Одна инсталляция современного польского художника Ричарда Горецки называется «Здесь можно кричать». Ричард сделал большой плакат с репродукцией картины Мунка «Крик» и двумя надписями на русском и немецком — «Здесь можно кричать». В октябре этого года в рамках одного выставочного проекта он закрепил ее в Калининграде на фонарном столбе, на Деревянном мосту (практически единственном сохранившемся из задачки математика Эйлера о семи кенигсбергских мостах) с видом на реку Прегель и отреставрированный в 90-х кафедральный собор.

Небольшое отступление. Кафедральный собор был практически полностью уничтожен во время бомбежки 1945 года, простоял в руинах до середины 90-х. В этих руинах прошло детство моей мамы, и часть моего тоже. Я помню игру с собственным голосом — кричишь какую-то ерунду или просто тянешь бесконечное «а-а-а-а», и эхо мячом прыгает от обгорелых стен, закатывается куда-то в бурьян, не сыщешь.

После того как Ричард повесил свой плакат, я попросила подругу взять камеру, сходить со мной к мосту и снять, как я буду кричать. Она спросила: «Ты правда хочешь это сделать?» Да, конечно. Подруга не отставала: «Зачем? Чтобы Ричарда поддержать?» Да, и не только. В последнее время происходят странные вещи, и если я не закричу сейчас, то мне будет очень плохо. Мы пришли к мосту. «Может, ты потренируешься, прежде чем я нажму рек?» Нет, давай так. Я подхожу к плакату, смотрю на реку, потом в объектив камеры. Я пытаюсь собрать всю свою злость, недовольство, обиду, разочарование, отчаянье в один звук, открываю рот, но у меня ничего не получается. Я просто глупо улыбаюсь и смотрю в камеру. Подруга говорит назидательно: «Все же надо было попробовать потренироваться. Дубль два».

Я снова отворачиваюсь к реке, смотрю на темную воду, рыбаков, собор, снова возвращаюсь ко всем своим обидам, ко всему своему ужасу, призываю на помощь всех обидчиков и всех своих внутренних чудовищ. Я даже представляю, как на этом месте от горя и ужаса, от войны и бомбежки могли кричать немецкие жители, от радости победы — советские солдаты, как здесь кричат счастливые невесты и как уже подвыпившие гости скандируют дружное «горько» — по этому мосту любят гулять новобрачные... Но у меня ничего не получается. Внутренние чудовища решают помолчать. Да и я не житель Кенигсберга, не советский солдат и уж точно не счастливая невеста или пьяный гость на чужой свадьбе.

Мы фотографируемся у этого плаката на память. Табличка «Здесь можно кричать» провисит неделю. Ее снимут перед приездом в Калининград Путина или Медведева, точно не помню кого, просто перед визитом таких лиц в моем городе особо тщательно чистят фонарные столбы и афишные тумбы. И я до сих пор не знаю, удалось ли кому-нибудь тогда крикнуть.

Ощущение того, что я не могу ничего сказать, ничего крикнуть, а главное — вдруг, совершенно неожиданно, ничего этого не хочу, возникло у меня 10 декабря в Санкт-Петербурге на Театральной площади.

Накануне за круглым столом в большой кухне коммуналки на Сенной в честь моего приезда (чисто рабочего, просто так совпало — командировка и митинги) собрались вместе все мои друзья: арт-критики и архитектурные критики, молодые художники и студенты Смольного, просто бездельники и те, кто пишет на «Опенспейс». Каждой твари по паре. Каждый выпивал стакан вина и объяснял, почему он ходил на выборы и почему завтра идет на митинг. Общее объяснение: потому что нельзя не идти, потому что дальше так невозможно. Невозможно жить в стране, в которой бесследно, практически по Хармсу, исчезают люди, в которой тебе бесконечно лгут и обманывают, навязывают фальшивых героев и едва ли не заставляют отказаться от героев настоящих. Кроме общих у каждого находилась еще пара аргументов — я шла не только потому, что я так не могу, а еще и за других своих близких и родных людей. За тех, кого обвиняли в том, что они делали, за тех, у кого прослушивались телефоны и прочитывалась личная почта, за тех, кого заставляли отказываться от принятых решений и сказанных слов.

Плакаты и транспаранты показались неубедительными. Мужика с гармонью, распевающего лихие песни, хотелось поместить в радиусе недосягаемости. Молодого человека в пестром шарфе, забравшегося на дерево и оттуда выражавшего свой протест, захотелось стрясти с ветки, как подгнивший фрукт, чтобы вид не портил. Белые ленточки вызвали чуть ли не припадок сродни тому, который у меня вызывают георгиевские ленточки, когда их за неделю до дня победы начинают раздавать на автозаправках и в супермаркетах.

«Ты знаешь, я не очень люблю группу «Война», но, по-моему, их высказывание на Литейном мосту до сих пор убедительнее, актуальнее песни про медведя и песца и прочего народного творчества. И главное, оно было гораздо своевременней. Я замерзла, пошли греться», — сказала я своему другу. Мы немножко еще побродили.

Через полчаса в то кафе, где мы грелись, вошла толпа людей среднего возраста. У кого-то в руках был мегафон. Предводили десятком замерзших и возбужденных людей румяная женщина с растрепанной прической и мужчина в дубленке. У этого мужчины был неприятный голос, раскрасневшееся с морозца лицо, в кафе он доставал официантку, требуя хорошего коньяка, а когда ему стало тепло, он закатал рукава свитера и оказалось, что по всей его руке от локтя до запястья идет жирная черная татуировка каллиграфическим почерком — «Путин-вор».

У меня довольно четкое ощущение, что в 89-м вся эта компания точно была на баррикадах, но после того как все кончилось, она двадцать лет спокойно отсиживалась в платяном шкафу, набитом никому не нужной одеждой, изношенной обувью, пыжиковыми шапками и еще всякой дрянью. Шкаф был добротный, в него не долетали новости с радиоточки в кухне или из телевизора в гостиной, а тут кто-то распахнул дверцы и сказал: «Ребята, вы сидите здесь столько лет и все это время нас и вас наебывают. За это время случилось это, это и то, убили того-то, того-то и того-то, и сейчас может случиться самое страшное — ваш голос будет украден, я не знаю, о чем вы там шепчетесь на куче тряпья, но факт, что скоро вы вообще не сможете говорить». И вот они отряхнулись от нафталина и вышли на белый свет.

Сейчас они довольные, хвалят растрепанную женщину, называя ее «той, благодаря которой прошел сегодняшней митинг», предлагают ей взять слово и немедленно выпить. Женщина говорит, что очень устала. Я ей верю.

Би-би-си показывает митинг в Москве. «Путин-вор», растрепанная активная женщина, благодаря которой прошел митинг, и другие соратники по идейной борьбе оживляются. Звук выключен, но они вслух читают бегущую строку. И так же вслух ее читают люди за соседними столиками, которые зашли просто перекусить. «Ну да, — прожевывая что-то говорит мужчина, не снявшей теплую куртку, — там — это, конечно, не здесь, но и у нас под завязку было. Хотя, да, не те масштабы». Кто-то из моих друзей с тоскливой завистью тянет: «Там все наши сейчас из школы Родченко с транспарантами идут». Новости на Би-би-си сменяются программой о животных. Загорелая ведущая кормит с руки слона.

Организаторы митинга заказали водки и обсуждают, в чем провал системы Навального, снимают друг друга на мобильные телефоны, фотоаппараты и камеры (в какой-то момент помятая женщина не выдерживает и кричит: «Да прекрати ты снимать, не снимай меня, я же не знаю, куда ты все это выложишь»), а также решают, что в январе следующего, то есть 2012 года, их команда должна объединиться и зарегистрировать организацию с «горизонтальной системой управления, где вся коммуникация будет построена на взаимном доверии и уважении». Слова «доверие» и «уважение» прерываются матом растрепанной женщины — кто-то из сидящих за столом снова щелкнул камерой. У мужика в тельняшке и с беломором выражение лица такое, что вот сейчас он не побрезгует, не пожадничает и плеснет водкой в лицо героине революции.

Нам принесли счет. Девушка-официантка, обнимая поднос, смотрит на плазменную панель экрана — Би-би-си снова показывает митинг в Москве. Девушка вздыхает: «Зато февральская была у нас». Это, конечно, многое объясняет. Я спрашиваю ее: а сами бы пошли? Нет, улыбается девушка, я же на работе, вы вот — молодцы, пошли. Я краснею, я знаю, что никакие мы не молодцы, что этот митинг мы фактически прогуляли, что ни с какой революционной романтикой это все не имеет ничего общего, что вместо людей с транспарантами я хотела бы видеть людей с черными повязками на ртах, потому что именно мне нечего там сказать, и как ей все это объяснить, я не знаю.

Калининград