(к 20-летию победы над ГКЧП)

Карнавальная стихия характерна для массовых движений Нового времени. Это верно и для Великой французской, и для русской Февральской революций, и для выступления декабристов, и для большевистского переворота. Толпы людей сбрасывали с себя социальные, классовые, сословные маски и с лихорадочной скоростью примеривали новые личины и роли. Наблюдательный Федор Степун, служивший в правительстве Керенского, вывел чеканную формулу химерической трансформации взорванного смутой общества: «…прекрасные дамы оказываются проститутками, проститутки становятся уездными комиссаршами… Журналисты становятся красными генералами, поэтессы военморами… В этой демонической игре… разлагается лицо человека».

То же самое (с необходимой поправкой на изначально более узкий размах явления) относится и к революции «Преображенской». Только с одной разницей: до сих пор — по прошествии двух десятилетий — ее ход и следствия не отрефлексированы обществом. Следует признать, что это яркое обозначение тех августовских событий, данное Солженицыным по аналогии с духовным содержанием церковного праздника (19 августа — Преображение Господне), случайно или неслучайно совпавшего с провозглашением и крахом чрезвычайного положения — по существу неточно. Точнее было бы сказать — «глянцевая революция», столь гламурными, показными, крикливыми образами до сих пор официально и неофициально иллюстрируют «величие» перемен, произошедших в три августовских дня 1991 года.

Вот несколько картинок из того времени, несколько впечатлений о характере происходившего.

Услышав новости о перевороте, около 11 утра 19 августа я с приятелем-таксистом подъехал к Горбатому мосту у тогдашнего Дома Советов на Краснопресненской набережной. На большой площади перед ним, куда мы поднялись, находились кучки людей, помнится, что они поразили своей немногочисленностью и какой-то задумчивостью. Постепенно и очень неспешно, словно по капле, люди прибывали, так что приблизительно через час, к моменту появления Ельцина, собралось уже не меньше полутора тысяч человек. По периметру здания (серого советского архитектурного проекта) стояли на некотором отдалении друг от друга некие бетонные сооружения, что-то вроде вентиляционных вытяжек. На них, как на постаментах, вдруг словно из-под земли выросли квадратные мощные фигуры молодых службистов в черных костюмах. В ушах у них торчали наушники; они стояли как бы над толпой, с отсутствующим видом смотря в разных направлениях. Этот отсутствующий вид показывал полное равнодушие к окружающим. При всем том было видно, что товарищи явно на работе, что-то отслеживают. Заученные до автоматизма движения, мертвенность, исходящая от их облика — все говорило о принадлежности к доблестным органам. Собственный опыт живо напомнил, что когда эти автоматы бегут за тобой по улице, осуществляя оперативную слежку, наседая на пятки, тяжело дыша в затылок, уйти от них очень трудно и ожидать можно всего, вплоть до «обыденного» насилия. В данном случае они были запрограммированы на другое… Так стояли они сколько-то часов, пока, уже с наступлением темноты, я не отправился домой. Их тень словно свидетельствовала о «компетентном сопровождении» происходящего, и от этого чувства нельзя было просто так отмахнуться.

Удивительно, но собравшиеся на площади не обращали на них никакого внимания, неотрывно и завороженно, словно на картинах Босха, смотря на стены и балконы Дома Советов. Но тут нужно упомянуть о тех, кто собрался на площади. Я всматривался в лица: кто же пришел в этот судьбоносный час, чтобы встать на защиту свободы? Бросались в глаза несколько диковинных групп: какой-то молоденький священник в окружении верующих, немного казаков (тогда неизбежно ассоциировавшихся с пряной экзотикой)… В основном же это были те, кого можно назвать советским средним классом (скорее, его несостоявшимся прототипом): техническая интеллигенция, преподаватели, неформалы перестроечного разлива из курилок НИИ и комсомольских райкомов, кооператоры.

На балконах Дома Советов периодически появлялись какие-то личности, они поглядывали вниз, на толпу, исчезали, вновь вырисовывались. Вдруг на один из балконов высыпала целая куча людей, в большом оживлении они стали выстраиваться в подобие шеренги, и, наконец, за ними появилась медвежья фигура Ельцина. Вначале он стоял, поглядывая с растянутыми в подобие ухмылки губами на площадь, через миг его стали с какой-то тщательной нарочитостью закрывать щитами. Потом в его руках появились листы бумаги. Он собирался говорить речь.

По толпе пробежала рябь, потом кто-то начал скандировать «Ельцин!Ельцин!». Вначале это были просто отдельные сбивчивые крики, но затем они переросли в дружный и громкий хор. Скандирование длилось долго, и в какой-то миг стало заметно, что на Ельцина оно производит завораживающее впечатление. Несколько раз он вдруг решительно взмахивал рукой, брался за микрофон, будто хотел бросить людям какие-то наболевшие слова, затем словно передумывал. Вновь гремел хор голосов.

Наконец Ельцин рыкнул в микрофон что-то вроде «Эх, ухнем». Пусть уж ругнется, подумалось, да скажет что-то настоящее, что-то из себя. Но президент РСФСР, гукнув, постоял в разлете с микрофоном над толпой и вдруг уткнулся в листки, стал бубнить по писанному свое заявление о незаконности действий ГКЧП. Звучало гладко и по-партийному. Закончил читать. Толпа (в общем-то, все еще небольшая) стала вновь скандировать его имя.

Балкон опустел, имя Ельцина растаяло в воздухе, стало тихо, люди негромко переговаривались или просто молчали. На соседнем балконе появилась фигура в рясе: о. Глеб Якунин в одиночестве махал всем рукой. Я решил попытаться внести ясность в происходящее и стал кричать: «Глеб! Что происходит?!» Он не слышал и все махал рукой. Но из другого конца площади раздалось: «Это — Преображение Господне!» Ответ пришел от кучки из нескольких высоких молодых людей с небольшими бородками. Как ни странно, я их узнал (я не москвич, лишь после своего освобождения в 1987 г. перебрался в Подмосковье), это были учителя одной из школ, с которыми несколько лет назад меня свела судьба при организации демонстрации в защиту религиозных свобод в СССР.

Чуть позже, когда толпа разбилась гулом и броуновским движением прибывавших небольших групп, ко мне подошел старый друг. С конца 1970-х вместе с ним мы пытались плыть против течения, искали ориентиры для выстраивания осмысленной жизни в античеловеческой системе, пытались согреть друг друга и сочувствием, и созданием другой атмосферы. Он не прошел через арест и тюрьму, но был у него опыт обыска и слежки. Поэтому я спросил его, как собеседника, которому привык доверять:

— Что думаешь о происходящем?

— Вот так, — сказал он чеканно, кивая на людей, — народ делает мирную бескровную революцию. Вот так это происходит!

Пафосный тон, внушительный голос… Откуда столько вычурности?

— Революция? — спросил я, показав на цепь из черных костюмов, маячивших над площадью. — Под присмотром чекистов? Под лозунгами, считанными с бумажки? Кровь же, кровь случайная, при таких играх обязательно прольется.

Старый друг осекся. Его задел мой скепсис, вскоре он уехал.

Я же дождался вечера, когда у подъездов Дома Советов зажглись экраны и, сменяя друг друга, с них заговорили Бурбулис и Хасбулатов. До этого я не видел этих персон, и они поразили меня своим энергичным злобным видом и той нелепицей, с которой обращались к своим защитникам по внутреннему белодомовскому вещанию. Главной содержательной частью их речей стало сообщение о том, что с этого момента Дом Советов переименовывается в «Белый дом России» (они выкрикивали этот новый слоган). Все ведущие страны Запада во главе с великими Соединенными Штатами Америки поддержали демократическую Россию, вещали экранные ораторы, теперь и у нее будет свой Белый дом, отныне наш народ будет рука об руку идти с народами мира в построении свободного общества. Мировую демократию возглавляет Америка, теперь мы готовы разделить с ней ответственность за судьбы демократии во всем мире.

Кто-то стоял, недоуменно слушая эти «говорящие головы». Большинство же обсуждали, как будут бодрствовать ночью, охраняя Белый дом, бывшие служилые брались обучать этой мудреной науке — стоять в оцеплении.

Я все не мог взять в толк, почему в такой ответственный момент, когда, казалось бы, решалась судьба страны, руководство демократической России объяснялось с народом только через экран. Ни одного внятного слова о происходящем не нашлось у его ведущих деятелей в тот день. Кроме того, что отныне два Белых дома будут руководить мировым демократическим процессом. Сталинский прищур проступал для меня в этих речах Хасбулатова и Бурбулиса.

Готовясь после Ялтинской конференции 1945 года к переделу мира, «отец народов» санкционировал своего рода план по сближению с Западом. Внутри европейских демократий должна была развернуться борьба за победу сил «мира и социализма». Тогда не получилось, вернее, получилось только в отношении захваченных стран Восточной и Центральной Европы, и по схемам более простым и грубым, чем задумывал усатый тиран. Но те его идеи по «мирному» захвату западного блока продолжали развивать в недрах советской номенклатуры.

К началу 1970-х годов широкие круги советского правящего слоя были пронизаны тоской по конвенгерции с Западом. Советская партийно-государственная бюрократия мечтала перевести партийно-государственные структуры управления в президентско-парламентский строй, конвертировать свою политическую власть в экономическую, легализовать свою теневую собственность и т.п. И уже на этом легитимном поле продолжать, на «законных» основаниях, борьбу с Западом.

Вечером 19 августа 1991 года, уходя от Белого дома России, я вынес убеждение, что борьба с путчем — это логическое продолжение номенклатурного сдвига, начатого Горбачевым и направленного на подмену настоящего освобождения от коммунистической диктатуры партийными заменителями свободы.

Позже Солженицын блестяще описал толпы фальшивых демократов, вдруг, после августа 1991-го, заполонивших родные просторы и вскоре приведших к тому, что слово «демократия» стало в обществе ругательным. Самое печальное в этом не то, что номенклатура еще раз одурманила сознание народа. А то, что кремлевские идеологи своим мифом о рождении новой демократической России соблазнили и избранных, недавних советских узников совести, немногочисленных российских антикоммунистов, которые должны были различить обман. Но по большей части они поверили в новый прекрасный миф и самозабвенно отдались карнавалу «торжествующей» демократии. Кто из них смог, тот долго, все оставшиеся девяностые годы, просидел в филиалах различных западных фондов или на их средства что-то делал (за зарплату конечно же) для торжества прав человека. Да и что оставалось делать, кроме улучшения отдельных недостатков в державе, когда в целом демократия в ней окончательно победила (идея, провозглашавшаяся тогда на всех углах)?

По поводу этого процесса, утраты личностями лиц в кружении маскарада демократии, меня поразили точные слова, услышанные в середине тех же 1990-х от одного из легендарных основателей Московской Хельсинской группы, Мальвы Ноевны Ланды. Уже старый человек, она работала продавцом газет в киоске «Экпресс-хроники» на Пушкинской площади. К ней заходили ее старые знакомцы из правозащитного движения, иные из которых в то время олицетворяли героев прошлой борьбы с тоталитаризмом, удачно превратившихся в новых людей демократической России.

— Они смотрят на меня и таких, как я, не принимающих за подлинные нынешние перемены, словно на устаревший хлам. Они чувствуют себя успешными людьми, чем-то вроде удачных бизнесменов: и при деньгах, и при общественном положении, печатаются, появляются на экранах телевизоров, вроде бы как-то могут влиять на политические процессы в стране. Как же! Вместе с Ельциным «они» победили, они ощущают себя в «деле»! Они не понимают, что их успешность ничто, что они ослепли и предали былые идеалы. В конце концов, бутафорские перемены кончаются плохо, как когда-то в Веймарской республике.

Сейчас, через 20 лет после появления на свет «Белого дома» «новой России», морок торжества демократии рассеялся. На повестке дня стоит вопрос о воссоздании нового СССР. Мрачные отсветы этого процесса реставрации освещают неприглядную картину руин, в которые превратилось наше общество. Общество, которому не знакомо чувство раскаяния. У которого нет стыда за пережитое, нет и осознания пройденного пути. В котором царит хаос, словно наутро после большой пьянки. И у которого остаются лишь смутные надежды на лучшее, все-таки пока еще — надежды.

Фотографии РИА Новости