростно спорят «о революции» и судьбе русской интеллигенции, читают стихи и обсуждают новые формы искусства. Лиза много и увлеченно рисует, участвует в выставке новообразованного «Союза молодежи», костяк которого составляли кубофутуристы, настроенные решительно бороться с «духом умирания» старого буржуазного мира, издает первый сборник стихов «Скифские черепки». В ее творчестве с самого начала сильны мистические мотивы, да и сама с собой она постоянно ведет разговор-размышление о том, «есть ли Бог». Постепенно «Христос, еще не узнанный, становится своим», ее душе хочется «подвига, гибели за все неправды мира».

Семейная жизнь не складывается, весной 1913 года Елизавета Юрьевна разъезжается с мужем, а осенью рожает дочь Гаяну от другого человека. Приближается война, часть русской интеллигенции питает надежды на «очищение» через войну, Е.Ю. тоже встречает ее с радостью, ожидая, что война разрядит «затхлую атмосферу». В это время она пишет два самых загадочных своих произведения — навеянную готическим романом Метьюрина поэму «Мельмот» и философскую повесть «Юрали», о добре и зле, любви и предательстве. А в 1916-м выходит второй ее поэтический сборник — «Руфь», — в котором, по мнению Ксении Кривошеиной, уже проглядывает зрелая христианская поэзия будущей матери Марии:

Я силу много раз ещё утрачу;
Я вновь умру, и я воскресну вновь;
Переживу потерю, неудачу,
Рожденье, смерть, любовь…

Но будет час; когда? — ещё не знаю;
И я приду, чтоб дать живым ответ,
Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,
Сказать, что боли нет.

Зиму 1916-1917 годов Е.Ю. проводит в Петербурге, февральскую революцию встречает с энтузиазмом и вступает в партию эсеров. «В партию эсеров повалили все. Шла в нее та масса, раньше стоявшая далеко от политики, а тут вдруг почувствовавшая известную психологическую необходимость принять участие в общем деле. Шли из-за моды, шли, наконец, потому, что это было самое левое, самое революционное течение, проникнутое ненавистью к старому строю и, значит, способное ломать», — напишет она позже в своих мемуарах.

Октябрьский переворот поэтесса встретила в Москве, но к Рождеству вернулась в Анапу, уже с твердым пониманием, что большевики ей не нравятся. В родном городе, где все происходило с отставанием в несколько месяцев, советская власть только в начале 1918 года начала теснить местную администрацию, и Е.Ю. решила баллотироваться от партии эсеров в думу, чтобы уберечь ее от полного захвата. В огромном родительском поместье, где у отца было винное производство, она была приучена к хозяйственной работе. Так в феврале 1918-го она стала товарищем (заместителем) городского головы. Местная дума, впрочем, не выдержала натиска большевиков и очень скоро самораспустилась, передав власть управе, председателем которой сделали Кузьмину-Караваеву. Е.Ю. всеми силами старалась поддерживать в городе нормальную жизнь — обеспечивала работу школ, больниц, аптек, размещала возвращающихся с фронта солдат, — поэтому в ее интересах было ладить с большевиками. И ей удалось установить с ними нормальные деловые отношения, в Совете ее даже уважали — Е.Ю. отдала местным казакам свое имение, около 60 десятин пашни и виноградников, с просьбой устроить там школу для детей.

По иронии судьбы все это аукнулось ей, когда Анапу летом 1918 года заняли деникинцы: ее очень скоро арестовали за сотрудничество с большевиками и отдали под суд. Е.Ю. грозила смертная казнь. И это при том, что она только что вернулась со съезда эсеров в Москве, где окончательно и самым активным образом настроилась «против коммунистов». В конце концов Е.Ю. отделалась двумя неделями ареста «при тюрьме» — все-таки это был ее родной город, где люди видели от нее только добро, но неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не хлопоты старого друга, поэта Максимилиана Волошина, и кубанского казачьего деятеля Даниила Ермолаевича Скобцова, который познакомился с ней во время процесса и влюбился с первого взгляда. Летом 1919 года они поженились.

Гражданская война выкинула их в эмиграцию, и в 1924 году, уже с тремя детьми (в 1920-м родился сын Юрий, а в 1922-м — дочь Анастасия), семья осела в Париже. Зарабатывали чем придется: муж сдал экзамен на шофера, Е.Ю. брала заказы по вышивке и росписи тканей, однако и интеллектуальных занятий не бросала — пыталась превратить в прозу свои многолетние дневниковые записи и, как только в Париже открылся Свято-Сергиевский богословский институт, записалась туда вольнослушательницей.

Удивительно, насколько экспансивная и подверженная романтическим порывам в частной жизни Е.Ю. оказалась трезва в своих общественных и политических оценках. «В революции, — тем более в гражданской войне, — писала она уже в 1925 году в эссе «Как я была городским головой». — самое страшное, что за лесом лозунгов и этикеток мы все разучаемся видеть деревья — отдельных людей». И чуть позже: «Мистический лик большевизма характеризуется не тем, что он безбожен. Безбожным по существу был весь гуманизм… Основное в нем, что он противобожен! Впервые не игнорируют Бога, а идут против Бога. Впервые противобожие проповедуется с пламенным пафосом» («В поисках синтеза», 1929). В повести «Клим Семенович Барынькин», выпущенной Е.Ю. Скобцовой в эмиграции под псевдонимом Ю. Данилов, один из героев выносит большевистскому эксперименту краткий, но отчетливый приговор: «Главная ошибка, что дали людям озвереть. Теперь от этого звериного начала надо каждого русского, как опасного больного, лечить».

С невероятной трезвостью, и даже с каким-то провидческим чутьем, писала и говорила уже принявшая монашество мать Мария о будущем церкви в России: «В случае признания Церкви в России, и в случае роста ее внешнего успеха, она не может рассчитывать ни на какие другие кадры, кроме кадров, воспитанных в некритическом, догматическом духе авторитета». «За неправильно положенное крестное знамение они будут штрафовать, а за отказ от исповеди ссылать в Соловки. Свободная же мысль будет караться смертной казнью». Не надо питать никаких иллюзий, призывала мать Мария, в церковь придут люди, воспитанные советской властью и «совершенно не подготовленные к антиномичному мышлению».

Относительно спокойная жизнь закончилась довольно быстро: в 1926 году от менингита умирает младшая дочь Настя. По мнению матери Е.Ю. Софьи Борисовны Пиленко, «ее страдания и кончина очень потрясли Лизу. Это было первым толчком к монашеству…» После смерти дочери семья распалась, Даниил Ермолаевич стал с Юрой жить отдельно, хотя и сохранил с супругой дружеские отношения, продолжая заботиться обо всех Пиленко.

В 1927-м начинается миссионерская деятельность Елизаветы Скобцовой — на пятом съезде Русского студенческого христианского движения (РСХД) она была выбрана кандидатом в члены Совета движения и секретарем по социальной работе. Колесила по Франции, выступала в русских общинах, где от нее зачастую ждали совсем не религиозной проповеди, а самого простого сочувствия. Уже тогда она писала: «То, что я даю им, так ничтожно: поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей нашей жизни, ни больше ни меньше». Но тогда ей еще казалось: «Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно».

Сталкиваясь постоянно с трагедиями в эмигрантской среде (по подсчетам Скобцовой, примерно 30% русских во Франции были «выведены из строя»), Е.Ю. все чаще думает о необходимости практической благотворительности. Так возникает «Православное дело» — общественное объединение, которое ставило своей целью помогать нищим, голодным, больным и спившимся русским эмигрантам. Финансовую поддержку обществу оказывают частные благотворители, позже начинает поступать помощь от экуменических кругов, а с 1936 года регулярно перечисляет какие-то средства Лига наций (Комитет по делам беженцев).

Миссионерские поездки дают новое видение жизни:

Не то, что мир во зле лежит, — не так,

Но он лежит в такой тоске дремучей.

Всё сумерки, — а не огонь и мрак,
Всё дождичек, — не грозовые тучи.

Мысль о монашестве неуклонно зреет. Внутренние поиски этого периода, считает Ксения Кривошеина, наиболее ярко отразились в книге «Жатва Духа» — сборнике из восьми житийных историй: «Как авва Леонтий исцелял», «Виталий монах» и т.д. По мнению автора биографии, писательство для Е.Ю. вообще было скорее способом «обдумывания собственных мыслей, выяснения отношений с самим собой», чем жесткой установкой на «творчество». В «Жатве Духа» она тоже размышляет: «Мы зачастую слышим, что человек в любви своей должен знать меру, ограничивая себя… Христос не знал меры в своей любви к людям… и в этом смысле Он учит нас Своим примером не мере в любви, а абсолютной и безмерной отдаче себя… Без стремления к такой отдаче нет христианства».

И вот решение принято: 16 марта 1932 года глава Архиепископии православных русских церквей в Западной Европе митрополит Евлогий совершил постриг Елизаветы Юрьевны Скобцовой с наречением имени Мария. Отныне она монахиня в миру: «роль моя чисто инструментальная», «я не рассуждаю, я повинуюсь».

Почти сразу мать Мария берется за новое дело — устройство Общежития для одиноких женщин, для которого снимает двухэтажный особняк (начальную сумму в 5 тыс. франков на наем здания пожертвовал митрополит Евлогий). Очень скоро приют стал известен в Париже, в день туда захаживало иногда до 40 посетителей со своими нуждами. В общежитии кормят голодных, читают лекции, а осенью 1933 года еще и открывают Богословские курсы. Через год приходится искать больший дом — в старом уже тесно. Подходящее здание обнаруживается на улице Лурмель, в гараже устраивают церковь; дочь Гаяна заведует столовой, сын Юра прислуживает священнику; сама мать Мария и плотничает, и столярничает, и рисует, и вяжет, и вышивает — не говоря о том, что на ней добыча продуктов и она часто тоже стоит у плиты. До начала войны она открывает в Париже еще несколько приютов, санаторий для туберкулезных, школы для детей бедняков.

Не у всех деятельность матери Марии встречала одобрение. Ну что это за монахиня, которая в апостольнике и рясе на своем горбу таскает с рынка мешок с продуктами (она ходила на рынок к закрытию, ее там знали и отдавали нераспроданное за бесценок, а иногда и вовсе даром), курит и не упускает случая ввязаться в политический спор? Монахиня — это скромная чистенькая келья, распятие, молитва, затвор. Однако мать Мария готова была до хрипоты отстаивать «новый дух» православия — «свободный, творческий, дерзновенный». Ей казалось, что свобода, которую церковь получила в эмиграции, «может творить чудеса». Ее «инструментальная роль» была как раз в этом.

Меж тем надвигалась катастрофа Второй мировой. В день нападения гитлеровской Германии на СССР в Париже было арестовано около тысячи русских эмигрантов, почти все они попали в концентрационные лагеря. Среди них было много друзей матери Марии, и она почти сразу включилась в работу по организации помощи их семьям, на Лурмель был создан Комитет помощи. С июля 1942 года, когда вышел указ об обязательном ношении евреями шестиконечной звезды, Комитет, одним из членов которого был священник Дмитрий Клепинин, взялся выдавать евреям свидетельства о крещении. «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос, — говорила мать Мария. — Если бы мы все были настоящие христиане, мы бы все надели звезды». В приюте на Лурмель скрывались люди, переправлявшиеся к партизанам, другие участники Сопротивления в ожидании поддельных документов.

Ксения Кривошеина подчеркивает, что, если бы не советская пропаганда, старательно насаждавшая идею, что европейское Сопротивление было прерогативой коммунистического подполья, имя матери Марии стало бы широко известно в России значительно раньше.

В феврале 1943 года на Лурмель нагрянуло гестапо, несколько человек было арестовано, в том числе мать Мария с сыном Юрием и отец Дмитрий Клепинин. Тюрьма, череда допросов в гестапо — и отправка в лагеря. Юрий с отцом Дмитрием в конце концов попадают в лагерь Дора (филиал Бухенвальда), где на подземных заводах производились ракеты и самолеты. Непосильный труд, грязь и скудное питание быстро сделали свое дело: в феврале 1944-го Юрий и о. Дмитрий один за другим умирают, от фурункулеза и плеврита.

Мать Мария попадает в Равенсбрюк, трудовой лагерь: лесоповал, строительство дорог. Она идет в уборщицы, принципиально — чтобы работать на заключенных, а не на немцев. И, как всегда, делает все, чтобы облегчить жизнь окружающим людям: помогает, утешает, устраивает в бараке дискуссии, наизусть читает вслух куски из Евангелия и Посланий. И каждую свободную минуту, даже во время переклички, рукодельничает. Ее выжившей солагернице Розанне Ласкру удалось сохранить косынку с вышитым на ней рыцарским боем. Многие свои вышивки она меняла на хлеб, но с последней — иконой Божией Матери, обнимающей распятие с Христом — расставаться не хотела, говорила, по воспоминаниям подруги по лагерю: «Если я ее успею закончить, она мне поможет выйти живой отсюда, а не успею — значит, умру». Не успела.

К марту 1945 года мать Мария так ослабела от дизентерии, что не могла подняться даже на перекличку. Версии ее смерти противоречивы. По одной, 31 марта 1945 года, накануне Пасхи, она вошла в газовую камеру вместо другой женщины, обменявшись с ней номерами. По другой, была казнена под своим номером. Но, в любом случае, она до конца оставалась верна сознательно выбранному ею пути поисков Бога: «Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет».

Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.

16 января 2004 года мать Мария была прославлена Константинопольским патриархатом в лике святых.


Фотографии с сайта mere-marie.com