Чем, прежде всего, отличается Россия от Запада или, скажем, Америки, на взгляд российского западника-наблюдателя? Если сравнивать с Россией, то в Америке практически отсутствует столь привычное нам критическое отношение к власти, государству и его институтам, к стране как таковой. Это как сравнивать нюх собаки и человека: у собаки такой нюх, что нюх человека как бы совсем отсутствует. Точно так же и критический настрой. Мы настолько к нему привыкли, что не сразу замечаем, что его в Америки нет, то есть нет вообще. Нет шуточек, шпилек, поговорок и анекдотов, высмеивающих собственные национальные недостатки. Это не запрещается, это не от страха, этого просто нет в культуре. Критики конкретной, социальной, партийной — хоть отбавляй, особенно сегодня, когда Америка реально разделена на два лагеря демократов и республиканцев, которые не переносят друг друга так, как этого, кажется, не было и перед Гражданской войной. Но общего критического настроя, нашей вполне анархической привычки ругать государство и власти всех уровней по поводу и без (тем более что повод есть всегда) — это просто отсутствует.

Еще раз уточню, чего нет. Нет зубоскальства, нет пессимизма, выражений «да у нас так всегда», нет неуважения к обществу: «да что я могу, плетью обуха не перешибешь», «да они все равно сделают по-своему» и так далее. Нет нашей асоциальности, неверия в себя и окружающих. И это не является ни достоинством, ни недостатком — это свойство. Почему я не считаю это достоинством? Потому что мы плохо представляем, до какой степени русская культура критически настроена и иронична по отношению ко многим вещам, воспринимаемым в Америке вполне нормально, например, к пафосу. Все воспитанные и социально вменяемые люди, а таких абсолютное большинство, никогда не скажут вам, например, что вы написали неудачную статью — каково бы ни было качество вашей работы, вас будут хвалить. На самом деле это просто церемониал вежливости. Американская культура построена на формулах, множестве формул, но вполне отчетливых, которые до мозга эмигранта-западника доходят медленно и постепенно. Именно эта формульная культура является основой того порядка, который существует в Америке. Но именно эта формализованная культура противостоит попыткам социальной критики самой социальной структуры как таковой. На это нет заказа, нет потребности, поэтому Ноам Хомский, великий лингвист и леворадикальный критик американской системы, не имеет и сотой, тысячной доли той популярности, какой обладает в России несистемная оппозиция, в частности такие ее представители, как Каспаров или Немцов.

И это нисколько не противоречит тому, что в Америке в отличие от России очень развитое гражданское общество, однако в этом обществе практически отсутствуют кластеры для той радикальной критики государства, к которой мы в России привыкли от рождения. То есть правила игры, в том числе политической и социальной, открывают множество вполне легитимных моделей поведения, но если попытаться в Америке продолжать любое из политических направлений, существующих в России, они оказываются невостребованными и маргинальными.

Не только в Америке. Когда советские отказники и диссиденты переезжали, скажем, в Израиль, часто они очень быстро опять становились диссидентами, но уже в Израиле. Там точно так же не принято критиковать государство как таковое, а если критикуешь — пожалуйста, займите никому не видные маргинальные ниши.

И все прямо противоположно в России. Мы хорошо понимаем, как наша анархическая асоциальность вредит социальному мироустройству. Мы ничто и никого не уважаем, в том числе себя. Мы ни к чему не готовы относиться серьезно и с пафосом. Мы ненавидим и стесняемся высокого стиля, как очень дурного тона, но это наши и только наши культурные правила и социальная культура. И хотя отрицательные последствия этой критичности, этой тотальной ироничности у всех на виду, уверен, что это не только недостатки, это свойства, которые имеют и положительную сторону. Все то, что кому-то нравится в русской жизни, базируется именно на этой самой неформальности русской культуры. Конечно, когда мы сегодня задыхаемся от вопиющего беззакония на всех без исключения социальных уровнях, когда общество не в состоянии выработать хоть какие-то более или менее устойчивые правила социального поведения, которые были бы авторитетны в разных влиятельных социальных группах, смешно вроде бы петь осанну этой самой неформальности, но я это сделаю.

Дело в том, что больше, на мой скептический взгляд, в российской жизни и нет никаких достоинств, кроме этой самой неформальности, неформульности российского поведения. Да, нет ничего устойчивого. Но эта постоянная неустойчивость, эта постоянная социальная корабельная качка является уникальным российским свойством, которого, кажется, нет нигде в мире. Именно эта неформальность, очевидно, и зовется российской духовностью или обознается как эта пресловутая черта. Стремиться к разрушению всех и всяческих формул, ощущать, что любые формулы мешают, как тесная и мокрая одежда, отчего появляется нестерпимое желание эту формульную одежду скинуть и остаться бесформульно голым.

Конечно, по этому свойству духовной неформальности последние 20 лет нанесли сокрушительные удары: то, что стали распадаться дружбы, что из наших компаний выветривается какой-то важный смысл, который был в них, в наших застольях, наших кухонных посиделках и пьянках, — это все результат социальной формулизации, которая неизбежно приходит вместе с буржуазным строем. Неформальность была реакцией на жесткую классовую, социальную и политическую формализацию, характерную как для дореволюционной, так и послереволюционной России. Однако как только более формальный тоталитарный режим сменился менее формальным капиталистическим (пусть и бандитско-капиталистическим или неформально-капиталистическим), так неформальность общества стала уменьшаться. И она, конечно, уменьшится еще, так как Россия вряд ли сойдет с общего для всех пути глобализации.

В этом смысле западничество имеет смысл воспринимать как призыв к большей формализации. А, скажем, славянофильство (или почвенничество) как призыв оставить российскую культуру в том же бесформульном состоянии. Понятно, что какие-то формулы в русском социальной опыте есть, но это особые формулы — любая формула может в какой-то момент сработать, а может и нет. И все это знают, и все к этому привыкли.

Так, собственно, и наш западник с трудно выразимым чувством потери понимает всю глубину расхождений между его представлением о Западе и реальным Западом. Где российское правое становится американским левым, где за интересы российских демократов заступаются отпетые правые республиканцы, а те, в ком мы ожидаем увидеть понимание и симпатию, относятся к России и ее проблемам, скажем так, без особого интереса. И чем больше Россия будет становиться нормальной формализованной страной, тем интереса будет меньше и меньше.

Это хорошо иллюстрирует такой пример. Из года в год количество студентов, выбирающих для изучения китайский или индийский язык и культуру, растет, а выбирающих русский — падает. Однако стоило только господину Путину произнести свою знаменитую «мюнхенскую речь», как число абитуриентов на русские отделения увеличилось в разы. Усиление государственного вмешательства в социальную жизнь, попытки формализации ее рефлекторно ведут к усилению тенденций неформальности в культуре и — парадоксальным образом — к интересу к ней на Западе.

Графика Михаила Златковского / zlatkovsky.ru