Принято говорить (и политологи, политтехнологи, журналисты часто говорят) о массовом доверии первым лицам, доверии власти в сегодняшней России. При этом нередко ссылаются на данные социологических опросов. Но более детальный анализ  самих этих данных и их смысла приводит к заключению:  ни о каком доверии и поддержке речи здесь попросту нет. Перед нами совершенно другое состояние социального вещества. Это вещество хотя и вездесущее, но слабое (своего рода «рассеянная масса»), а потому поддержкой, в точном смысле слова, служить, понятно,  не может. Приводимые в таких случаях данные – результат массового отказа от собственной инициативы, признание того, что большинство (от трех пятых до трех четвертей) взрослых людей в России сегодня ничего не может, ни на что не влияет и  передоверяет инициативу первым лицам.

В российской политической культуре, в политических умозрениях большинства право на инициативу имеет тот, кто выше, в пределе – самый высокий. Достаточно посмотреть  данные Левада-Центра (ежегодники «Общественное мнение») в динамике. На чем строятся так называемые рейтинги?  Это наш обычный вопрос, мы его многократно повторяли: «В какой степени вы одобряете то, как имярек исполняет должность, на которой сидит?». Тут замеряется не доверие, не поддержка, а степень соответствия того, как ведет себя фигура, с утра до вечера демонстрируемая по телевидению, тем ожиданиям, иллюзиям, страхам, привычкам, которые есть у большинства населения. В данном случае мы имеем дело с тем, что 70-75%,  а то и больше взрослого населения страны говорит примерно следующее: «Да, такой образ власти нам привычен. Нормально, у нас нет к ней, в этом смысле, претензий».

Важна и другая характеристика власти, и она сравнительно новая, это, в определенном смысле, достижение путинского президентства, особенно – второго срока: власть, которая не «достает». В России ХХ века чрезвычайно редки ситуации, когда бы власть не «доставала» людей. И вот сложилась такая ситуация, что власть не достает и, плюс к тому, время от времени делает знаки внимания. Мы помним персонажей сказки Евгения Шварца о Золушке, которые считали знаки высочайшего внимания, – нынешняя российская власть оказывает знаки этого внимания когда экономически, когда политически: то в Пикалёво приедет, то вдруг о здоровье женщин и их прокреативных способностях взволнуется. Так или иначе, подобные знаки внимания все время возникают, и их населению было более или менее достаточно на относительно благополучном фоне 2006-2008 годов, по крайней мере – до середины последнего упомянутого года. Из-за огромного количества денег, вкачанных в население накануне парламентских и президентских выборов, практически все группы россиян почувствовали известное успокоение. В такой ситуации люди забыли и думать о том, чтобы спрашивать с власти ответа: не достает, и ладно, уже хорошо.

Думаю, что такова, кроме всего прочего, одна из составляющих представления россиян о демократии, справедливости, свободе. У нас довольно поразительные ответы последнего времени о том, сколько процентов населения считают себя свободными людьми — 70% (в 1990 году было 40%). Потом, когда начинаешь разбираться с этой «свободой», оказывается, что ее, по мнению большинства наших сограждан, гораздо больше там, где государство опекает население, в том числе в экономическом плане: контролирует экономику, цены, зарплаты и пенсии.  В этом смысле, свобода для российского большинства — это опека без «доставания». Неагрессивная опека, пассивная опека с редкими знаками внимания. Отсюда понимание свободы: я свободен, поскольку ни за что не  отвечаю (герой «Города Градова» у Андрея Платонова в свое время говорил: «И ничего-то я не член»). Интересное понимание, оно связано не только с социальным или политическим устройством, но с устройством самого человека, с его приоритетами, с его пониманием «Другого», пониманием самого себя.

О причинах пассивности и «негативной свободы». Тут значимы два пункта. Первый – бедность российского населения. Дело не только в бедности финансовой, хотя и таковая, конечно, есть. По нашим данным, и достаточно устойчивым, не больше четверти семей имеют какие-то сбережения. Причем это сбережения не стратегического плана, которые позволили бы человеку подняться на другую социальную ступень или даже перейти в другой социальный класс, — это сбережения «на черный день». В принципе, это сбережения для одного нормального ремонта квартиры, может быть, для покупки недорогой машины, не более того. Но еще важнее другое: скудость самостоятельности и независимости, а с другой стороны, отсутствие солидарности, дефицит связей, которые могли бы помочь человеку в реализации его устремлений и намерений, собственной свободы. Отсюда резюме – три четверти населения считают себя ни в каком отношении не влиятельными на любом  социальном и политическом пространстве, за пределами собственного дома. Дома в смысле всего лишь квартиры, поскольку даже в собственном доме, где люди обитают (имеется в виду городской многоквартирный дом), большая часть населения не может влиять на ситуацию. Что уж говорить о городе или селе, регионе, стране, в которой люди живут.

Общая установка на приспособление, на адаптацию – что-то вроде клещей, которые держат ситуацию в нынешнем состоянии, консервируя ее, но  не доводя до необходимости каких-то изменений. Эти «клещи» можно описать так:  гиперконтроль сверху, хотя и в нынешней мягкой или смягченной форме, с точечными уколами-напоминаниями о том, кто здесь хозяин и кому принадлежит верх горы. Можно описать это на материалах партийного строительства нулевых годов, на огосударствлении средств массовой коммуникации, на деле ЮКОСа — есть масса материала, который демонстрирует все это достаточно убедительно. Но дело в том, что такое же контролирующее и консервирующее устройство работает и снизу: это привычка на уровне массы. Таков, тоже мягкий, способ контроля массы над самой собой, способ самоконвоирования. Никто не высовывается, все присели и оказались примерно одинакового роста. «Активничать» никому не надо, не то привлечешь внимание начальства или какого-нибудь завистника.

Фигура алиби сегодня — это установка практически всех значимых и заявляющих,  имеющих возможность заявить о себе сил в современном российском обществе. И все-таки она не поголовная, масса в сегодняшней России — не монолит. Есть 20,  25, 30%  людей, которые не принимают, хотя бы пассивно, тот порядок, который молчаливо приняли 70%,  большинство населения.

Однако, как показывают наши исследования 2005-2006 годов, на алиби ориентированы и так называемые элиты — экономические, политические, военные, культурные и проч.: модернизация — да, конечно, кто же против, но только не нашими силами, не при нас и не здесь. Это такая а-топическая ситуация, где мы — не здесь и не сейчас, и такая а-хроническая ситуация — мы не в этом времени. Думаю, с этим связана и очень значимая, статистически выросшая за последние 10 лет характеристика самоопределения россиян: «мы» — это наше прошлое, наша история. Таков один из параметров коллективной идентификации наших соотечественников, значимость которого за последнее десятилетие повысилась. Бежать куда-нибудь, в прошлое — так в прошлое, только не быть  в настоящем и, не дай Бог, отвечать за какое бы то ни было будущее. Кстати, отвечать за это прошлое (поступки предков, действия прежних правительств и правителей) россияне, по нашим данным, в большинстве своем тоже не хотят. 

И еще два слова в качестве резюме. Обобщая, типологизируя, я описывал ситуацию, когда общественная машина, политическая машина, экономическая машина в России работают плохо. Такие ситуации редко рассматриваются социальными науками, экономическими науками,  политическими науками — разве что в качестве аномии или аномалии. Они мало когда анализируются как ситуации по-своему  конструктивные — ситуации, из которых никто не собирается выходить. Зачем выходить, если почти всех устраивает то, что есть, и нет таких политических, культурных, моральных сил и авторитетов, которые могли бы предложить какую-то альтернативную программу и взять на себя ответственность за ее реализацию?  А если нет сил, которые хотели и могли бы оценить эту программу, взвесив ее реалистичность, оценив издержки, сравнив ее с другими программами, тогда  кто будет менять, что будет менять, каким образом, но, главное,  зачем? Так плохие ситуации, плохие состояния приобретают характер нормальных и даже нормативных. В них работает большое количество механизмов, которые позволяют существовать, ничего не меняя,  при известной сниженности запросов к себе и к другим. По крайней мере, пока дело не доходит до крайних лишений, до «последнего» — для тех групп, у которых вообще что-то есть кроме минимума на еду и самые необходимые товары (о бедняках в точном смысле слова я не говорю — они минимумом дорожат). И если таковых лишений не будет, а  их, вроде бы, не предвидится, то я вообще не вижу, что могло бы подтолкнуть нынешнюю ситуацию и сверху, и снизу в сторону перемен.

Вместе с тем,  с недавнего времени заметно выросла доля людей, которые считают, что за последние два года  в стране стало меньше свободы, справедливости, законности, порядка, солидарности, что в ней поголовно отсутствует взаимное доверие. Одновременно — впервые за последнее десятилетие — в России стало больше проявлений гражданской активности. Кажется, масса населения услышала, увидела, почувствовала реальные, хотя и локализованные проявления социального протеста в различных регионах страны, от западных до восточных.