Одна из главных проблем современной России – отношение к фактам. Общество приучается минимизировать роль фактов и уделять главное внимание их интерпретациям. Катынь – яркий тому пример.

Действительно, основная дискуссия в российском медийном пространстве до самого последнего времени велась не на тему о том, что произошло в Катыни, а о том, как оправдать это сталинское преступление. Одни априори утверждали, что те, кто говорит о виновности СССР, являются подпевалами доктора Геббельса. Сразу же появлялся ассоциативный ряд: Геббельс – фашизм – ложь. С другой же стороны – доклад комиссии замечательного врача Бурденко, хотя и работавшего под дружественным контролем органов госбезопасности, но все-таки нашего, не нациста какого-то. В этой ситуации любые аргументы против сталинской версии сталкивались с психологическим неприятием и вопросами типа «Вы за кого, за наших или за Геббельса?». Разумеется, в ряде случаев сторонники подобного подхода апеллировали не только к эмоциям, но приводимые ими аргументы разбивались (среди прочего) о простой вопрос: где были погибшие польские офицеры и чиновники с весны 1940 по лето 1941 года? Почему о них не сохранилось ни одного документа, который можно было бы предъявить, например, на Нюрнбергском процессе, чтобы добиться включения Катынского дела в приговор суда? Тогда как о других лагерях, в которых находились польские военнопленные, мы знаем немало. Но, повторяю, аргументы и в этих случаях играли сугубо подчиненную роль. Главное – эмоции и произвольные интерпретации.

Другие сторонники оправдания Сталина более осторожны. Они признавали, что преступление – дело рук НКВД, но затем главное внимание уделяли описанию того, какими плохими были погибшие поляки. И в отъеме Тешина у Чехословакии они виноваты. И в метаниях довоенных польских властей между Парижем и Берлином. И в советско-польской войне. Эти вопросы не только можно, но и нужно обсуждать, когда речь идет о внешнеполитических действиях государств (например, о пакте Молотова-Риббентропа), но не когда речь идет о жестоком расстреле тысяч людей. И Сталин, оказывается, мстил за погибших в польском плену во время этой войны то ли 60, то ли 80 тысяч красноармейцев, причем о судьбе которых (равно как и о реальной их численности) большинство поднимавших эту тему имело крайне приблизительное представление. Обсуждение Катыни превращалось в обвинительный акт в отношении жертв и в адвокатскую речь в защиту их убийц. Занятно, что версия о «мстителе-Сталине», не подкрепленная никакими доказательствами (но зато психологически комфортная для ее авторов и части аудитории), попала даже в одно из школьных учебных пособий. Хотя «вождю народов» советские пленные были безразличны – и разве война с Польшей 1920 года в этом смысле отличалась от Великой Отечественной?

В советское время «железный занавес» делал дискуссию на эту и сходные с ней темы невозможной. Событие можно было замолчать, то есть сделать «небывшим» для общества. Темы Катыни, к примеру, в советском массовом сознании не было вообще – официальная версия, выдвинутая еще сталинской «комиссией Бурденко» в 1944 году, продвигалась в публичном пространстве по минимуму, для того чтобы в Польше не создалось впечатления, что СССР готов ее дезавуировать. В других случаях – когда замалчивание было невозможным или нецелесообразным – обществу навязывалась единственно правильная трактовка событий, шла ли речь о коллективизации или афганской войне.

Перестройка обрушила на головы россиян не только массу новой для них информации, но и непривычное разнообразие интерпретаций. Только они привыкли к тому, что Бухарин «хороший» (протестовал против коллективизации), как он оказался «плохим» (прославлял «красный террор»). Только они осознали, что хороший Жуков противостоял плохому Сталину, как появились публикации о жестокости самого прославленного маршала Великой Отечественной, о том, как он не жалел своих солдат. При этом советское воспитание требовало четкости оценок (по принципу «черное-белое»), добиться которой было крайне сложно. Напрашивается аналогия с парламентскими выборами 90-х годов, когда избиратели получали на руки огромные списки кандидатов и партий, в которых судорожно пытались разобраться. Неудивительно, что многие россияне считают, что сейчас демократии никак не меньше, чем тогда (а может, и больше) – им стало понятно, за кого надо голосовать.

 

Возможно, именно поэтому растерянное общество восприняло и новый пропагандистский прием, ставший привычным в России лет десять назад. А именно – важно не то, что произошло в действительности, а то, кому выгодна та или иная трактовка событий. Если она выгодна России (под которой обычно понимается государственная власть), тем лучше для нее – тогда ее надо всячески продвигать в публичном пространстве. Если эта трактовка невыгодна – тем хуже для нее, пусть даже она и опирается на факты. Понятно, что пронзительный фильм Вайды в подобную систему ценностей никак не вписывается – напротив, он воспринимается в ее рамках как враждебный, дезориентирующий общество, достойный запрета.
Такой подход не просто аморален. Он еще наносит имиджу России намного больше вреда, чем честное признание, простая правда, без прямой лжи или хитроумных увиливаний. Он дезориентирует население страны, внедряя в его сознание принципы морального релятивизма, ощущение, что «нам можно все», «мы всегда правы». Хорошо, что в случае с катынской трагедией происходит обратный процесс и уважение к памяти погибших людей превалирует над политиканством и пропагандой.

Автор — первый вице-президент Центра политических технологий

Фотография РИА Новости