19 августа 1991 года начался для меня с того, что соседка разбудила в 7 утра: «В Москве танки», — сказала она. Я ничего не понял. Через несколько часов мне надо было быть в типографии «Правды». Она оказалась в кольце бронетранспортеров.

Пусть не лукавит тот, кто рассказывает теперь, что было не страшно.  Нынешние уничижительные воспоминания, какой это якобы был цирк, каким фарсом веяло от всего этого опереточного ГКЧП, есть не более чем ложь или сознательная попытка принизить значение того, что сделали тогда люди, в основном москвичи. На самом деле страх поначалу был. В голове роились только пессимистические сценарии: неужели теперь снова будет как при Брежневе или, еще хуже, как при Сталине?

И только в 12 часов, когда из информационной ленты я узнал, что Ельцин не интернирован, прибыл в Белый дом и выступил с обращением, в котором квалифицировал происходящее как государственный переворот, я понял, что ГКЧП не пройдет. Никакого предчувствия гражданской войны, только четкое понимание неминуемости конца этого страшного, но все же нелепого путча.

В том году я выпустил свой последний класс и ушел из школы. И первый раз позволил себе «втянуть» своих детей в политику, когда 20 августа несколько выпускников пришли ко мне домой и один заявил: «Мои родители говорят, что наконец-то будет порядок, и вообще у нас в Измайлово все тихо и спокойно». Тогда мы вместе пошли на митинг у Моссовета, потом к Белому дому, где уже расположились танки генерала Лебедя и началось фактическое братание солдат и москвичей. Это была революция. И мы были ее очевидцами. И хотелось быть участниками…

Я уже несколько раз писал, какие тогда увидел у Белого дома  замечательные, проснувшиеся лица людей. Среди них были и мои ученики прошлых выпусков. И когда приятель, работавший корреспондентом на «Эхе Москвы», призвал смелых и неравнодушных мужчин к Белому дому, я не мог не откликнуться на его призыв.

Август 91-го был для меня и для очень многих периодом надежд и открытий, невероятным временем, потому что советская система вдруг грохнулась, хотя вероятность этого казалась фантастической. Как будто вышибли дверь из затхлого и мрачного чулана, потому что больше невмоготу было дышать.

Неожиданно страна стала своей. Впервые в жизни, хоть и на короткое время, мы ощущали единение с властью. Она была наша.

События конца августа того памятного года стали для нас открытием мира, взломом архивов и приобретением новых знаний.Это был «прямой эфир», когда ничего нельзя «вырезать». Нам преподали трудный урок свободы. Нам дали, или, точнее, мы обрели возможность дышать, раскрепоститься и жить как хотим. Была скинута многолетняя усталость.

Мы готовы были засучить рукава и трудиться, не покладая рук.
Мы чувствовали себя награжденными за надежду и терпение. Сделав сальто-мортале, мы оказались не просто в иной жизни, а на далекой планете. Мы упивались воздухом свободы, «московской весной», свежестью ощущений. Мы испытывали непередаваемый стресс избавления от страха, и мы были наполнены надеждами до краев нашего сознания.

Но эйфория быстро сменилась апатией. Еще быстрее правда погрязла во лжи. А потом наступило разочарование. Мы дали себе и миру шанс. Мир им воспользовался. Мы же его профукали. 

Не оценили должным образом, оказались не готовы к подлинной свободе, а лишь нетерпеливы, как дети, которые капризничают и требуют, чтобы все сразу и без усилий. Сработали великая сила привычки — искать подходящее крыло — и ее величество традиция — находить виновных на стороне.

И в очередной раз мы не смогли до конца воспользоваться данным нам историческим шансом сделать жизнь лучше и чище. Жалко. И обидно, что так бездарно растранжирили созидательную энергию многих простых и хороших людей, поверивших в чудо, но вскоре почувствовавших себя жестоко обманутыми.

Отражением этого настроения, в определенной степени, являются результаты 

опроса, проведенного накануне годовщины августа 1991 года Левада-Центром. 39% считают, что это «трагические события, приведшие к  гибельным последствиям»; 35% — что это «эпизод борьбы за власть»; и только каждый десятый, что это «победа демократической революции». Я — каждый десятый. (Хотя сегодня такой порядок цифр больше напоминает децимацию.)

Но при всем сегодняшнем пессимизме, двадцать лет — исторически очень короткий срок, за который успевают разочароваться лишь современники событий. А потомки отнесутся к ним иначе. Я уверен, что в будущем — близком или далеком — цифры опросов изменятся. И люди смогут услышать высокую ноту тех августовских событий и оценить их по достоинству, которое к этому времени сами будут иметь. 

Фотографии РИА Новости