Сейчас можно, возвращаясь к произошедшей трагедии, выдвигать любые гипотезы относительно того, почему она произошла и почему российское руководство отреагировало на нее столь удивительно адекватным образом.Обсуждать, сколько раз самолет пытался зайти на посадку — четыре, как сразу на месте доложили Путину, или всего один, как, похоже, было на самом деле. Как будто это имеет какое-то значение и о чем-то свидетельствует. Да никакого не имеет и ни о чем не свидетельствует.

И что заставило покойного президента Качиньского, а именно такой сценарий представляется наиболее правдоподобным, пойти на смертельный, безответственный риск и велеть пилоту садиться, несмотря на прямой запрет диспетчера?

Упрямство. Тот самый гонор, мальчишеское желание щегольнуть лихостью, да еще сложившаяся привычка поступать так всегда и везде в ничем не мотивированной уверенности, что кривая снова вывезет? Очень может быть, модель поведения достаточно распространенная, особенно в высших эшелонах власти.

Или недоверие. К России. Болезненное, жгучее, более чем двухсотлетнее, вошедшее в кровь каждого польского патриота еще в конце XVIII века, укрепившееся в XIX и чрезвычайно мощно усилившееся в XX.

И лично к Путину. При котором, так или иначе, а началась реабилитация Сталина. Который говорил что-то не очень внятное, но вполне себе оправдательное про пакт Молотова-Риббентропа. И который, кстати, не пригласил сейчас его, Качиньского, а пригласил Туска.

И вот теперь эти люди, которым он не верит, не хочет верить, сообщают, что туман, что нельзя садиться. Но он сядет. Он сделает это. Сделает обязательно, и неважно, есть этот туман или они его просто выдумали. Им его не остановить. Потому что он — президент. И он — поляк. И прах убитых в Катыни стучит в его сердце, и уж где-где, а здесь он должен быть вовремя. И будет. Минута в минуту. Как часы. Как штык.

И это вероятно.

А еще вероятнее, что сработали все факторы вместе.

Но и это не имеет никакого значения. Все уже произошло.

Название «Катынь» по-польски (да и местные так говорят, Смоленск ведь русским стал только в XVII веке) произносится с ударением на первый слог. Корень — «кат», что значит — палач, убийца.

А еще это значит, что давно сгнивший вурдалак, усатый кат, дотянулся из-под земли, чтобы еще разок, 70 лет спустя, хлебнуть живой польской крови.

Это, конечно, мистика, но от нее нелегко абстрагироваться, особенно полякам. И еще нелегко будет им, с их вечно кровоточащими ранами, залечить, зализать эту, новую, страшную. Бог весть, сколько сил и лет на это уйдет, и до конца вряд ли получится.

И возможно, в долгой, исторической, далеко не всегда точной памяти и эта национальная боль также будет эмоционально связана с Россией. Русская территория, русский самолет. Да первый раз, что ли…

Двести лет вместе.

Если наши отношения и в дальнейшем не изменятся, то и это лыко станет в ту же строку.

Сегодня появилась слабенькая, хилая надежда, что такой, привычный, ход событий — не единственно возможный.

И опять вопросы.
Почему Путин обнял Туска?

В эмоциональном порыве или по прагматическому расчету? С искренним сочувствием в сердце или со сланцевым газом в голове?

Да Бог его знает. Но он его обнял, и это все видели.

Испугалось ли наше брутальное начальство, что поляки, от великой любви к нам (т.е. к нему), невесть что про нас (т.е. про него) подумают в связи с катастрофой и уж тогда точно никогда, никому и ничего не простят? Если так, то правильно испугалось.

Или оно просто решило воспользоваться удобным моментом, чтобы попытаться переломить давний и плохой тренд? Тогда — разумно решило.

Факт остается фактом. Во всем, что связано с падением самолета и гибелью президента Польши и значительной части польской элиты, российские лидеры ведут себя безукоризненно. Т.е. не просто корректно, а предельно открыто и сердечно. Чтобы не сказать: предупредительно.

И совсем этого не оценить поляки не могут. По крайней мере, им трудно этого не заметить, хотя им сейчас и не до того.

Уж больно нечасто мы их баловали.

Фотографии РИА Новости