О политической двойственности русской интеллигенции

В августе прошлого года, в самый пик аномальной жары, умер отец. Упал и умер. Для его 76 лет этот уход не есть что-то противоестественное, тем более при таком неблагоприятном стечении климатических и социально-бытовых обстоятельств.

В общем-то, он был одиноким, замкнутым и малообщительным интеллигентом, и, как это часто бывает, о самом главном мы так и не поговорили. Тем неожиданнее было для меня обнаружить его дневники, которые, как оказалось, он вел с разной периодичностью на протяжении почти четырех десятилетий. Причем самые поразительные записи делались в советские 60-е, 70-е и 80-е годы.

Не представляя особенной литературной ценности, эта хроника, тем не менее, читается как драматургически насыщенный тревожный, сбивчивый и лихорадочный монолог классического советского интеллигента: рефлексия, столбняк от агрессивности и тупиковости среды, мучительный поиск «зачем?» и «доколе?». Наряду с вполне будничными описаниями бестолковой советской действительности здесь есть размышления о марксизме и дефектной политической практике его реализации, об умалении (порой заслуженном) значения интеллигенции и многое другое. Именно в дневниках я обнаружил прилежно переписанные отцом заметки из старых коммунистических газет и брошюр о дискуссиях по поводу теории Яна Махайского. Речь шла (ни много ни мало) о двойственной роли интеллигенции в русской революции. Меня это решительно заинтересовало, и я стал «копать» дальше.

Ян Вацлав Махайский родился в 1866 году в польском городе Буско, учился в Варшавском университете, в период обучения присоединился к левацкой молодежной организации «Зет». Позже она преобразовалась в Польскую социалистическую партию, идеологически соединившую в себе социалистические взгляды и польский национализм. Однако это увлечение было недолгим, и дальнейшая эволюция взглядов Махайского, пройдя через классический марксизм, привела его к собственным оригинальным выводам относительно социализма и роли интеллигенции в революционном движении. Эти выводы об «умственных рабочих» (как в своих трудах Махайский определял интеллигенцию) вышли далеко за рамки марксизма и всей бесконечной социалистической полемики. Причем, как обоснованно представляется, помимо воли и желания их автора.

Итак, если коротко суммировать эти взгляды, изложенные в ряде работ Махайского («Умственный рабочий» (1904), пара гектографических брошюр (аналог самиздата) по месту его ссылки в Вилюйске (1898-1899) и неопубликованный комментарий к переводу «Святого семейства» Маркса), то их суть в следующем. Вовлеченный в социалистическое революционное движение конца XIX — начала XX века, Махайский, как и многие социалисты того времени, испытывал известное смятение от усиливающейся тенденции к реформизму внутри германской социал-демократии (ревизионизм Э. Берштейна был всего лишь наиболее ярким проявлением этой тенденции).

В своих первых работах в царской ссылке в Сибири Махайский «открыл», что причина отказа от революционности в пользу реформизма не в неверном применении европейским социалистическимс движением марксистских принципов, но в самом марксистском учении как таковом. Махайский пришел к обескураживающему заключению, что социализм — это по существу идеология не пролетариата, а иного класса — интеллигенции. Махайский утверждал, что социализм — это результат «семейной ссоры» между двумя группами буржуазии: капиталистами, с одной стороны, и их «привилегированными наемниками», с другой. Последние, считая, что грубые и необразованные капиталисты лишают их заслуженного влияния и материальных благ, ухватились за социализм, увидев в нем способ известной сатисфакции по отношению к своим работодателям (собственникам средств производства).

Таким образом, социализм являлся лишь способом оказания давления на буржуазию. После 1848 года (февральской революции во Франции, свергнувшей Луи-Филиппа) марксизм стал доминирующей формой социализма, поскольку гораздо более искусно служил интересам интеллигенции. Вместо призыва к свержению капитализма, марксизм учил, что социализм может наступить только после полного развития капитализма. Это дало интеллигенции возможность использовать рабочее движение в борьбе с капиталистами за материальные блага, не ставя под угрозу само существование системы, которая, собственно, кормила и тех и других. Отсюда, делает вывод Махайский, берёт начало мирная парламентская тактика социалистических партий, с помощью которой «умственные рабочие» укрепляли свою власть. Их конечная цель заключалась в том, чтобы заменить собой капиталистов как главную движущую силу буржуазной системы, оставив при этом рабочих на положении эксплуатируемых.

В России Махайский обнаружил схожую историческую эволюцию социалистического движения. Ту роль, которую в Европе играл ранний социализм, сыграло народничество, обещавшее переход к социализму посредством крестьянской общины. В конце концов русская интеллигенция, не без помощи марксизма, поняла, что не столько уничтожение капитализма, сколько именно максимальное его развитие позволит удовлетворить интересы интеллигенции. Русские социал-демократы, по мнению Махайского, уверенно шли по стопам своих западноевропейских коллег, провозглашая необходимость буржуазной революции, которая обеспечила бы расцвет капитализма и парламентской системы в России.

Разумеется, в объяснениях Махайского зияют политико-философские провалы и идейные нестыковки, но в главном выводе — о двойственной и противоречивой роли интеллигенции в исторической ретроспективе — определенно есть известное «попадание», особенно применительно к России XX века.

«Махаевщина» (термин со снижением, поскольку «махаевизм» претендует на теоретический размах и чем-то напоминает обруганный Лениным «махизм» Авенариуса и Маха) не стала самостоятельной, законченной доктриной, хотя и имела весьма масштабное распространение и последователей в левой среде России в начале XX века.

Допуская справедливость тезиса Махайского о том, что интеллигенция использует актуальные идеологические установки как инструмент политической борьбы для достижения прагматических целей (власти и благосостояния), можно сказать, что в феврале 1917-го она их определенно достигла. В короткий период между двумя революциями этажи новой демократической власти заполнили интеллигенты, по преимуществу выходцы из социалистических партий: от Керенского (глава Временного правительства) до Чхеидзе (глава исполкома Петроградского совета) и т.д. Определенно и то, что широкие слои русской интеллигенции буржуазную революцию приняли и не о каком новом её социалистическом продолжении даже не помышляли. Однако с революцией и ролью в ней интеллигенции всё «пошло не так». Добавим: как и со многим, что приключилось с Россией за последние несколько столетий.

В антиинтеллигентских настроениях в среде власти и народа в России никогда не было недостатка, и теория Махайского в этом смысле не выделялась бы из подобных ей, если бы в существе этих соображений не было рационального зерна. С одной стороны, интеллигенты, будучи «критически мыслящими личностями», по меткому определению Петра Лаврова, бросали вызов принципам и институтам существующего порядка и, как могли, защищали угнетенную массу. В России XIX и начала XX века, где отсутствовала свобода политического высказывания, миссия эта была благородной и жертвенной. Однако рабочие и крестьяне, интересы которых так ревностно рвалась защищать интеллигенция, видели в ней все же представительницу системы, которая их эксплуатировала, и потому относились к ней с подозрением и, в общем, с ненавистью.

Наиболее ярко такое недоверие изображено (в виде литературном) в знаменитом тургеневском стихотворении в прозе «Чернорабочий и белоручка». Рабочий говорит дворянину-революционеру, проведшему шесть лет на каторге ради освобождения народа: «Ты не наш». А когда революционера вешают, рабочий думает лишь о том, как бы раздобыть веревку повешенного — «на счастье».

Ленин своевременно уловил бытующие в низах антиинтеллигентские предрассудки (отдав, кстати, известную дань существу идей Махайского в ряде своих работ, то оспаривая их, то соглашаясь с ними) и определенно выражал свою антипатию к образованному классу не только уничижительными характеристиками в его адрес, но и вполне последовательной реализацией собственной революционной программы, в которой интеллигенцию следовало (в силу её ненадежности) деклассировать (прослойка).

Из высказанных выше соображений приходится сделать вывод о неслучайном характере роли интеллигенции как «капризного ребенка» системы. Раздражение интеллигенции отношением к ней как власти, так и народа породило у нее известную политическую двойственность, принципиальную непоследовательность. И это положение, при котором на разных исторических отрезках интеллигенция выбирает себе в качестве союзника то власть (в проведении непопулярных, но прогрессивных реформ), то народ, в союзе с которым пытается понудить власть к реформам, неизменно. Причем механическое воспроизводство этой двойственной сущности интеллигенции (от либеральных реформ Александра II до андроповской реакции, от хрущевской оттепели до путинской автаркии) напоминает психологический комплекс некоторой недоразвитости, личностной ущербности, неспособности к самостоятельным реакциям. У интеллигенции никак не выработается собственная позитивная программа, методологический навык к овладению политической властью. Не отсюда ли беды либеральных интеллигентских организаций (разумеется, оппозиционных), которые сразу после создания и оглашения политических манифестов с упоением начинают «решать вопрос о власти» внутри своих организаций? И это вместо концентрации усилий на реализации заявленных программ. При очевидной невозможности взять политическую власть в стране посредством выборов (а сколько таких возможностей было за короткую историю демократии в России?) или, на худой конец, ощутимо влиять на общество интеллигенты бросаются искать компромисса с системой, подыскивая для себя удобную форму морального оправдания перед агитируемой народной массой и оставшимися на принципиальных позициях членами интеллигентской корпорации.

Из теории Махайского определенно следует, что эта политическая двойственность (радикализм и конформизм) совсем не рудимент вывиха сознания интеллигенции в тоталитарном ХХ веке, а скорее имманентно присущее ей свойство. Этот родовой дефект во многом объясняет и склонность интеллигенции к разъедающей сознание рефлексии, и тягу к саморазрушению, которые обладают эффектом накапливания. Об этом стоило бы поговорить особо, но это увело бы нас к более глубокому исследованию причин (религиозных и культурных) этих явлений, что для целей настоящего материала было бы избыточным.

Для нынешней интеллигенции актуален следующий вывод. Её, интеллигенции, миссия (как и прежде, состоящая в «освобождении и просвещении») вполне способна реализоваться на новом извиве русской истории, в переломном для власти в России 2011 году. Реванш русской интеллигенции состоит в том, чтобы, избегая компромисса с системой, добиться, тем не менее, её мирной и не катастрофической трансформации. Ровно таким способом, который столь последовательно обличал Махайский. Насколько к такой роли интеллигенция готова, остается загадкой.

Жаль только, что с отцом мне этого уже не обсудить.