«Старая история России закончилась», — утверждает Игорь Клямкин, один из авторов замечательного труда, в котором представлена концепция истории российского общества и государства со времен Киевской Руси как растянувшееся в веках чередование четырех больших циклов, включавших державные взлеты и сокрушительные катастрофы (А. Ахиезер, И. Клямкин, И. Яковенко. История России: конец или новое начало? М., 2005, 2008). Теперь, утверждает он, «традиционное для нашей страны государство-монополия, стоящее над законом и обществом», подошло к своему концу, поскольку на новые вызовы «ответить не может и не сможет», а выход из нынешнего состояния «возможен только в государство правовое». Такой оптимизм заразителен. Однако этому выводу сопутствуют два утверждения:

1)   властная монополия, «возвышающая президента над другими ветвями власти», защищена действующей Конституцией;

2)   все наши политические силы — раз они не ставят в повестку дня вопрос о смене Конституции — «готовы с этой монополией мириться».

И первое, и второе, на мой взгляд, предмет для дискуссии.

 Оговорюсь с самого начала: апологетом Конституции-93 я не являюсь. Это противоречивый документ, в котором соединены два принципиально разных начала: нормы первой и второй глав (основы конституционного строя; права и свободы человека и гражданина), в общем отвечающие современным демократическим стандартам, и расписанная в последующих главах организация государственной власти, в которой грубо нарушен баланс властных полномочий и тем самым заложены предпосылки искажения и нарушения прав и свобод. Почему так получилось — разговор отдельный. Скажу только, что на то были серьезные резоны. Нельзя представлять дело так, будто в 1993 или в 1996 году перед страной была перспектива демократической ротации власти по образцу стран Восточной Европы, а не угроза иной, еще худшей политической монополии. Конституционалисты того времени были озабочены не тем, чтобы удовлетворить властолюбие президента. В сильной  президентской власти они видели единственный действенный инструмент, способный защитить страну от распада и сохранить то, что пришло в ее жизнь с демократической перестройкой.

 Сегодня вопрос стоит иначе. Конституция ли представляет главную линию защиты политической монополии наследников Ельцина, она ли в первую очередь блокирует выход из тупика к правовому государству? — и здесь лежит первое мое расхождение с Игорем Клямкиным. Вслед за многими критиками Конституции он ссылается на норму ст. 80: президент «определяет основные направления внутренней и внешней политики», и отмечает, что формула «вся полнота власти», закрепленная в горбачевском варианте Конституции за Съездом, теперь подарена президенту. Формула безусловно неправовая, антидемократическая и вредная. Но не будем преувеличивать ее значимость. Ни союзный Съезд в 1989-91 гг., ни российский в 1991-93 гг. не могли воспользоваться всей полнотой власти. И президент РФ в определении «основных направлений политики» ограничен Конституцией и федеральными законами.

Ограничения, согласимся, слабые и растяжимые. Но, во-первых, они есть в основном законе. Это право парламента утверждать бюджет и другие законы, вотировать отставку правительства, соглашаться или не соглашаться с назначением премьера и ряда ключевых политических фигур, преодолевать законодательное вето президента и т. д. — вплоть до решения вопроса об импичменте. А во-вторых, не столько текст Конституции, сколько реальное соотношение сил определяет действенность этих и иных ограничений. В том единственном случае, когда Дума в 1998 г. обозначила готовность довести спор с президентом о кандидатуре премьера до конца, не страшась роспуска и новых выборов, Ельцин вынужден был пойти на попятную. Во всех остальных конфликтных ситуациях (в частности, при голосовании по бюджету) оппозиционные фракции, заявив о своем сугубо отрицательном отношении, выделяли необходимое число депутатов, голосование которых обеспечивало правительству вотум доверия.

Путинский режим вполне органично вырастал из ельцинского, а «правоприменение» — по понятиям питерских чекистов (с  «крюком», на который они подвесили государственную систему, о чем проболтался Черкесов) — из коржаковских импровизаций. Когда уже обнаружилась слабость оппозиции и неспособность ее думского представительства  противостоять президентской и исполнительной власти на том пространстве, которое за ними оставила Конституция-93. А затем, когда сама Дума была политически переформатирована вовсе не конституционными средствами, вопрос был снят.

Здесь-то и заключено самое главное. У меня нет никаких расхождений с Игорем Клямкиным в оценке нынешней политической реальности в России. Но, возражая ему, я бы сказал, что то безобразие, которое именуют то «управляемой», то «суверенной» демократией, то еще как-либо, покоится на основаниях куда как более устойчивых, чем юридические правила. Их вообще можно разворачивать в любую сторону. И наша власть беззастенчиво разворачивает их в свою пользу, не останавливаясь перед прямым нарушением духа Конституции (ее первых двух глав) и очевидными отступлениями от ее буквы (в других главах) — наделяя, например, президента (и того хуже, назначенных им чиновников) полномочиями, Конституцией прямо не предусмотренными. Обозначим эти основания.

Организация и действия самой власти. Конструкция ладно пригнана (не чета ельцинским «загогулинам» и «разводкам») и нацелена на самосохранение и самовоспроизводство властвующей элиты, прежде всего ее верхнего эшелона. Опирается она не только на аппарат насилия — возрожденный, укрепленный, вобравший в себя судебную систему («басманизация» которой Конституцией вовсе не предусмотрена, хотя и не вполне перекрыта). Кажется подчас, что применение насилия для сохранения status quo избыточно и предназначено в основном создавать запас прочности на будущее. Но кроме кнута на монополию власти работает разнообразный ассортимент пряников, а также лакомых для невзыскательной публики снадобий по ее  манкуртизации и дебилизации — прежде всего посредством контролируемых государственными умельцами каналов ТВ.

Состояние общества, в живой памяти которого — несбывшиеся ожидания, бумерангом ударившие по социальному активизму. И правовые конструкции, и выпирающее из них правоприменение держатся на согласии с умонастроениями большинства, заключившего с властью неформальный (и часто неотрефлексированный) социальный контракт. И на неспособности меньшинства, этот контракт не приемлющего и не столь уж малочисленного, сорганизоваться, отодвинуть собственные разногласия, выработать и довести до миллионов избирателей привлекательную (и осуществимую!) альтернативу.

Включение нашего государства в мировой порядок, вполне для него приемлемый и даже комфортный. Коммунистический режим в значительной мере и довольно долго держался на противостоянии двух мировых систем, автаркии, политической и культурной изоляции своего народа. Нынешняя правящая элита сумела обратить в свою пользу противоположную ситуацию. Вхождение в мировое сообщество обеспечивает необходимые ресурсы (труба плюс иностранные инвестиции) — во всяком случае, на близкую перспективу. Позволяет изображать «вставание с колен» — кураж, который поддерживает престиж нашей власти дома и снисходительно воспринимается на Западе. И приобщает ее вместе с прихлебателями к высоко ценимым руководящей верхушкой зарубежным стандартам — от гламурных форм личного потребления до хранения накопленных сбережений в надежных банках, обучения и трудоустройства детей за границей — «личную интеграцию элиты в Запад», как это определяет Лилия Шевцова.

Установившийся у нас режим нередко характеризуют как персоналистский. Если и так, то кратковременное правление тандема продемонстрировало, что колоссальная концентрация власти в руках всем известного лица гарантировалась не набором принадлежавших ему по Конституции прав и полномочий (закон вовсе не фиксирует незыблемый статус второго лица в государстве), а неформальной договоренностью, отразившей все то же соотношение сил на вершине властной пирамиды. Риторика местоблюстителя была весьма симпатичной, и часть интеллигенции прониклась ожиданиями: ее собственный опыт позволял надеяться, что при определенных обстоятельствах «слово есть дело». Но реальный контроль над главными невралгическими сплетениями политической системы и в этот период не был поделен между группировками правящей элиты. Он сохранился за той ее частью, которая принципиальных изменений  этой системы не планирует и допускать не собирается. И это тоже определяется не Конституцией. И теперь выяснять, хотел ли «младший царь» сдвинуть реальную ситуацию в направлении собственных деклараций или перед публикой была разыграна  борьба нанайских мальчиков, несущественно и даже не очень интересно.

Все это, разумеется, хорошо известно моему оппоненту. Но тогда возникает вопрос, в какой мере правомерно противопоставление «изменений внутри системы» ее трансформации? Или, говоря более конкретно, «джентльменского оппозиционного набора: честных конкурентных выборов, независимого суда, свободного телевидения, выборов губернаторов, искоренения коррупции» и т. д. (запомним этот перечень!) — слому  «конституционной монополии на власть»? Или еще: как, когда, при каких обстоятельствах, какими средствами, одним ударом и единовременно или частичными, растянутыми во времени шагами, эта монополия может быть преодолена?

Демократические партии, полагает Клямкин, должны заявить стратегическую цель — покончить с «конституционной монополией на власть», а если они сейчас этого не делают и, скажем, отодвигают созыв Учредительного собрания на 10-15 лет, то тем самым признают: «в нашей политической системе есть ресурсы самореформирования» на столь продолжительный срок, и это «странно». Здесь, по-моему, смешаны разные вопросы. Во-первых, насколько мне известно, в программных документах демократических партий (и уж точно «Яблока») дана развернутая характеристика тех угнетающих наше общество и подлежащих ликвидации составляющих существующей системы, которые и есть политическая монополия. Во-вторых, вопрос о том, когда и как следует провести конституционную реформу — не простой. В «Яблоке» он обсуждается, но в предвыборной платформе не содержится, ибо условий для такой реформы пока не существует. В-третьих, ресурсами для сохранения своих основ система, вероятно, еще располагает. На какой срок — судить не берусь.

Мой оппонент смотрит на вещи по-иному. История, надо понимать, как она описана в книге Клямкина и его соавторов, подошла к концу. (Своего рода «конец истории», правда в отличие от Фукуямы только «старой» и только российской.) Завершает историю «глубокий системный кризис. Избежать его не удастся». Выхода из него при сохранении базовых характеристик системы не существует.

Если срок в 10-15 лет слишком велик для того, чтобы конституционная реформа была поставлена в повестку дня, то это, по-видимому, означает, что   видение нашего более близкого будущего представляется либо слишком пессимистичным (если имеется в виду, что кризис приведет к крушению государства и общества), либо чрезмерно оптимистичным (если предполагается демократический выход из исторической колеи как реальность ближайшего будущего). Позволю себе обратиться к рассуждению редко цитируемого ныне классика: в чем ему отказать трудно, так это в политическом реализме. Абсолютно безвыходных ситуаций для властей предержащих не существует, урезонивал он своих сторонников, уверовавших в скорое пришествие мировой революции. Историческая неизбежность краха капитализма не означает, что это произойдет с сегодня на завтра. У его защитников еще могут найтись средства — подавлением или уступками — продлить свою власть.

Так же, на мой взгляд, дело обстоит и у нас сейчас. Я не думаю, что ресурсы для продления жизни режима уже исчерпаны. До тех пор, пока существуют условия, перечисленные выше: правящая элита более или менее консолидирована и доминирующее положение в ней занимают силы, ориентированные на сохранение нынешнего положения; большинство народа принимает социальный контракт; режим может рассчитывать на поступающую из-за государственной границы материальную и политическую ренту — именно сохранение основ существующего порядка вещей представляется не то чтобы неизбежным, но наиболее вероятным на близкую, а может быть, и среднесрочную перспективу. С другой стороны, если и когда все составляющие «джентльменского набора» будут реализованы, то это как раз и будет означать, что политическая монополия сломлена.

В кругу экспертов можно и полезно обсуждать, чем следует заменить Конституцию-93 и как лучше спроектировать будущее Учредительное собрание. Но ставить подобные задачи в повестку дня сегодняшнего, да еще при индифферентности к праву, особенно писаному, что присуще нашей культуре, наивно. Такими задачами людей не просветишь и не увлечешь. Здесь куда больше подходят вышеперечисленные предложения из «джентльменского оппозиционного набора». Их частичная реализация не ликвидирует политическую монополию на власть, но может ее потеснить и ограничить.

А еще более сообразным существующим условиям представляется  сопротивление тем деяниям или бездействию, которые самым очевидным и болезненным образом задевают повседневные интересы людей: разгулу коррупции, безнаказанности силовиков всех мастей, беспределу на дорогах, росту цен и тарифов и многому другому. Акции сопротивления пока редко увенчиваются успехом. Но, во-первых, достижения есть, надо только делать их достоянием возможно более широкой гласности. Напомню, к примеру, как активисты и вовлеченные в протестную кампанию граждане Санкт-Петербурга повалили проект монструозной газпромовской башни, оскорблявший эстетическое чувство граждан великого города. А во-вторых, участие в подобного рода акциях учит людей быть гражданами — без этого никакие конституции ничего не дадут. Надо настойчиво искать и находить зародыши перемен в окружающей нас действительности. И если и выступать с широкими программами, то с такими, реализация которых может заметно улучшить жизнь многим людям, иногда миллионам людей. С такими, как, например, «яблочная» программа «Земля-Дома-Дороги». Градуалистский, «постепеновский» подход, настойчиво внедряемый в общественное сознание Михаилом Ходорковским, мне представляется куда более конструктивным, чем внесение в повестку дня задач отдаленных.

Спора нет, правовому обществу нужна другая Конституция. Но до этого надо еще дорасти. Понять, когда и как удастся осуществить конституционные перемены. Договориться, что именно из Конституции-93 следует убрать и что оставить. Вырастить социальные силы, способные перехватить (для начала — разделить) власть. Ибо трудно рассчитывать, что кризис сам по себе выведет на политическую арену силы обновления. Путь к тому действительно обставлен ловушками разного рода. Их надо учиться обходить, не покидая почву реализма, хотя бы и «системного».