Руководитель Добровольческого движения «Даниловцы» и Школы социального волонтерства о ситуации с благотворительностью и развитии волонтерского движения в России.

Юра, сколько лет вы уже «в деле»?
Ю.Б. Непосредственно в волонтерско-благотворительном восемь лет скоро уже будет.

И это все время были «Даниловцы»?
Ю.Б. Да.

Как, на ваш, взгляд, за эти восемь лет изменилась ситуация в благотворительной сфере?
Ю.Б. Я не вижу изменений.

Совсем не видите? Все как было, так и осталось? Все-таки некоторый «прирост» благотворительности произошел, мне кажется?
Ю.Б. С точки зрения «прироста», безусловно да, но я имею в виду, что если брать математически, то это какая-то функция, заданная еще до последних восьми лет. Рост есть, он закономерен и понятен, но, на мой взгляд, хотя не все со мной согласны, принципиальные изменения и общественного сознания, и внутри благотворительного сообщества произошли лет десять назад, когда появились и встали на ноги такие фонды, как «Подари жизнь», как фонд «Вера». Про них действительно можно сказать, что они, как ледоколы, взломали лед, смогли показать людям, что благотворительность может быть ответственной, прозрачной и эффективной. Вот тогда что-то действительно произошло, стали появляться организации, которые соизмеримы в возрасте с «Даниловцами». Если говорить о волонтерских организациях, то это «Волонтеры в помощь детям-сиротам», Клуб волонтеров, позже стали появляться мощные организации в регионах. Тогда что-то произошло, а потом уже был вполне линейный рост, который так или иначе зависит от экономической ситуации в стране и так далее. Если говорить о волонтерской составляющей, то я серьезных изменений не вижу. Приток волонтеров зависит от того, насколько мы на это работаем, насколько мы готовы быть активными в интернете, привлекать новых людей и прочее. Если, например, летом, по понятным всем причинам, наша активность спадает, то в сентябре мы сталкиваемся с тем, что к нам почти не идут волонтеры.

То есть нельзя сказать, что если десять лет назад в волонтеры шли десятки людей, то теперь идут сотни?
Ю.Б. Если брать наш узкий чисто волонтерский сегмент, то здесь огромную роль сыграла сочинская Олимпиада. И с точки зрения пропаганды самого понятия «волонтерство», и с точки зрения того, что при многих вузах были созданы мощные волонтерские спортивные центры — на входе это, наверное, были сотни тысяч людей, на выходе десятки тысяч… Так или иначе, многие молодые люди тогда впервые с этой темой столкнулись и после Сочи поняли, что совсем неплохо этим заниматься. На этой волне в Москве два года назад появился центр «Мосволонтер», наверное, лучшая в стране государственная структура подобного рода, — то есть Сочи сыграли важную роль. Но принципиального изменения общественного сознания я не вижу.

А «Даниловцы» какое место занимают в этой структуре, что они, скажем, делают такого, чего другие не делают?
Ю.Б. Думаю, это два момента. Во-первых, мы не совсем благотворительная организация в традиционном понимании, мы направлены не столько на самих подопечных, сколько на волонтеров — давая им возможность помогать подопечным. Таких организаций мало, потому что почти все благотворители имеют главной своей целью подопечного и ради его интересов формируют в том числе и волонтерское сообщество, в частности фонд «Подари жизнь». А мы не имеем никакой профильной группы, у нас есть и больницы, и сиротские учреждения, есть помощь бездомным. Если вдруг кто-то к нам придет и выкажет желание помогать животным и мы увидим в этом человеке талант к делу — будем помогать животным. Наша главная аудитория — это молодежь, волонтеры, которые, по большому счету, сами решают, как работать на местах. Мы им не даем никаких жестких инструкций, что вот вы там должны работать в этой больнице именно так. Волонтерские группы имеют очень большую степень свободы. Они сами, взаимодействуя с персоналом, взаимодействуя с родителями, если это больные дети, решают, что делать. Это первая отличительная особенность.

Вторая тесно связана с первой, потому что мы, наверное, одна из немногих организаций в Москве, которая очень много сил тратит на развитие и обучение волонтеров, на поддержку волонтерских команд, потому что они часто сталкиваются с какими-то проблемами, в общем, нас отличает профессиональный подход к социальному волонтерству как таковому. Нам интересно развивать эту тему вообще, а не только узкообслужить две-три-четыре больницы, чтобы там были волонтеры. Поэтому мы создали программу и сайт, который называется Школа социального волонтерства, где объединили все наши учебные разработки и где мы стараемся собирать и осмыслять опыт наших коллег. Для нас очень важны профессиональные встречи, какие-то круглые столы, семинары, на которые мы приглашаем коллег, все записываем, выкладываем на видео. Периодически проводим тренинги для волонтеров, все они открытые, на них можно прийти любому, есть анонсы на сайте движения. Мы также проводим раз в месяц неформальные встречи, чаепития. Публикуем на сайте тексты — для сторонних читателей, возможно, неинтересные, но они нужны профессионалам, чтобы понять, как устроена внутренняя волонтерская кухня того же фонда «Подари жизнь» или «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Нам интересно развивать вот эту профессиональную историю, и в этом наше отличие.

Вы сейчас полностью независимая организация, уже никак не связаны со Свято-Даниловым монастырем?
Ю.Б. Никак. Уже три года. Мы ушли в свободное плавание в 2012 году, когда в связи с очередным кризисомодин из крупных благотворителей монастыря внезапно прекратил финансирование. Тогда суммарное финансирование молодежных, социальных и культурных программ монастыря сократилось почти в два раза — это очень много. Мы посовещались, а что может выжить само. Молодежный хор или воскресная школа вряд ли могли выжить самостоятельно, а «Даниловцы» могли попробовать. Тогда произошло размежевание. «Даниловцы» изначально были самостоятельным юрлицом.

Трудно было выживать самим?
Ю.Б. Нелегко. Мы, как могли, стали развивать фандрайзинг, пытаться привлекать деньги через интернет. Печалились перед коллегами, ассоциацией «Все вместе», которая объединяет благотворительные фонды, говорили, вот, не успели подружиться, а уже помрем. И участники одного из их фондов, «Помоги.org», просто рассказали своему благотворителю о нашей ситуации, зная, что благотворитель человек тоже верующий и, может быть, тема его заинтересует. И этот человек, без каких-либо условий, только с пожеланием, чтобы его деньги были потрачены на наше внутреннее обустройство с предоставлением ему отчетности о тратах, поддерживал нас в течение первых самостоятельных полутора или двух лет. Нельзя сказать, что это была стопроцентная поддержка, но процентов 50-60 средств он нам давал. Тогда наш бюджет был меньше, чем сейчас, у нас было меньше программ, но это по сути нас спасло, и мы очень благодарны и фонду, который пришел нам на помощь, и этому бизнесмену. Это позволило нам встать на ноги.

Есть ли какие-то исследования, которые бы показывали, какой процент населения у нас участвует в волонтерстве в частности и в благотворительности вообще?
Ю.Б. Я читал некоторые исследования, цифры мне кажутся сильно завышенными. У ВЦИОМа, помнится, получилось, что около половины россиян участвуют в добровольческой деятельности. Большее доверие у меня вызывает недавний онлайн-опрос компании HeadHunter. В исследовании участвовала активная часть населения — 606 российских студентов и аспирантов и 204 представителя российских компаний, нанимавших молодых специалистов без опыта работы в течение последнего полугодия. У них получилось, что 40% студентов и аспирантов российских вузов принимают участие в различных волонтерских и благотворительных проектах. Половина из них (51%) организовывают мероприятия своего вуза, 28% — сдают кровь, а 27% — помогают в детских домах. Некоторые студенты помогают бездомным животным, принимают участие в городских акциях. Примерно половина работодателей отметили, что их компания вовлечена в волонтерскую или благотворительную деятельность. Преимущественно компании помогают детским домам (52%).

Хочу сказать, что мы с коллегами знаем практически всех, кто мало-мальски серьезно занимается в Москве волонтерством. Для нас важны не разовые акции — пришел, подарил цветочек и больше никогда не появился, — а регулярность: чтобы человек хотя бы раз в месяц отдавал несколько часов такой деятельности, и это в течение года-двух, чтобы это была долгосрочная история. Все те, кто к этому причастен, нам известны, это достаточно узкий сегмент. Так вот, если брать простые количественные оценки, то в Москве это максимум 20 тысяч человек, ну 25 тысяч — это люди, которые в этом году до лета хотя бы пять раз что-то доброе сделают. И ни о каких десятках процентов населения, на мой взгляд, речи не идет. Хотя, конечно, если считать, что человек раз в год посадил дерево под окнами своего офиса и уже считает себя волонтером, тогда может быть...

На Западе, я знаю, есть практика волонтерских книжек, когда для поступления в колледж, например, необходимо отчитаться за определенное количество часов волонтерской работы — вам кажется это разумным?
Ю.Б. Сама по себе практика вовлечения молодежи и школьников в то, что может стать для них педагогической средой, кажется мне очень позитивной. Проблема здесь, на мой взгляд, в общей культуре: если в Европе этот газон стригся 300 лет и для людей это норма — вот мой дядя, он где-то волонтерит, вот моя тетя, она кому-то помогает, то есть так в природе устроено: вода мокрая, а дядя волонтер, — то для нас это не так. Поэтому у нас часто подменяют задачи. Если на Западе волонтерство действительно стало педагогической средой с учетом всех необходимых условий — 13-летнего ребенка никогда не отправят волонтерить в морг, например, — то у нас еще волонтерство-то на ноги не встало, а на него иногда пытаются нагрузить педагогические задачи. Если учительница со своим классом регулярно делает что-то полезное и понимает, что это процесс, который надо выстраивать, это одно. Но нельзя волонтеров как биомассу бросать на амбразуру добрых дел, не выстраивая какой-то педагогический процесс внутри, потому что это только отвращает людей. Полы-то они в больнице помоют, но потом возненавидят и эту больницу, и эту учительницу. Поэтому важно не подменять задачи, а у нас иногда такие «креативные» идеи возникают… Например, сейчас очень модная тема: давайте детей из детских домов совместим со стариками из домов престарелых. Одна аудитория, нуждающаяся в помощи и поддержке, встречается с другой аудиторией, нуждающейся в том же, и что они друг другу могут дать? Между ними нет прослойки профессиональных людей, которые что-то понимают и в детдомовцах, и в стариках, которые могут организовать их коммуникацию так, чтобы она никого не ранила, — для меня это одна из сложнейших социальных задач, как это обратить на пользу всем. А многим чиновникам социального сектора эта идея кажется выполнимой на раз. И сотрудницы фонда «Старость в радость», которые были свидетелями таких экспериментов, рассказывали мне, что потом старики несколько недель в себя прийти не могут. Они это все перечувствовали, какие-то детки, которых жалко и которые уезжают в никуда, старики брошены со своими эмоциями — на мой взгляд, это прекрасная иллюстрация того, как у нас часто смотрят на волонтерство. Поляна еще не вскопана, а на нее пытаются насадить культурные растения.

Такое впечатление, что каждое движение существует само по себе, нужна ли вообще координация между ними, может быть, и не нужна?
Ю.Б. Может быть, и не нужна. Я не являюсь сторонником координации. Каждое волонтерское движение существует само по себе, и, опять же, одна из мифических задач, которая сейчас нравится людям со стороны, бизнесменам или чиновникам, почему бы вам не создать общую базу волонтеров. Они не понимают одной простой вещи: не бывает волонтера вообще. Бывает человек, который готов себя кому-то свободно подарить. Вот у вас, например, есть три часа свободного времени, которые вы готовы отдать волонтерству. Вы сами решаете, на что его потратить, хотите, например, поработать в НИИ нейрохирургии Бурденко. Вы никогда не согласитесь быть в какой-то общей базе, когда вам звонит не знакомый человек, с которым вы постоянно в контакте, а какой-то хрен с горы и говорит: завтра вы идете туда-то и туда-то. Это невозможно. На всяких встречах с чиновниками я пытаюсь эту простую мысль до них донести: человек идет туда, куда он сам хочет пойти. Поэтому тема координации, на мой взгляд, тупиковая.

Однако в Москве есть две организации, которые сумели объединиться. Одна называется Благотворительное собрание «Все вместе», это одна из мощнейших в стране ассоциаций благотворительных фондов, возможно, самая мощная. Одного этого бренда достаточно, чтобы, обращаясь к любому из входящих в нее фондов, быть уверенным, что тебя не обманут и помощь будет оказана на самом высоком уровне. Это единственная организация, которой «Яндекс» предоставил свою площадку. Вторая — это Союз волонтерских организаций и движений. Единственный принцип объединения здесь — это принцип свободного взаимодействия ради всем понятных практических вещей — объединения ресурсов в первую очередь для какого-то общего дела. Вполне конкретного. Например, у вас нет сил организовать работу в детском доме. Это общее дело для тех, кому это интересно. Они могут к вам подключиться, и вы вместе организуете то, на что в одиночку не способны.

Второй момент — это перераспределение ресурсов. Как оказалось, классная вещь. Например, вам звонит мужик и говорит: у меня есть вагон сотовых телефонов, я их вам дарю. А они вам не нужны. Тогда вы берете этот вагон и отдаете его коллегам по сообществу — все счастливы. Так иногда среди подопечных распределяют какие-то кровати медицинские, медикаменты, вплоть до профессиональных услуг. Вы можете сказать: у меня есть знакомый доктор, который готов три часа в неделю давать консультации — кому нужно? Такое перераспределение оказалось очень жизнеспособной идеей.

Третье, для чего объединяются, как я понимаю, — это взаимная безопасность. Есть проблемы в том числе и с государственной политикой, вдруг «закон Димы Яковлева» вылезает или про «иностранных агентов», поэтому важно иметь общую позицию для решения каких-то проблем.

Вот это работает. Если это можно назвать координацией, то это перспективная вещь. Но здесь никто не теряет свою самостоятельность, есть усиление за счет партнерства без указивок сверху. Если объединяются люди, которые по каким-то причинам хотят помогать детям с больными почками, их нельзя заставить помогать детям с ДЦП, например. Им дороги именно вот эти дети.

А как новый закон о волонтерстве...
Ю.Б. Так его же нет.

Так до сих пор и нет?
Ю.Б. Нет, его не приняли. Почему? Гипотез много. Среди общественников есть такая комплиментарная гипотеза, что это их заслуга, хотя я не думаю, честно говоря. Думаю, просто потому, что этот закон никому не был нужен изначально, но он был выдвинут группой сенаторов, которые считали, что он может принести пользу — в их понимании, конечно. В результате имеем глупую ситуацию: кирпич на стол положен и никто не знает, что с ним делать. Его, как я понимаю, убрали под сукно, ни до какого серьезного обсуждения в Думе он не дошел, но вечно он там лежать не может. Поэтому сейчас о нем пытаются вспомнить и что-то с ним сделать, хотя это совершенно излишняя конструкция. Поскольку первая версия была написана представителями «силового волонтерства», теми, кто причастен к теме МЧС, пожарных и так далее — у них, кстати, одно из мощнейших волонтерских сообществ еще с советских времен, — им она, очевидно, подходила, но для социальной сферы она создает множество неудобств и трудностей. В такой форме закон был бы вреден, сто процентов.

А закон, который обещает льготы благотворителям, с ним есть какие-то сдвиги?
Ю.Б. Мне трудно сказать, но я так понимаю, что это тоже мертворожденная штука, разве что для каких-то окологосударственных мегакорпораций он был бы полезен. Лет 15 назад что-то подобное работало, и я с тех пор запомнил, что количество проблем, которые приобретает бизнесмен, чтобы оформить саму эту возможность, настолько велико, что ему гораздо проще помогать из собственного кармана. Думаю, что это никогда не станет массовым в той форме, как оно было. В том числе это и огромные возможности для коррупции, потому что рассказать всем, что я потратил деньги на добрые дела, можно запросто, и найдутся те, кто подтвердит это. Любая отчетность может быть подделана.

А почему на Западе это работает? У них же есть льготы для благотворителей.
Ю.Б. Так у них серьезный общественный контроль, и не только общественный. Там совсем другая система. Другая культура. У нас, например, одно из самых приоритетных направлений благотворительности — это как раз к разговору о том, изменилось ли что-то за последние 10 лет — адресная помощь. Это адресная помощь светленьким голубоглазым девочкам. Если на сайте выставлен мальчик-таджик с не очень красивым, с нашей точки зрения, лицом да еще видно, что это подросток, а рядом с ним голубоглазая шестилетняя девочка — то выбор запрограммирован, и в фондах это прекрасно знают. То же самое можно сказать и о бизнесе. При всех красивых словах о социальной ориентированности наш бизнес в подавляющем большинстве случаев именно так ориентирован — дайте нам голубоглазую светленькую девочку, желательно с такой болезнью, которая реально лечится деньгами в обозримой перспективе. Ну, к примеру, порок сердца врожденный. Деньги отдали — и через два месяца она уже пришла с цветочками благодарить. Супер, идеальнее истории быть не может. И в этом смысле я пока не вижу никакой перспективы: бизнес тоже именно так воспринимает благотворительность, 95 процентов — это конкретная адресная помощь. Более того, часто бизнес даже фондам говорит: вы не присылайте нам счета, вы дайте нам адрес конкретной мамашки, мы уж сами с ней разберемся. Так что есть еще и недоверие фондам. Это к теме налогов — волонтерство занимает в этой нише такой мизерный процент, что, как правило, связано только с тем бизнесом, где руководство по какой-то причине интересуется темой волонтерства.

Я уверен, что, даже если введут очень позитивный закон о льготах, львиная доля бизнеса будет помогать адресно. В фонды «Подари жизнь» или «Вера» сейчас стоит очередь из желающих помогать, но 95 процентов других благотворительных организаций даже не рассматривается никаким бизнесом, хоть листовками обклей весь их офис. Поэтому позиция большинства моих коллег внутри благотворительности очень простая: если что-то принесет пользу хотя бы одному ребенку или старику, слава Богу, пусть это будет. Если новый закон поможет хотя бы одному дополнительному человеку, то и прекрасно. Но если говорить о том, скажется ли он на развитии социального волонтерства, которое мне ближе всего, то тут я пессимистически смотрю на вещи.

Насколько кризис усугубил финансовую ситуацию?
Ю.Б. Для нас довольно серьезно. Год прошел, и мы этого почти не замечали с точки зрения общей нашей волонтерской жизни, но наступил декабрь, и по количеству пожертвований, при равных наших усилиях, он был, думаю, самый скудный за все то время, что мы привлекаем деньги через интернет. Даже несмотря на то, что три-четыре года назад наш сайт был менее известен, чем сейчас. При том что декабрь — месяц, когда людям важно поделиться предновогодней, предрождественской радостью с другими и в такой форме. Хотя благотворительные фонды, я постоянно об этом спрашиваю, говорят, что спад есть, но не кардинальный.

Но вот православная служба помощи «Милосердие» тоже жалуется, что денег стало меньше.
Ю.Б. Это потому что «Милосердие» в чем-то похоже на нас — у них есть небольшая доля адресной помощи (у нас ее нет совсем), но львиная доля привлекаемых денег, насколько я понимаю, идет на поддержку многих и очень нужных проектов городского значения через выплату зарплат. Популярность таких трат всегда была низкой, а с кризисом она отодвинулась еще дальше. Для человека это сложная конструкция — организовать помощь каким-то бездомным… Если я могу купить мешок гречки и тут же ее кому-то отдать, это понятно. А создать работающую систему с какими-то теплыми ангарами, дежурными врачами, аптечками, горячей кухней — это сложно для восприятия человека. Многие вообще не очень понимают, зачем нужно помогать бездомным. Хотя про «Милосердие» мелькнула интересная информация, которую я, к сожалению, не смог проверить: якобы на них в ходе зрительского голосования в финале шоу «Голос» было собрано несколько десятков миллионов рублей. Победил иеромонах Фотий, и все пожертвования от телефонных звонков и эсэмэс-сообщений шли в этот раз в адрес «Милосердия». Это цифра для меня просто невероятная. Наш бюджет 5 миллионов рублей в год. То есть это 8-10 лет нашей жизни — за один день.

С точки зрения привлечения ресурсов, у «Милосердия» есть два плюса. Во-первых, это если не всероссийский, то очень мощный московский бренд, которому справедливо доверяют. И второй плюс — это, конечно, сама личность владыки Пантелеимона, которого тоже знают все и в порядочности и ответственности которого все, кто имел с ним дело, абсолютно уверены. Поэтому они в каком-то смысле вне конкуренции, служба «Милосердие» — вообще особая история, не показательная ни с какой стороны. Они по сути являются частью церковного министерства, Отдела по церковной благотворительности, со всеми вытекающими отсюда ресурсными возможностями. Потом, как я уже сказал, за время своего существования они стали уникальным брендом, уровень их выхода даже на городскую рекламу не соизмерим ни с одной другой церковной организацией — помните, несколько лет назад по Москве были развешаны перетяжки с надписью «Милосердие»? Это уникальная история, которая стоит в одном ряду с такими фондами, как «Вера», «Подари жизнь» и так далее.

А почему другим церковным организациям не удается нарастить свою мощь?
Ю.Б. Это же вопрос ресурсов. А церковная общественность, в основном, следует шлейфу привычек, связанных с храмостроительством. Я имею в виду отсутствие общественной прозрачности происходящего. В благотворительности действует непреложный закон: у кого ты берешь деньги, перед тем ты и отчитываешься. Если ты берешь деньги в банке и банк тебе говорит, не будем афишировать наши отношения, ты отчитываешься только перед ним. Но если ты берешь деньги у общества, выставляешь какие-то реквизиты, просишь на что-то, то ты обязан отчитываться перед обществом. Ежегодные отчеты в Минюст должны вывешиваться, желательно, чтобы была четкая и понятная для людей система описания, на что вообще вы тратите деньги. Мы, например, из месяца в месяц зарплатные ведомости не вывешиваем, потому что они одинаковые, но мы публикуем отчеты о деятельности и годовые отчеты, вывесили большой документ, который называется «Наш бюджет», там все прописано по позициям, и любой человек может в этот бюджет заглянуть и посмотреть, кто чем занимается и какие деньги мы платим. Хотя на самом деле – хотели бы платить, ибо средств всегда меньше, чем требуется. То есть человек должен понимать, на что он жертвует, — это один из принципов. При строительстве храмов прозрачности, как правило, не бывает. Уровень доверия к этой теме настолько высок, что люди готовы жертвовать, вообще не понимая, что там происходит. И когда при храмах зарождается что-то иное, организаторы считывают эту модель: дайте нам денег, и мы сделаем что-то хорошее. Но даже у одного и того прихожанина внутренний «переключатель» срабатывает очень четко: вот я пожертвовал на храм батюшке, а вот я пожертвовал, не знаю там на что, но расскажите мне, как мои деньги были потрачены. Если вы хотели купить стиральную машину малоимущей семье, то покажите мне эту стиральную машину.

Как вам в связи с этим идея организовывать при храмах НКО, которая стала широко обсуждаться, после того как патриарх осенью призвал активнее участвовать в социальных проектах, финансируемых из бюджета?
Ю.Б. Эта тема еще более интересная. Чтобы развиваться, нужно несколько условий, первое из которых, как я уже сказал, прозрачность. Второе условие — это выход на уровень рекламы, которая требует немалых ухищрений, если тебе требуются деньги на все того же некрасивого лицом подростка таджика. Третье условие — независимость организации. Предположим, у вас есть фонд при храме, которым руководит настоятель. Хватит ли у настоятеля силы воли не запустить в этот фонд руку, когда, скажем, в непогоду протечет крыша храма? Не знаю.

Настоятель, который еще и руководит НКО, что-то я плохо себе это представляю, где же он время возьмет?
Ю.Б. Да ему не обязательно руководить. Он может сказать, что НКО создается при условии, что он является председателем попечительского совета.

Но ситуация, когда есть настоятель и есть непосредственный практический руководитель НКО, она тоже, на мой взгляд, чревата…
Ю.Б. Чревата, безусловно. Рядом с тобой полностью неподконтрольный тебе, пусть маленький, но кошелек с деньгами. Это непросто. Но я слышал вот какую историю — американскую. Как-то к нам в Данилов монастырь, когда мы еще там обретались, зашел американский священник, кажется, из Сан-Франциско, чаю попить, и мы с ним разговорились. Он рассказал, что с русской эмиграцией туда переехали, в том числе, люди богатые, которые в соответствии с местными традициями создали какие-то благотворительные организации. Так вот устав у этих организаций очень жесткий и позволяет тратить деньги только на что-то конкретное. У нас при храме, сказал он, есть что-то вроде сестричества, чей устав позволяет тратить деньги только на то, что делают сестры. И я, говорит, в самом лучшем случае, если мне разрешит попечительский совет, могу у них занять денег при какой-то надобности, хотя в кубышке у них могут быть деньги, не соизмеримые с тем, что делает сестричество. Для того батюшки это некая аксиома, он не представляет себе, как иначе можно обходиться с независимой организацией. Меня это тогда очень впечатлило — что священник может быть не полноправным хозяином всего, что находится внутри церковной ограды, а просто партнером, даже деловым партнером сестричества.

У нас движение идет скорее в обратном направлении.
Ю.Б. Нет, я бы так не сказал. Как я вижу по области благотворительности, люди постепенно учатся считать деньги.

Я имела в виду церковный устав. Если раньше приход имел какую-то независимость от настоятеля, то теперь настоятель руководит всем.
Ю.Б. Я пока не разобрался, больше в этом плюсов или минусов. Потому что среди знакомых священников некоторые, наоборот, вздохнули с облегчением. Я слышал истории, что раньше иногда проблемой было купить тазик для уборщицы, потому что староста, видите ли, был против. Поскольку в добропорядочности и добросердечности тех священников, которые мне это рассказывали, я уверен, то для меня это вопрос до сих пор нерешенный. Но если говорить о благотворительности, то тут, конечно, появляется второй центр силы: если вчера некий мужик в дорогом костюме приносил деньги непосредственно настоятелю, то тут он может разжалобиться, узнав, что одна из прихожанок при смерти, и отдать целую пачку денег на лекарство. Не всякий настоятель отреагирует на это адекватно.

Тем более что, как я понимаю, эти НКО должны не только охватывать нужды прихода, а работать вовне.
Ю.Б. Вообще идея сама по себе мне нравится. Если бы была возможность подумать над социальной технологией, как это может работать, то мне было бы интересно поучаствовать. Можно посмотреть на пример Данилова монастыря, при котором наше движение возникло и достаточно долго существовало. Непосредственно монастырь никогда нам зарплаты не платил. Когда мы только появились, почти все наши сотрудники, включая меня, были на двух работах: у нас была работа монастырская, за которую мы получали деньги, и одновременно была возможность на монастырских ресурсах, на этих же площадях, привлекая тех же сотрудников, попытаться сформировать что-то дополнительно как очередное направление работы Молодежного центра при Даниловом монастыре. То есть непосредственно «Даниловцы» не оплачивались, но практически вся инфраструктура содержалась монастырем. И эта конструкция была очень жизнеспособна, такая схема представляется мне удачной, но не всякий приход и не всякий настоятель на это согласится. Со стороны монастыря к нам всегда было очень позитивное отношение, никто никогда не пытался приложить руку к нашим деньгам, наоборот, мы чувствовали поддержку и понимание.

Что еще мне представляется чрезвычайно важным, если говорить об условиях существования НКО, то это — независимое развитие бренда, этого маленького фондика или организации при храме. Сейчас наша организация, несмотря на то, что она и по логотипу, и по многим ассоциациям православная, и для многих мы продолжаем быть связаны с монастырем, совершенно независимый бренд. Возможно, какие-то скандальные истории тоже поспособствовали нашей популярности — самую громкую вы наверняка знаете, благодаря которой мы стали мало-мальски известны: Мария Алехина из «Пусси Райот» за год или полтора до известного скандала была волонтером в одной из наших групп. Как это ни удивительно звучит, думаю, добрую службу нам сослужили даже всякие отморозки, которые пытались представить дело в каком-то странном свете, даже по телевизору нас пытались обвинять — бред, конечно. За год до плясок в храме у нас была девушка, ходила в больницу, хорошо себя показала, после этого мы ее в глаза не видели — и что? Это все равно, что в каком-то техникуме учился мальчик, все его знали, а через пять лет после техникума, ну, не знаю, он совершил героический поступок. Все, конечно, будут радоваться, но при чем здесь техникум, при чем здесь мы? В общем, обвинения в адрес «Даниловцев» — откровенный бред, но в Сети наше имя прозвучало. И от скандальных историй никто не застрахован. Даже к таким крупным и известным фондам, как «Вера» и «Подари жизнь», которые работают сверхпрофессионально, и то постоянно кто-то имеет претензии. В церкви же скандалы воспринимают очень болезненно — вот, какой-то храм все будут обсуждать. Это еще одна причина, которая будет препятствовать созданию НКО при храмах.

На ваш взгляд, церковное начальство вкладывается в благотворительность, для них это важная вещь, они как-то реально способствуют тому, чтобы эта сфера развивалась или не очень?
Ю.Б. Думаю, здесь другая логика. Условно говоря, есть целое министерство, Синодальный отдел по церковной благотворительности, со всеми полномочиями и опытным руководителем. Это все равно что спросить, вкладывается ли Путин в развитие предпринимательства? — а зачем, у него есть для этого министерство. У него есть госструктура, которой выделена часть госбюджета, перед ней поставлены какие-то задачи, вот пусть она и вкладывается. Так же и тут. Не дело церковного начальства лично вкладываться во все. Его дело организовать процессы и ресурсно их обеспечить.

А насколько владыка Пантелеимон, председатель этого самого церковного министерства, серьезно думает о развитии благотворительного дела в церкви в целом?
Ю.Б. Думаю, как опытный работник, он четко соотносит ресурсы и задачи. У него есть запущенные еще до того, как он стал епископом, важные проекты — несколько детских домов, служба помощи «Милосердие», работа с бездомными плюс адресная помощи и пр., — которые он изо всех сил старается сохранить. Думаю, что задача развития благотворительности в церкви в целом перед ним не стоит. Вообще все, что связано с «Милосердием», уникально. И тема духовника, ведь владыка Пантелеимон является духовником и самой службы помощи, и Свято-Дмитриевского сестричества при ней, и тема послушания, и привязанность к конкретному храму, к общине — это все дает людям силы на добрые дела. Но, на мой взгляд, это нетиражируемо. В деле благотворительных организаций, мне кажется, вообще плохо работают негибкие технологии.

Я скажу о том, что понял на собственном опыте. Если уж мы говорим о развитии благотворительности в церкви. Лучше искать мягкие возможности через подстройку под конкретного человека: вот есть у кого-то два часа свободного времени и его интересуют больные дети, если система правильно отлажена, из таких камешков можно собрать мозаику. Мы как раз следуем этой идее. У нас с волонтерами нет никаких жестких железобетонных договоров, потому что они нарушают саму суть волонтерского дела и это способно, как червь, сожрать человека изнутри. Нарушается его свобода. Если человек приносит клятвенные обещания какому-то священнику и получает на грудь значок, что он теперь его собственность, тогда этот червячок и поселяется внутри. И когда у человека возникают какие-то внутренние конфликты, вполне понятные по-человечески — что-то ты мало дома бываешь, например, жена говорит или устал, хочется в отпуск, — эти вещи будут потихоньку человека грызть: я же обещал батюшке помогать, я теперь не могу уехать и т.д. Так вот, по моему глубокому убеждению, именно то, что человек чувствует свою свободу, — именно это и дает ему силы и энергию горы сворачивать. Он понимает, что может позвонить мне как своему руководителю и сказать: я сегодня не приду. Я, может быть, буду недоволен, скажу ему, что он нас подставил, но я понимаю, что в этом кроется вся его сила. Волонтер не солдат. И обычные фонды, как и мы, гораздо более технологичны: они, как и мы, опираются на простых людей, которые рядом. Они учатся взаимодействовать с теми, кто им ничем не обязан. И это взаимодействие учит и тех, и других.

Может быть, это взаимодействие потихонечку российское общество и перевоспитает?
Ю.Б. Надеюсь. Люди постепенно начинают понимать ценность не только покупки лекарства, но и ценность непрерывных процессов: важно, чтобы не только вот эта девочка выздоровела, но чтобы и через два года этот фонд мог сделать так, чтобы какая-то другая девочка тоже выздоровела. Это значит, что нужно инвестировать во внутренние структуры фондов. Если брать тему волонтерства, то ее сейчас популяризируют и на уровне государства, и даже в церкви это слово стало звучать, и «Мосволонтер» теперь работает очень грамотно: они поняли, что бессмысленно приходить в вуз и клянчить у него народ, например, для того, чтобы организовать день бегуна — получится полная фигня. Позвонить ректору проще всего, но достигнуть результата, который тебе нужен, не получится. А вот создать сообщество людей, которые так или иначе постоянно то там, то здесь могут по чуть-чуть помогать — определенным образом это мотивировать и поддерживать, но принцип свободы воли при этом никак не нарушать, — и уже это сообщество периодически мобилизовывать на крупные мероприятия, вот это срабатывает. И в «Мосволонтере» смогли создать такую конструкцию. Одни из немногих в стране. Админресурс в нашем деле работает очень плохо. К сожалению, в церковной среде это не поняли до сих пор. Не могу сказать, что все, но для многих это не очевидная идея.

Беседовала Светлана Солодовник

Центр «СОВА»