После дикого случая с майором Евсюковым появилась в СМИ масса публикаций на тему милицейского произвола. Высказывалось мнение, что удручающее состояние нашего МВД — наследственное и во многом обусловлено исторической генетикой. Дескать, нынешние держиморды берут начало из старой России. Конечно, наше историческое настоящее отчасти связано и с дореволюционными корнями.

 

 

Со времени великих реформ Александра II, когда и полиция, и суд в значительной степени стали работать в обновленном ключе, состояние правоохранительной системы империи попало под контроль общества и под его давлением медленно, но неуклонно эволюционировало в лучшую сторону. С 1860-х гг. на страницы русской печати полился неиссякаемый поток уголовной хроники, детально, повседневно раскрывающий положение с правопорядком в стране. Почти все великие романы Достоевского написаны как раз по этим газетным материалам, с учетом мнений правоведов и общественности о язвах русской жизни.

Передо мной воспоминания современника о нравах полиции и о состоянии правопорядка в Киеве 1880-х гг. Автор отмечал, что охранители закона, от полицмейстера до городового, злоупотребляли матерщиной. Среди них расцветало взяточничество и вымогательство, они обкладывали поборами коммерсантов из законодательно ограниченных в правах лиц, т.е. в основном евреев и старообрядцев, незаконно выдавали разрешения на покупку обывателями государственной земли. Полицейские занимались и своего рода «крышеванием» предпринимателей-евреев, живущих вне черты оседлости. Вместе с тем, отмечался образцовый внешний порядок на городских улицах, отсутствие хулиганства и разбоев, грамотная работа малочисленной сыскной части. Можно говорить о том, что схожая картина существовала в то время и в других городах империи. В сельских же районах порядок поддерживался очень небольшими полицейскими силами — благодаря их тесному сотрудничеству с крестьянскими общинами.

 

Рост социального напряжения в начале XX в. привел к тому, что полиция, утратившая поддержку в нижних слоях общества, перестала справляться со своими задачами. Однако и тогда, после кровавых эксцессов первой революции, не было случая, чтобы блюститель закона применял оружие против мирных граждан.

Совсем другая картина сложилась после октябрьского переворота 1917 г. Рабоче-крестьянская милиция была создана как один из инструментов коммунистической диктатуры. Милиция участвовала в терроре против народа, в его ограблении, в расстрелах, в экспроприации собственности (и не столько у господ, сколько у обывателя). Поэтому с первых месяцев существования республики Советов милиционеры стали попадать в сводки уголовных чрезвычайных происшествий как фигуранты преступлений против личности.

 

Вместе с тем природа советской милиции всегда была двойственной. В отличие от органов ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ она выполняла не только политико-карательные функции, но и должна была поддерживать какой-никакой, но правовой порядок. Поэтому она занималась и реальными делами: пресечением и расследованием уголовных преступлений, защитой граждан. Уже с лета 1919 во время рейдов многочисленных красных карательных отрядов по сельской глубинке милиционеры не всегда были их помощниками и периодически выступали с протестами против насилия. К этому их вынуждали обстоятельства и собственный статус. В конце концов, отряды уходили в города, а милиционеры должны были расхлебывать то возмущение в народе, которое подымалось в ответ на кровавые акции.

 

 

Если среди чекистов почти никогда не звучали голоса умеренных, призывающих прекратить насилие, продиктованное идеологией, то в среде милицейской подобные попытки скорректировать карательную политику пролетарского государства никогда полностью не оставлялись (а если и прерывались, вызванные, например, атмосферой Большого террора, то лишь на время). Голоса, призывающие к трезвости, были, однако, одиночными и робкими.

После смерти Сталина, когда в обществе накопилось возмущение против социального расслоения и нравов советской номенклатуры, милиция становится в глазах населения главным защитником несправедливого порядка. Отсюда череда ожесточенных столкновений народа с милицией в череде локальных бунтов, вспыхивавших во второй половине 1950-х и в первую половину 1960-х гг. во многих регионах страны. Во время брежневского застоя, когда население погрузилось в нравственную летаргию, милиция воспринималась массовым сознанием вполне в законопослушном ключе — стражами советского закона. Для многих милицейская карьера представлялась выгодной (прописка в городах, получение жилья, возможность извлечения левых доходов при почти полной безнаказанности). Однако вскоре среди народонаселения вновь стало нарастать понимание того произвола и безобразия, которые творились за стенами МВД, благодаря бесконтрольности и закрытости от общества. Уже в 1970-е гг. рабочая и студенческая молодежь во многом воспринимала милицию враждебно.

Краткая история моих личных взаимоотношений с милицией отражает двойственную советскую природу этой организации.

Когда мне было лет 12 (год 1967), мы с отцом переехали из глухой провинции в столичный Киев. У нас не имелось прописки. Однажды вечером, когда я был один, на пороге квартиры возник участковый. Бесцеремонно прохаживаясь по комнате, он вдруг замер, обнаружив на книжном шкафу пишущую машинку. «Это откуда? Зачем?» Помню чувство возмущения, охватившее меня. Для участкового наличие машинки являлось изобличающей уликой.

При этом, по пути от дома к школе, я постоянно наблюдал, как в микрорайоне безнаказанно орудовало хулиганье. Через год зимним вечером шпана, вооруженная ножами, окружила меня, повалив на землю. Если бы не вмешательство проходивших взрослых, дело кончилось бы плохо. Отец обратился к участковому. Этот изобличитель владельцев пишущих машинок поначалу отказался вмешиваться в ситуацию (в принципе признанную им ненормальной) под тем предлогом, что хулиганы несовершеннолетние и усилия не стоят свеч. Однако под давлением отца (показавшим готовую жалобу в прокуратуру) был вынужден вместе с ним посетить родителей нескольких нападавших. Незамедлительно после этого в округе воцарились мир и тишина. Оказывается, молодчики понимали силу закона и боялись его служителей!

После окончания института я столкнулся с пристальным вниманием к себе со стороны органов. Товарищи в штатском пытались встретиться со мной с помощью военкомата, затем паспортного стола — при получении «брежневского» паспорта. Когда ничего не получилось, пришла повестка от участкового Фесенко. В его ведении находился знаменитый киевский микрорайон Русановка, искусственный остров, на котором волею судеб сконцентрировалось в 1970-1980-е гг. немало инакомыслящей интеллигенции. Неудивительно, что о подвигах нашего Угрюм-Бурчеева я кое-что знал. Как-то он вытаскивал из постели мать двоих маленьких детей Любовь Мурженко (муж ее находился в политическом лагере в Мордовии), чтобы доставить на допрос. На одном из обысков он же сокрушался о том, что, в отличие от Гитлера, советская власть так долготерпелива к диссидентам.

Этот блюститель закона оказался высоким весьма крепкого сложения цветущим мужчиной. За спиной его виднелся книжный шкаф с папками, между которыми стоял фотопортрет генералиссимуса Сталина. Со зловещей улыбкой, с хищно раздувавшимися ноздрями Фесенко сообщил, что, по его сведениям, я занимаюсь антиобщественной деятельностью, веду сомнительные знакомства, часто езжу в Москву, не откликаюсь на предложения о встрече с уважаемыми товарищами из КГБ и горисполкома. «Кроме того, поступил сигнал, что вы нигде не работаете. Если не устроитесь куда-либо в ближайшие два месяца, то будете привлечены к ответственности за тунеядство».

Через несколько лет августовским днем я оказался в районном центре, в котором исключительную роль играла милиция. Речь идет о селе Дивеево, центре православного паломничества, в годы советской власти находившегося под негласным запретом. Обстановка в селе была напряженной, т.к. милиция круглый год вылавливала паломников, особенно сосредоточившись на особях мужского пола и на молодежи. Меня с женой и двумя московскими друзьями привезла туда знакомая крестьянка из близлежащей деревни. Недалеко от автобусной станции, в самом центре поселка, стояли два заброшенных собора. Войдя в один из них, мы только начали петь молитву св. Серафиму Саровскому, как раздался трехэтажный мат и сквозь разлом в стене появился майор милиции в сопровождении старшины. Нас задержали и отвели в находящееся рядом отделение. Майора, оказавшегося замполитом, распирала радость от добычи: он считал, что поймал чуть ли не иностранных шпионов. Так как я требовал соблюдения закона и прекращения ругани, то был им тут же отправлен в КПЗ. Велико же было его удивление, когда прибывшие вскоре начальники из райкома партии, не только меня освободили, но после допроса отпустили нас на все четыре стороны. (Хотя вскоре из-за этой истории у меня началась жизнь, полная приключений.)

В субботнее утро 29 марта 1986 при выходе из вагона поезда, прибывшего на Киевский вокзал Москвы, я был остановлен милицейским сержантом, за спиной которого виднелись несколько рослых фигур в кожаных черных плащах. Мне сообщили, что я похож на человека, подозреваемого в провозе взрывоопасных и наркотических средств. Посему сей же час и препроводили меня в местное линейное отделение внутренних дел, находившееся в подвале при входе в вокзал. У оперативников в штатском разрешения на обыск не имелось. Зато из дому на работу был доставлен начальник ОВД, толстый и красный, как рак. Этот милицейский подполковник, крича и топая ногами, поклялся, что оформит мне 15 суток за сопротивление властям, но отступит от своего намерения, если я позволю осмотреть свои личные вещи. Вместо бомбы и наркотиков они изъяли из моего портфеля несколько дореволюционных религиозно-философских книг, записные книжки, старинные открытки, детскую фотокарточку и статью о положении религии в СССР, впоследствии на суде ставшей одним из доказательств моей антисоветской деятельности.

Еще несколько месяцев спустя неожиданно распахнулась дверь в тесную камеру, в которой я сидел в следственной тюрьме киевского МВД, и на ее пороге появился надзиратель. Со мной, вопреки закону, помещались трое арестантов с большими сроками за тяжкие уголовные преступления. Как позже я узнал, они были наседками, задача которых состояла в том, чтобы выудить у новичка нужные следствию сведения. Надзиратель был сухопарый молодой человек, одетый в форму внутренних войск («краснопогонник»). Приветливо улыбнувшись и сверкнув глазами, он попросил меня выйти из камеры и подмести возле нее в коридоре. Прикрыв дверь, он негромко и весело сказал: «Не повезло вам с соседями. Но это не страшно!» После чего вернул меня назад. Мои соседи были поражены, и на следующее утро все трое дружно отправились якобы к своим следователям, а на самом деле к оперу с докладом о необычном случае. У меня же несколько дней было радостное чувство — как будто получил весточку с воли. Гораздо позже, сопоставив даты и события, я понял, что надзиратель слушал «вражеские голоса», по которым в это время передавалось обращение моей жены к христианам мира и интервью нашей американской знакомой, рассказывавшей о моих убеждениях и образе жизни. Он нашел возможность нарушить строгий режим тюремных будней и иносказательно намекнуть на то, что и в каземате я не забыт ближними. Через полгода, уже после суда, конвоируемый из следственного корпуса, я вновь увидел этого же человека, который быстро подошел ко мне и пожал руку.

 

Конечно, служащие внутренних войск — не милиция, но они тоже относятся к МВД, и поэтому для меня этот безымянный человек стал драгоценным свидетелем того, что хотя бы у некоторых из тех, кто призван обслуживать государственно-правовой механизм, работает совесть и есть желание, пусть и робкое, что-то сделать для очеловечивания системы.

 

С 1991 по 1994 гг. характер поведения милиции резко изменился, ее представители стали открытее, внимательнее и отзывчивее. Впервые, на моей памяти, они стали слушать рядовых граждан и реагировать на их требования, а не на свои желания. С началом Первой чеченской войны и возобновлением массовых проверок документов на улицах Москвы ситуация вновь изменилась, и стражи порядка вдруг и, очень быстро, стали возвращаться в своем поведении к советским образцам. Народ вновь оказался под подозрением в неблагонадежности. При обращении за помощью к правоохранителям люди вновь стали наталкиваться на их стойкое нежелание выполнять свои обязанности.

По ночам (год 1996) с потолка нашей квартиры начала регулярно литься вода. Сосед сверху, Иванов, дверь не открывал, на звонки не реагировал. Дежурный в опорном пункте ОВД отказался вмешаться и откровенно пояснил мотивы своего решения. «Иванов этот давно у нас состоит на учете, но сделать в настоящее время с ним ничего нельзя. Во времена Щелокова мы бы мигом управились, а сейчас у нас и без того множество дел».

Только после похода к начальнику ОВД заявление было принято, и уже участковый просил о встрече. Парень он оказался толковый (несмотря на то, что над рабочим столом лейтенанта висела фотография Дзержинского), и со следующего дня мир и порядок воцарились не только на нашем этаже, но и во всем парадном.

Чем бывают нынче заняты отдельные милиционеры в рабочее время, рассказал однажды дворовый приятель моего знакомого фотографа. Этот паренек служил в одном из московских РОВД. «У нас на участке два продуктовых рынка и один вещевой, — рассказывал он. — Удобная добавка к зарплате! Но главное, несколько точек с девочками. Они на квартирах клиентов обрабатывают, а мы их охраняем от беспредельщиков. Меня там обслуживают регулярно. Я презервативов не признаю, и они знают, что если чем наградят, то живыми не останутся». Конечно, при столь мощных стимулах в сферах торговли и эротики, такому милиционеру недосуг возиться с заявлениями от простых людей.

 

 

В позднесоветское время милиционеры паслись возле гастрономов, универмагов. Сапожники, мясники, часовщики, портные, автозаправщики — вот круг их подопечных друзей. Сейчас опекаемый ими контингент посолиднее и побогаче. Партийно-советская номенклатура давала стражам порядка право на кормление за счет остального населения при условии, что люди в милицейских погонах ради Идеологии и любимых вождей будут готовы на любой произвол.

 

Нынешняя псевдодемократическая верхушка, сама ревностно служа Мамоне, позволяет и милиции всецело отдаваться тому же культу. Но опять-таки при непременном условии: на первом месте должны стоять интересы руководящих кругов. Когда интересы правящего слоя становятся выше всего остального под небесами, тогда естественно появление феномена майора Евсюкова. Потому что тогда он может послать всех вокруг куда подальше и заниматься только собой.

 

С кремлевского Олимпа и в советские, и в постсоветские годы идут одни и те же сигналы. Главное — система, а не закон. Главное — приказ, а не человек. Власть в России уже почти столетие развращает своих служилых, не поддерживая тех, кто хотел бы работать для порядка. Сознание того, что на наших просторах формируется государство, живущее по законам мафии, в котором нет места справедливости, охватывает умы все большего количества граждан. Складывается именно такое положение, о котором на заре современной цивилизации говорил Блаженный Августин: безнаказанность преступников превращает государство в разбойничью шайку. Именно это привело к крушению Римской империи. Очень бы не хотелось, чтобы новая Россия повторила путь Рима, путь Петербургской империи, путь СССР и канула вслед за ними в Лету.