Чтобы понять перспективы протестного движения, очередным достижением которого стал многотысячный митинг на проспекте Сахарова, имеет смысл проанализировать его структуру. И посмотреть, к каким полюсам оно (движение) тяготеет. Так как к полюсам тяготеет все живое, скажем, любая семья, и иногда разрывается этими самыми полюсами надвое, как в свое время Театр на Таганке, группа The Beatles, французский парламент эпохи Великой французской революции и т.д.
В самом общем виде можно сказать, что в протестном движении есть свои консерваторы и радикалы, правые и левые, максималисты и минималисты, идеалисты и прагматики, славянофилы и западники, революционеры и эволюционисты, конформисты и нонконформисты, популисты и реалисты, державники и европейцы, монархисты и республиканцы —число пар можно множить. Хотя любая из пар достойна интереса, мы можем позволить себе анализ только в самом общем виде, типа больше-меньше, радикально-постепенно.
На первый взгляд ситуация кажется предельно простой. Сначала радикалы, максималисты, революционеры из «Стратегии-31» в течение нескольких лет проводили свои шумные, но малочисленные акции, шокируя власти и обывателей радикальными лозунгами типа «Россия без Путина». За что власти охаживали их дубинками, тащили в кутузку и приговаривали к разным административным срокам. А затем, после откровенных фальсификаций на выборах, к ним присоединились интеллигентные представители среднего класса, которые оказались не только не готовы признать первородство «профессиональных политиков», но и вообще принципиально сменили интонацию протеста, заявив, что они против революции, против радикальных движений, за исключительно мирный протест. В том числе — без лидеров и партий, что, надо сказать, намного больше устраивало власть, посчитавшую, что новые протестующие, офисные хомячки, сердитые горожане, будут осторожнее этих Лимоновых, Немцовых и Каспаровых. То есть тех, кто практически всю путинскую эпоху нещадно критиковал «кровавый путинский режим», выбрав стратегию жесткого оппонирования власти. И своеобразным промежуточным итогом дистанцирования от «профессиональных политиков и радикалов» стало голосование в интернете за право выступления на митинге 24 декабря, когда мягко либеральные телеведущие, актеры и писатели недвусмысленно отодвинули на второй план тех, кто все мрачные путинские годы не давал угаснуть огню протестов. То есть сделали ставку на тех, кто, как и они, все эти годы придерживался осторожной конформистской тактики и, только когда протесты стали разрешенными и массовыми, присоединился к ним.
Сразу скажу, что не пытаюсь расставлять какие-либо оценки; массовое геройство при оппонировании власти в России (в России ли только?) невозможно и традиционно интерпретируется как маргинальное, девиантное, самоубийственное поведение. Достаточно вспомнить общественную оценку советских диссидентов, которые даже в самые свободные 90-е годы прошлого столетия не получили такого респекта, как их коллеги типа Гавела в Европе. Но моя задача не упрекать, а анализировать в попытке показать, как уровень и качество претензий к власти коррелируется с такими характеристиками, как максимализм или реализм, идеализм или прагматизм.
Рассмотрим вполне репрезентативную характеристику протестных настроений, выраженных — и очень точно — в статье умного и проницательного лингвиста Ирины Левонтиной, которая, анализируя лозунги и призывы на митинге, приходит к выводу, что «видно: митинг мирный, никто не хочет никаких революций». А затем формулирует уровень претензий со стороны собравшихся: «очень многие люди, особенно молодежь, вовсе не хотят влюбляться в каких-то харизматических лидеров, становиться фанатами партий и идеологий. Просто хотят иметь возможность выбирать партии и кандидатов, как выбирают сотового оператора. Да, может, ни один не идеален, возможно, разницы особой нет, но выбор быть должен. Вот просто должен быть. Я их выбираю, и пусть они за меня поборются и от этого станут лучше. Этот не понравится — в следующий раз выберу другого. Хочет меня удержать — пусть поработает, постарается. Другого не дано».
В рамках нашей темы, казалось бы, вот пример отчетливой прагматики, минимализма, осторожности, реализма. Очень простые требования, артикулирующие само понятие выбор. Что может быть легче для власти, чем такие претензии. Но так ли это? Действительно ли право выбора есть решение тех проблем, которые завели в тупик российское общество и вызвали кризис легитимности залгавшейся власти? При более внимательном рассмотрении комплекса претензий, артикулированных Левонтиной, легко убедиться, что выбор лучшего в любой ситуации возможен лишь в устоявшемся обществе, типа западноевропейского или американского, хотя и там политический выбор, понимаемый в экономических категориях (лучше, удобнее, комфортнее), работает относительно. Но это общества с устоявшимися конституциями, традициями регулярной смены власти, нормальными судебными и правовыми системами, разнообразными и внешне свободными СМИ. В нашем случае требование права выбора предполагает предварительное осуществление всех перечисленных обстоятельств (новой республиканской, а не монархической конституции, независимого суда и СМИ и т.п.), что на самом деле является примером крайнего и вполне утопического максимализма. То есть выдвижение требований заведомо неосуществимых либо бесполезных.
В этом смысле внешне намного более радикальные требования «политической оппозиции» типа «Чурова на нары, Путина в Чечню» куда легче осуществимы — при всей нешуточной силе путинского режима его падение представляется все-таки более легкой задачей, чем внезапный переход авторитарной по культуре и привычкам России, с практически отсутствующими демократическими институтами, к ситуации, когда политические требования можно оценивать как экономические (то есть более или менее выгодные). Другое дело, окажется ли осуществление этих требований — смены всей политической элиты и замены ее новой, — принципиальным для российских условий. Что здесь первичнее: Путин или социокультурные обстоятельства, вызвавшие его появление? Скорее второе. Замена Путина анонимом в принципе представима, появление после этого повсеместно уважаемых демократических институтов — проблематично. Хотя бы потому, что такова нынешняя российская Конституция, предоставляющая первому лицу заведомо недемократические полномочия, от которых — такова, в общем и среднем, человеческая природа — вряд ли откажется тот же Навальный, занеси его судьба в кресло президента России.
Но и требование немедленного создания демократических институтов столь же утопично и идеалистично. Кто их будет создавать, как, из кого формировать новый судейский корпус и новое независимое общественное телевидение? Как единичный пример такое возможно, как система — практически неосуществимо. Потому что конформизм или тотальная нечестность в большом и малом не есть произведение Путина, Суркова и компании, они лишь педалировали ситуацию в своих целях. Скорее Путин, Сурков (как символ лицемерия и манипулирования), тотальная коррупция — отражение состояния российского общества, а требовать у общества, чтобы оно само по себе изменилось, если ему еще ни разу не удавалось надолго поддержать демократический тренд, столь же утопично и идеалистично.
В этом смысле пример начала 1990-х с их многомилионными акциями протеста характерен. Пока митингующие демократы в яростной символической борьбе сражались с коммунистами-консерваторами, за сценой чекистская и комсомольская сволота пилили гири. Кстати, это реалистическое предупреждение сегодняшнему упоению акциями мирного протеста: пока митингующие сражаются за символические ценности, ценности реальные и их принадлежность обсуждаются совсем в других местах и другими людьми. И чем серьезнее станут протесты, тем реальнее, что они будут использоваться как инструмент получения власти и собственности совершенного другими и пока нам неизвестными деятелями.
Я это к тому, что очень часто максимализм и идеализм совершенно необязательно сочетаются с радикализмом. И имея в виду, что, возможно, главной проблемой российского общества остается инфантильная иморальность и социальная безответственность, имеет смысл повторить лозунг революции 1968 года в Европе: будьте реалистами — требуйте невозможного.