А. Введенский

 Как и многие другие, слово «резкость» в русском языке имеет разные смысловые оттенки, порой очень различные. Один из них – четкость, ясность изображения. Добиться этого рода резкости, ликвидировать смазанность картинки и равнообоснованность ее разных, иногда взаимоисключающих толкований часто помогают второстепенные, казалось бы, детали. Скажем, подлинное, на мой взгляд, отношение нового президента США (и, следовательно, его администрации) к современной России или как минимум к ее руководству, проявилось, видимо, в том, что, обосновывая правильность отказа от программы ПРО в варианте Буша,  в качестве одного из второстепенных выигрышей он назвал надежду на то, что, возможно, «Россия станет менее параноидальной». Буквально одно слово, а картинка стала ясной и, скорее всего, совсем не такой, как многие думали. Оказывается, Обама считает, что имеет дело в случае с Россией с группой психически больных людей, и не будучи в состоянии добиться их госпитализации, вынужден обходиться терапевтическими полумерами. Между прочим, появление резкости в картинке делает зримой причину подхода американской администрации к теме прав человека в России. С точки зрения американцев, будировать ее означает просто-напросто возбуждать психически неуравновешенных собеседников.

Кстати, в проблеме прав человека в аспекте российско-американского диалога отечественные начальники тоже многое прояснили. Соответствующую рабочую группу в комиссии двух президентов возглавили, как известно, Сурков и Макфолл. Так вот нигде не сказано, что рабочая группа будет заниматься только российским обществом и правами человека в России. Но ведь Макфолл – советник президента США по России (и постсоветским странам), а Сурков в Администрации президента России отвечает вовсе не за Америку, а за внутреннюю политику. Получается, что на высшем уровне создана российско-американская рабочая группа по развитию гражданского общества в России. Резкость в картинке представлений российского руководства об их собственной (во всех смыслах) стране наведена.

Функция наведения резкости свойственна обсуждению любого общественно-значимого события. Вот, например, последние высказывания обоих тандемократов о деле Ходорковского. Старший не в первый раз заявил о каких-то убийствах, в которых МБХ ни разу не обвиняли даже его, Путина, собственные Шохин и Лахтин, а младший, еще больше любящий подчеркивать, что он, мол, юрист, почему-то сказал, что условием помилования осужденного является признание им своей вины. Оба тезиса весьма красноречиво характеризуют их авторов, показывая как пробелы в профессионализме, так и одинаковую склонность к либерализации, оттепели и движению России вперед.

Не стала, разумеется, исключением и дискуссия, а точнее, события вокруг статьи А. Подрабинека, которые тоже навели резкость на многих картинках российской общественной жизни, включая некоторые портретные фотографии.

Конечно, насчет «ихних» и раньше иллюзий было немного, но когда Б. Якеменко начал перечислять сплошь «нерусские» фамилии врагов народа, а П. Данилин принялся вычислять процент евреев среди тех, кто поддержал Подрабинека, то смысл термина «антифашистский» в названии их, с позволения сказать, движения, был зафиксирован окончательно и навсегда. Но они, если не считать мало что в этом случае значащего словечка, никогда другими и не прикидывались. А многие другие, пожалуй, дали достаточно свежую пищу если не для размышлений, то для понимания. Ведь первоначально позиция «Подрабинек, конечно, очень грубо (резко, неряшливо, по-хамски) выступил, но выходки «ихних» вообще не лезут ни в какие ворота» казалась едва ли не правозащитной фрондой. Некоторые, с позволения сказать, аналитики усмотрели в этом едва ли не наступление «медведевских либералов» на «путинских отморозков». Впрочем, быстро выяснилось, что позиция Э. Памфиловой, не забывшей заявить, что Подрабинек, мол, оскорблял и возглавляемый ею совет, что, по-видимому, означало, что он столь же незаслуженно оскорблял вертухаев, ничем вообще не отличается от оценки, данной предыдущим президентом, при котором Элла Александровна точно так же состояла в той же должности. Впрочем, к особенностям лексиски «нацлидера» все давно привыкли. А вот г-жа Памфилова, коль скоро она тоже начала употреблять жесткие термины, могла бы быть более доказательной и привести примеры оскорблений со стороны Подрабинека. Лично я припоминаю только оценки, может быть, весьма нелицеприятные, но всегда очень корректные.

Единственный, кто пытался спорить по существу, был Л. Радзиховский, указавший, что Подрабинек, отказавший в уважении тем ветеранам, которые защищали советскую власть, не сможет отличить одних от других. Тезис  странный – ведь речь идет не об уголовном суде, где в странах с прецедентным правом существует теория формальных доказательств, и не о люстрациях. Автор такта сообщил кого (и за что) он уважает, а кого (и за что), соответственно, нет. Каждый, кто прочитает статью, вправе принять или не принять его уважение или неуважение на свой счет. Точка. Никакие действия по отделению кого бы то ни было не требуются.

Но, конечно, лучше всех мне известных навел резкость Н. Сванидзе. Сделал он это дважды – на «Эхе Москвы» и в «ЕЖе». На «Эхе» Николай Карлович объяснил, что, поскольку Б. Якименко – его коллега по Общественной палате,  то ставить ему вопрос о действиях «ихних» в палате нельзя, так как это ее расколет. По моему разумению, Николай Карлович тем самым признал, что их с Якименко палата зачем-то консолидирована. Интересно было бы узнать, зачем. Возможно, это добавит какие-то новые краски в обиходные представления об Общественной палате, которая, как выясняется,  тоже не место для дискуссий. Мне не хочется думать, что Сванидзе сознательно в «ЕЖе» – один, достаточно либеральный и даже немного оппозиционный, а в палате – другой, солидно-уравновешенный, элитно-кремлевский. Но другие версии как-то в голову не приходят.

Хотя, если обратиться к другим тезисам того же автора, надобность в других версиях перестает быть столь мучительной. Здесь же, в «ЕЖе», Сванидзе написал: «Такие, как Б.Якименко – и здесь они, особенно по мере стирания идеологических различий, все больше напоминают Э.Лимонова...». Не будем принимать в расчет, что сторонники Лимонова не только не осваивают кремлевские бюджеты, но, наоборот, отдают – кто здоровье, кто свободу, а кто и жизнь. Речь, видимо, о том, что Лимонов, якобы, на этих их жертвах строит свою политическую карьеру. Так вот, не имея никаких бюджетов, он может ее строить только благодаря своим способностям, и это – единственный ресурс Лимонова, что качественно отличает его от Якименко. Главное же состоит в том, что Лимонов и его сторонники, по крайней мере, все последние годы, борются исключительно за свободные выборы, за конституционные права граждан, за все то, что не раз признавал как безусловную ценность сам Сванидзе. Не оказался ли он чем-то похож на коллегу (по Общественной палате), сравнив этого палаточного лизоблюда с постоянно рискующим и прессуемым оппозиционером? Или на Путина, который, как уже упоминалось, ровно на тех же основаниях постоянно связывает Ходорковского и убийства.

Меньше, чем национал-большевизму, я сочувствую только чекизму. Но в современной России приравнять Якименко к Лимонову – это то же самое, что делает Митрохин, приравнивающий Лужкова к Ходорковскому. Ясно, что лидер бывшей партии «Яблоко» хотел польстить мэру Москвы, преувеличив его страдания. Похоже, что Сванидзе хотел так преподнести Якименко, чтобы его опасность наиболее остро была понятна их общим шефам и чтобы такого больше не брали в палату. Впрочем, это только предположения.

А вот фактом является то, что слишком рьяное сотрудничество с режимом не обходится без последствий не только для репутации, но и для элементарного чувства приличия. Того чувства, которое иногда требует резкости. Во всех смыслах.