Княжна Мэри
Это все, казалось бы, настолько очевидно, что подтверждается даже социологическими опросами. Так ВЦИОМ обнаружил, что 84 процента населения у нас считают себя непримиримыми патриотами России, то есть по-нашему — тужатся наружу. А по другим опросам, как ВЦИОМа, так и Левады-центра, почти такой же процент уверен, что вся муниципальная и федеральная власть насквозь коррумпирована, эгоистична и озабочена только тем, как захапать побольше и отвалить.
С этими 10 процентами тоже надо бы по-хорошему разбираться, из кого он, этот процент, состоит, хотя на фоне того, что патриотизм и национализм давно превращены пропагандой в национальную идею, примерно более или менее понятно. Но чтобы дальше не зацикливаться на процентах, можно уже сказать, что подавляющее большинство противостоит маргинальному меньшинству, и так как других инструментов у нас вроде бы нет, попробуем определить это большинство через отношение к меньшинству, и наоборот — меньшинство как остаток от большинства.
Как определить это большинство, вроде бы ясно. Большинство вместе с властью, которую оно так или иначе выбирает и которая в свою очередь этому большинству промывает мозги (меньшинство же в таком разрезе получается из тех, кому мозги не промываются, то есть промываются, но результат выходит обратный тому, что при промывке мозгов у большинства). Это большинство вполне вроде бы определяется по результатам своего, так сказать, предпочтения. Посмотрим на групповой портрет той власти, которая большинством избирается или избиралась (все игры власти, состоящие в постоянном сокращении списка избираемых, в данном случае не имеют значения, выборка и так вполне репрезентативна).
Посмотрим на физиономии, причем буквально, на физии, лица, так сказать, муниципальной и федеральной власти снизу доверху, то есть от муниципальных советов до присутственного состава Думы и Совета Федерации. И что увидим? Тотальное недоверие, даже, можно сказать, тотальную ненависть к интеллекту. Перефразируя одного писателя: лица, искаженного печатью интеллекта, днем с огнем ни в Думе, ни еще где в нашей родной власти – не найдешь. То есть партии в той же Думе, кремлевской или муниципальной, могут быть разные, но интеллигентного человека, с потомственной интеллигентностью во взоре и в чертах лица, нема, как будто этих десяти процентов и нет в помине. А если и попадается по вторичным признакам лицо, вроде бы отдаленно напоминающее о прослушанных некогда лекциях, то и тут явно что-то неладно.
Можно, конечно, опять все свалить на нашу несчастную власть: мол, она, власть эта, законный преемник власти советской, почти цельный век проводившей целенаправленную селекцию. И начиная с революции и гражданской войны, эта власть уничтожала (почти целиком) интеллигентское сословие дореволюционной России вместе с ее аристократией, а тех, кого не уничтожила, выперла за пределы Родины. Так что в результате осталась только одна рабоче-крестьянская прослойка, которая, конечно, создала свою пролетарскую интеллигенцию, но настолько пролетарскую и рабоче-крестьянскую, что до сих пор это сквозь лицо прет.
Хотя будь на моем месте какой-нибудь писатель типа В. В. Розанова, то он бы обязательно сказал, что неча на родную комсомольскую власть всех собак вешать, ибо началось это совсем даже не в 17-м году, а раньше, с великих наших русских классиков Толстого и Достоевского, которые в своем кадении простому народу, этому мужичку-богоносцу, удивительным образом находили полюс добра и мудрости исключительно в человеке неграмотном и непросвещенном. То есть если неграмотный, да еще давно и потомственно неграмотный, значит — источник мудрости, морали и правды. А коли грамотой порченный, то брысь с возу, возу только легче.
Иначе говоря, это недоверие, эта ненависть к интеллекту была впитана (и впитывается) с молоком великой русской культуры, которая, грубо, конечно, говоря, проводила и проводит с самой школьной скамьи и школьного порога ту же самую селекцию, что избиратель нашей родной Думы. Почему — примерно и так понятно. В эпоху Толстого и Достоевского, или даже во времена Пушкина, были, так сказать, баре, которые по своим социальным привычкам учились, учились и еще раз учились, что без всякого Чезаре Ломброзо рано или поздно проявлялось в их физиономии; и бедный народ, который не учился, не учился и не учился по тем же социальным условиям, да и по вполне объективным причинам бедности отсталой России. И в результате возникло неписанное, можно сказать, мнемоническое правило: если искра мысли в очах — значит, враг. А если мысли нет — свой, брателло, наш в доску. А Пушкин тут тоже был не к ночи помянут, потому что, с одной стороны, он, конечно, кудесник слова, гордость наша и энциклопедия русской души, но, с другой стороны, гнал имперскую волну в своих антипольских и националистических виршах так, что другие совиные крыла отдыхают.
Иначе говоря, тужиться наружу и тужиться вовнутрь, это совсем не Путин с младым Сурковым придумали, это наше, можно сказать, родное и знакомое. И то, что на протяжении нескольких десятков лет бар тщательно искали и вычищали, как вшей, а при этом себя считали самыми умными и идейно-духовно-развитыми, то это далеко не только рабоче-крестьянское и пролетарское, но и исконно даже культурное и народное.
Понятно, что бар гнали по их социальному признаку, но узнавали в толпе и запоминали именно по физиономическому, и то, что все власти, начиная с советской, взяли столь простой способ деления на вооружение, то это понятно. То есть жизнь так, увы, складывается, что без этих интеллигентов, пусть и своих рабоче-крестьянских, никуда. Но если мысль в глазах появилась: все, доверия нет. И в советское, и в путинское время способов указать этим выскочкам на место было много: и зарплату этим умникам, учителям, врачам и инженерам, платили осознанно мизерную, чтобы пресечь, так сказать, маргинализацию на корню. И во власть, понятное дело, не брали. Потому что они и тужиться наружу не хотят, ибо после полученного образования часто просто не могут, и волком в свой интеллектуальный лес рвутся, а это тот самый лес, который нам по-родному чужд и по-идейному враждебен.
Вот эта своеобычность и есть по большому русская идея. А потому и Путин, и Сечин, и Иванов со всеми товарищами — в ней свои, Кудрин и Греф — на подозрении, а у 10 процентов вообще нет шансов. Только в интеллектуальной подсобке. И если кто знает, что здесь нужно делать, то я — нет. То есть совсем. Можно, конечно, еще 200 лет ждать, чтобы все у нас стали как Пушкин. Но если Пушкин в смысле свободу Польши ненавидеть, то он уже давно тут. А если в плане всемирной отзывчивости, то на эту отзывчивость тоже имеется резон с пристрастием посмотреть. Ибо уж очень этот зов, что у нас песней зовется, похож на желание все переделать у них по-своему.
Можно, конечно, повторить, что у нас две культуры, одна большинства, другая меньшинства, и они не смешиваются, как кровавая Мэри. Но что с этой Мэри делать, если не пить, мне не ведомо.
