Она была поэт. На смерть Беллы Ахмадулиной
Жизнь поэта прозаична. Его главная функция, я бы сказал, социально-экологическая и информационная: он сообщает, можно ли еще дышать, насколько отравлена атмосфера, какими культурными приемами следует очистить воздух, стоит ли вообще жить? Ну и сам отвечает на эти вопросы, показывая, как жить, если это еще возможно, какими жабрами дышать, какими приемами пользоваться, чтобы окончательно не задохнуться и не оглохнуть от того, что Мандельштам называл шумом времени, Блок – музыкой, а большинство считают вонью и не очень при этом ошибаются. Цветаева неслучайно называла поэта жидом, потому что поэт всегда живет в Освенциме, ждет своей очереди и дышит воздухом сжигаемых трупов. Только со стороны кажется, что поэт – небожитель, что он – птичка небесная, что поет от счастья и речью очищает воздух, он просто живет и спасается – как может, из последних сил. Потому что жить всегда трудно, почти невыносимо, тем более если говорить о последнем этапе советской эпохи, между оттепелью и перестройкой.
Поэтика Ахмадулиной, а это и есть главный ответ, отчетливо показывает: как трудно было жить и дышать, если ты оставался внутри советского пространства и при этом не давал себе никаких поблажек. Ее сложные поэтические высказывания – результат тех неимоверных усилий, которые надо было предпринимать честному и умному человеку, чтобы сохранить возможность на самоуважение, являющееся основой уважения других. Ее так называемая поэтичность – это не художественная эквилибристика, а мобилизация всех возможностей той культуры, которая была доступна для обыкновенного советского человека. С музеями, галереями, библиотеками, где, однако, не было того, что нужно человеку, прежде всего – правды о том воздухе, которым он дышит. И чтобы хоть как-то приблизиться к этой правде, Ахмадулина использовала все доступные ей культурные традиции – лучшие приемы озонирования, апробированные наиболее отчетливыми советскими поэтами и поэтами дореволюционными. Она ограничивала себя точно так, как эпоха ограничивала обыкновенного человека. Она хотела быть честной, а честность всегда исторична.
Советская власть должна была бы боготворить Ахмадулину, мы же говорим: спасибо, что не посадили. Она спасала репутацию эпохи, доказывая, что даже такое бедное на кислород время, как застой, способно пройти процедуру поэтизации, то есть – очищения. Ее временем был конец советской эпохи, она, как и все остальные, не знала, что это конец. Многим казалось, что ее стих представлял собой эту культурную эстафету между одним временем и другим, но советская эпоха неожиданно завершилась, и началась совсем другая, поэтически еще более трудная. Но это другая тема.
Мерить талант, подбирая энциклопедические эпитеты «великий», «неповторимый», «гениальный», лучше, наверное, в кроссвордах. Чтобы точнее понять масштаб Ахмадулиной, ее надо сравнивать. Она не претендовала на наследование адаптированной к совку авангардной традиции, как Вознесенский, она не демонстрировала готовность на исповедальность, помноженную на точное знание того, как надо делать советскую карьеру, как Евтушенко, в ее стихах было меньше психологичности, чем у Кушнера, зато и не было дребезга истеричности или пустоты при подходе к границам дозволенного, переступать за которые слишком опасно. Она не бралась за то, что было ей чуждо и не по плечу. Но то, что было ей подвластно, становилось поэтичным, то есть пригодным для жизни. Она наследовала Серебряному веку, скорее Анненскому, чем Пастернаку, в его понимании мучительности поэтического пути. И ее сложность, ее намеренная поэтичность тут же оборачивается ясностью и точностью, без метаний, фальши, ложных ходов. Как у других.
Менее плодотворно, но все равно поучительно ее сравнение с теми, кто демонстративно вышел за пределы советской культуры, обращаясь к совершенно иной аудитории и решая совершенно другие задачи. Если говорить о таких поэтах и младших современниках, как Бродский, Пригов, Рубинштейн, Кривулин, Шварц, то она могла оказать влияние только на тот период их становления, когда окончательного разрыва со всем советским еще не произошло, но ни к одному другому советскому либеральному поэту не относились в нонконформистской среде с таким отчетливым уважением, как к Ахмадулиной. Ригорист Пригов почитал сложность и единственность ее важной социальной роли, непротиворечивость ее позиции, персонифицирующей поэзию как таковую. Ревнивица Шварц, недолюбливавшая поэтесс, относилась к Ахмадулиной как к старшей современнице. Рубинштейн, без сомнения, использовал образец ее стиля в своих коллекциях-гербариях, то есть на другом языке отдавал ей должное.
Отдать должное труднее, чем говорить благородно. Ахмадулина без сомнения была спасением для тех многочисленных читателей, которые понимали эстетическую сложность как отражение социальной затруднительности (если ни невозможности) стать самим собой в условиях, которые этому противоречили. Ахмадулина, как мало кто, открывала возможность жить исторической жизнью, несмотря на самые неблагоприятные исторические обстоятельства. Но – не отрицая их, а преодолевая. Она не боялась разменивать себя на мелочи, помогая другим. Она была актриса в том смысле, в котором жизнь проживают на социальной сцене. Проживают дотла. Белла Ахмадулина была красивой женщиной, на которую другие женщины мечтали походить, а мужчины желали обладать. Она была беззащитна, то есть не хотела защищаться от жизни. Она, кстати, пожертвовала своей красотой, разменяв ее на искренность мучения. И только потому, что она была поэт.
Фотография РИА Новости
