У общества потребления, каковым является современная Россия, два основных вида праздников. Коммерческие, когда символика события заставляет потребителя тратиться на покупку подарков, в основном наиболее рекламоемких брендов, еды и питья для застолья. Чистой воды праздник потребления. И праздники идеологические, когда символическая основа позволяет воссоздать иллюзию единения между слоями управляющих и управляемых и получить власти дополнительную легитимность.

Сегодня главным идеологическим праздником является День победы, но так было не всегда. Сразу после войны, в сталинскую эпоху, 9 мая не было праздником, было рабочим днем, а символическую конструкцию единения народа и власти создавали 7 ноября и 1 мая. То есть апелляция к революционным истокам общества полагалась куда более актуальной, чем обращение к недавним и трагическим событиям войны с немецким нацизмом. И это, в общем, понятно. Слишком кровавой была война, слишком отчетливо помнились потери и лишения, которые с тех пор стали незаживающей раной на теле социума. По данным Википедии, из 170 (по другим данным – 196-ти) миллионов советских граждан было мобилизовано более 34 миллионов, из них более 10 миллионов погибли, 22 миллиона было ранено, 5 миллионов попали в плен плюс погибло 15 миллионов гражданского населения. Слова трагедия, несчастье, катастрофа меркнут из-за бесчисленного их употребления, но страна действительно лежала в руинах, причем не только физически, но и морально и демографически. Если добавить, что практически все, побывавшие в плену, подлежали репрессиям, советская Россия представляла собой после войны буквально социум-инвалид.

Понятно, что такой опытный идеолог социальных манипуляций, как Сталин, не мог не зарезервировать для власти пропагандистскую возможность использовать окончание войны для повышения авторитета своего государства. Для этого было сделано два шага. Во-первых, под надуманным предлогом было отвергнуто подписание капитуляции немецким командованием в Реймсе 7 мая (мол, подписавший его советский военачальник не согласовал свою подпись с Кремлем). Поэтому появлялась очередная возможность дистанцировать, отгородить советский народ от всего мира. Если вес мир отмечает окончание войны 8 мая, то советская Россия, настоявшая на повторном подписании капитуляции на следующий день, спровоцировала появление чисто советской дате — 9 мая. Мол, у нас все свое, в том числе и Победа.

Вторым шагом был отказ от толерантной интерпретации этого дня в мировой истории как Дня Европы, и опять в противовес всем день окончания войны был назван Днем победы. Не долгожданный мир наступил, а победа.

Так закладывалась вторая внешняя интерпретация конца войны как государственного события. Если внутренняя, народная интерпретация полагала 9 мая концом почти пятилетней трагедии, концом процесса непрерывных смертей и похоронок, завершением национального несчастья, освобождением от него, просветом в тучах, именно миром. То государство резервировало возможность отчетливо внешней интерпретации — как вечного противопоставления себя внешнему врагу. Не мир, но меч.

Однако Сталин слишком хорошо понимал, какой ценой, несопоставимой с потерями ни одной другой страны Европы, досталось это освобождение, как еще много людей, помнящих страдания и мучения войны, и поэтому даже не попытался присовокупить День победы к числу главных идеологических праздников. К ежегодно отмечаемой годовщине Октябрьской революции и Международному дню солидарности трудящихся. Он полагал, что единения управляющих и управляемых в этот день достигнуто не будет, да и линия противопоставления внешнему врагу до сих пор шла не столько по линии победы-поражения во Второй мировой войне (к этому времени с бывшими союзниками отношения уже испортились в результате отчетливо имперской политики сталинского руководства), единение продолжало идти по линиям революционного, классового размежевания.

Однако через двадцать лет после окончания войны, к середине 1960-х, ситуация переменилась. Умер Сталин, был свергнут Хрущев, попытавшийся провести десталинизацию общества, которая оказалась не слишком успешной и последовательной, но идеалы революции и международной солидарности померкли. Что отчетливо ощутило брежневское руководство, решившее ввести в пантеон идеологических событий 9 мая, придавая-возвращая ему имперское значение и запуская маховик патриотической интерпретации войны как подвига именно советского народа.

По еще не остывшим следам войны пошли десятки тысяч идеологов и пропагандистов. Расчет был на то, что выросло, по крайней мере, одно послевоенное поколение, на знающее кровавой правды, не помнящее, что Сталин и его военное командование оказались профессионально непригодными, что все победы стали возможными, только когда сталинские соколы обеспечивали многократное преимущество над немцами в силе и технике; что именно война стала самым откровенным подтверждением вопиющего, преступного неуважения власти к жизни обыкновенного человека, который буквально был превращен в пушечное мясо. И все сражения достигались столь же многократными потерями, а особенно взятие Берлина, когда каждый день гибло до 15 тысяч солдат, потому что Сталин спешил оставить как можно большее пространство за собой, а на людские жертвы было, как всегда, наплевать.

К 1965 году, когда День победы стал нерабочим и праздничным днем и когда был даже проведен парад на Красной площади, боль в социуме поутихла и можно было впаривать победные интерпретации горя и скорби непосвященным или забывшим. Однако до конца советской власти имперски ориентированное празднование Дня победы, как дня сказочной силы, как инструмента возвышения над другими, был лишь прицепным вагоном к каноническим праздникам 7 ноября и 1 мая. И только когда пошатнулась ельцинская легитимность в 1995-м, 9 мая постепенно становится главной символической основой новой российской власти. А при Путине оно уже обретает свое настоящее значение имперского камертона и слепого самолюбования своей силой.

Казалось бы, существует множество разумных обстоятельств, препятствующих единению управляющих и управляемых вокруг этой даты. Позорные — и это спустя 65 лет после победы — программы наделения ветеранов-победителей жильем, при том что в странах побежденных такой проблемы не было уже спустя несколько лет после войны. То есть управляющие и управляемые живут в двух практически разных Россиях. Начало войны на стороне агрессора, а именно: оккупация Польши и Прибалтики. Перелицовка беспощадной кровопролитной войны, в которой советская армия показала себя силой, способной побеждать исключительно числом, а никак не умением, в некий ратный подвиг чистого и светлого, как сон ребенка, советского солдата, не знавшего, что такое мародерство, насилие и жестокость. То есть превращение обыкновенного, реального солдата в былинного чудо-богатыря. И трансформация долгожданной победы в порабощение освобожденных от немецкого нацизма государств Восточной Европы, что до сих является причиной размежевания, а не единения с большинством европейских стран.

Российской власти традиционно выгодно отделять находящийся под ее управлением социум ото всех, настаивать на исключительности России, ее истории, культуры, ибо только таким образом можно стереть реальные социальные отличия между приватизировавшей страну посткоммунистической элитой и остальным населением. Символика праздника является волшебным экраном, ширмой, защищающей слой управленцев от упреков, безответных вопросов и гнева управляемых. И только перевод стрелки упреков — с отечественной элиты на внешние, абстрактно враждебные силы дает возможность тянуть эту ширму за собой постоянно, с начала подготовки к празднику, к его обсуждению и проведению, а потом к кропотливому отслеживанию всех идеологических и спасительных брызг и рукотворных всполохов. То есть превращению праздника в своеобразный гидравлический пресс, способный где надо давление поднять, где надо опустить.

Конечно, вслед за поэтом можно было бы сказать: «Вот, вы все тужитесь наружу, а надо б тужиться вовнутрь». Но власти не выгодно тужиться вовнутрь, зачем, лучше праздновать День победы.

Фотография РИА Новости