О демократии

Анализируя итоги десятилетия рыночных преобразований, Ю. Латынина говорит о том, что Россия «попала в классическую ловушку illiberal democracy»: «В России существовало множество групп интересов, порожденных нерыночным обществом и заинтересованных… в сохранении, прежде всего, своего положения. Их тактические интересы при слабом податливом государстве всегда доминировали над их же стратегическими интересами». После чего категорически заключает: «В некоторых исторических условиях реформу, как и рабство, следует вводить железной рукой».  

Даже если встать на точку зрения Ю. Латыниной и предположить, что авторитарный режим может эффективно бороться с мощными группами «искателей ренты», резонно задать следующий вопрос: технически после краха СССР можно ли было в России установить «просвещенную рыночную диктатуру»? Слабость государства возникла вовсе не потому, что Ельцин и реформаторы решили «поиграть в демократию». Осенью 1991 года у российского правительства не было ни одного боеспособного полка, готового исполнить приказ; не существовало ни государственной, ни таможенной границы России: в портах Одессы, Таллина, Клайпеды, Вентспилса союзными властями граница не контролировалась, а обустроенной границы между Украиной, Прибалтикой и России не было; не было единой системы правосудия, не работала милиция и прокуратура; государство просто-напросто не было способно выполнять свои функции[i]. И как ужесточение политического режима ложилось бы на настроения, царившие тогда в обществе? Предположим, какой-нибудь ответственный политический деятель вечером 22 августа 1991 года вышел бы к памятнику Дзержинскому и заявил: «Дорогие сограждане! В отсутствии работоспособного государства демократия будет гирей на шее реформ. Для успеха преобразований нам всем необходимо отказаться от политических прав». Боюсь, ему бы быстро пришлось закончить свои увещевания.

Однако и сам тезис о необходимости авторитарного режима для реализации рыночных преобразований вовсе не очевиден. Помимо традиционного указания на тот факт, что «на каждую Корею приходится две Зимбабве», важно отметить следующее: наиболее успешными переходными экономиками были те страны, которые в итоге совершили прорыв к демократии. Сильное гражданское общество, конкуренция в политике стали важными предпосылками успеха транзита в странах ЦВЕ. В этом плане примечателен опыт Польши.

В 1989-1991 годах в Польше царила политическая неразбериха. Архитектор рыночных реформ Лешек Бальцерович подвергался жесточайшим нападкам. Из-за неспособности политиков прийти к компромиссу Польша оказалась одним из последних посткоммунистических государств, принявших новую Конституцию. На президентских выборах в ноябре 1990 года никому не известный авантюрист (Станислав Тыминьский) получил 23% голосов. В результате парламентских выборов 1991 года в парламент вошли представители 28 партий, из-за чего депутаты долгое время не могли прийти к единому решению по плану приватизации. В правительство входили члены около десяти партий, а его состав менялся раз в полгода. Вплоть до 1992 года все обозреватели в один голос утверждали, что реформы провалились, а политика правительства терпела фиаско из-за постоянных кризисов и всеобщей озлобленности. Однако в итоге рыночная трансформация Польши была признана образцовой. Главная причина – жесточайшая конкуренция в политике и пристальный контроль со стороны общества за ходом изменений. Чуткое гражданское общество Польши включало в себя католическую церковь, мощное профсоюзное движение «Солидарность», советы рабочих на предприятиях, а также миллионы мелких фермеров, всячески сопротивлявшихся радикальным рыночным преобразованиям, но активное участие которых помогло снизить объем ренты, извлекаемых группами интересов во время перехода к рынку. В правительстве за десять лет реформ сменилось восемь министров финансов, что не помешало им всем проводить ответственную бюджетную политику[ii].

О переходе к авторитаризму

Основной тезис Ю. Латыниной состоит в следующем: «Историческую роль реформ 1991-1999 гг. можно сформулировать очень коротко: они закончились неудачей и привели к власти Владимира Путина». Вопрос о том, почему в России после 2000 года произошло ужесточение политического режима, является одним из наиболее дискуссионных.

Главным вызовом для молодой российской демократии в первые два годы реформ был тяжелейший конституционный кризис. Сегодня многие указывают на факт его драматичной развязки как на одну из основных причин перехода к авторитаризму после 2000 года. Надо сказать, что события 3-4 октября 1993 года вовсе не были исторически предопределены. У президента и парламента был шанс на то, чтобы договориться. Соглашение о конституционной стабилизации, заключенное 12 декабря 1992 года президентом и Верховным советом при посредничестве председателя Конституционного суда В. Зорькина, открывало дорогу к мирному разрешению кризиса двоевластия. Верховный совет получал отставку неугодного ему Е. Гайдара, взамен этого до 31 марта 1993 года президент и Верховный совет должны были выработать либо совместный, либо два различных варианта будущей Конституции, которые 11 апреля 1993 года должны были быть вынесены на всенародный референдум. Однако, получив отставку Гайдара, Верховный совет отказался выполнять свои обязательства по данному соглашению. 12 марта 1993 года Съезд принял постановление, в котором говорилось о приостановлении действия соглашения о конституционной стабилизации. Последующие события — референдум о доверии президенту, Съезду народных депутатов и политике правительства; конституционное совещание лета 1993 года; намерение руководства Верховного совета вопреки решению народа провести импичмент президента; указ президента Российской Федерации № 1400 от 21 сентября 1993 года; попытка вооруженного захвата власти 3 октября; мобилизация сторонников президента ночью с 3 на 4 октября; события утра 4 октября у Белого дома — были следствием отказа от декабрьских (1992 года) соглашений.

Ю. Латынина говорит о том, что на выборах граждане отказывали в поддержке преобразований: «В течение всего времени правления Ельцина народ де-факто голосовал против реформ». Это не так. На парламентских выборах декабря 1993 года гайдаровский «Выбор России» получил наибольшее число мест в Государственной думе среди всех партий и движений. Итоги тех выборов отражали реальную картину оценки обществом гайдаровской реформы. Значительная часть страны ее поддержала. Более крупная — отвергла. Но и в ней было немало людей, которые, не поддерживая лично Гайдара, в целом все же к рыночным преобразованиям 1992 года относились позитивно, что нашло отражение в итогах апрельского референдума 1993 года[iii]. Поражения либералов на выборах 1995 и 1999 годов были вызваны не разочарованностью общества в реформах, а промедлением с их реализацией. После завершения конституционного кризиса у правительства появилась возможность интенсификации рыночных преобразований, однако этот шанс использован не был: на рубеже 1993-1994 годов президента в своей правоте убедили те, кто считал, что народ устал от реформ и потому необходимо сделать «передышку». По большому счёту, в том, что в 1994 году не было использовано открывшееся окно возможностей для проведения преобразований, лежит одна из причин кризиса 1998 года.

Возвращаясь к проблеме неудачи российского демократического транзита, стоит сказать следующее. Демонтаж демократических институтов, внедренных в начале 1990-х годов, имел место во всех постсоветских государствах (за исключением трех прибалтийских республик), вне зависимости от формы правления – президентской или парламентской. Переход к авторитаризму был результатом того, что основными политическими игроками являлись, с одной стороны, рентоориентированная номенклатура, для которой автаркия удобнее для реализации коррупционных устремлений, а с другой — пассивное общество, не имевшее опыта жизни в условиях стабильно функционирующей демократии и оттого не доверявшее демократическим институтам, легко поддававшееся соблазну поддержать сторонников «порядка». Первые в силу информационной асимметрии, хорошей организации и прямого доступа к административным и финансовым ресурсам легко «обводили вокруг пальца» аполитичное большинство граждан, и авторитарный реванш с неизбежностью происходил как продукт согласия элит при полном непротивлении социума. Если бы в России в 1996 году президентом стал Зюганов, а в 2000 году – Лужков или Примаков, вполне вероятно, что события пошли по тому же сценарию, что и при Путине, потому что это во многом объективный процесс, а не вопрос конкретных личностей или институтов.