50 лет назад в ноябре 1962 года в журнале «Новый мир» вышла повесть никому неизвестного рязанского учителя Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это ничем не примечательное с внешней стороны событие вскоре превратило автора небольшого по размерам текста во всемирно известного писателя, а затем в течение четверти столетия косвенно влияло на развитие СССР.

15-16 ноября этого года в Москве в культурном центре на Таганке прошла Международная научная конференция, посвященная юбилею «Ивана Денисовича». Организаторами ее выступили Российская академия наук, Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям и Дом русского зарубежья им. А.И. Солженицына.

Рассказ о зеке из крестьян Иване Шухове был задуман автором зимой 1950/1951 года в «истребительном» Экибастузском концлагере на севере Казахстана. Написан — менее чем за полтора месяца в 1959-м. После XXII съезда КПСС, на котором Хрущев вновь выступил с разоблачениями Сталина и его политической практики, текст был в ноябре 1961 года передан Солженицыным в «Новый мир». Почему именно в это издание? Автора привлекло выступление на недавнем партийном съезде Твардовского, главного редактора журнала, посвященное критике сталинизма.

До конца политической карьеры самого первого секретаря ЦК оставалось три года. До публикации «Ивана Денисовича» — 11 месяцев. Вот этот без малого год стал, пожалуй, одним из самых судьбоносных в истории второй половины русского XX века. Лагерь, изображенный «глазами русского мужика», задел за живое Александра Твардовского, отец которого был раскулачен, а два брата прошли через советские застенки. Все свои усилия редактор сосредоточил на том, чтобы дойти до «верхового мужика» Хрущева и убедить того в необходимости публикации этого произведения.

История публикации «Одного дня» — это история верности перед «памятью народа, которого постигла большая беда». В послесталинской истории СССР был Анатолий Марченко с его обещанием друзьям в неволе рассказать правду о современных лагерях, что привело к рождению мемуаров большого нравственного содержания. Но решимость Солженицына и на этом фоне уникальна. Он сознавал себя посланником из братской могилы, в которую коммунистические палачи сбросили, расстреляв, миллионы людей. Именно с таким посланием о необходимости для страны покаяния и очищения он, нечаянно избавившийся от рака, а затем и от обреченности к «вечной ссылке», пришел на свободу в 1956 году.

К ноябрю 1961-го у него оказался готовым текст, публикация которого двинула в бой «Бирнамский лес» — голос замученного народа. Судьбе оставалось направить усилия Твардовского и его покровителя В. Лебедева из аппарата ЦК таким образом, чтобы Хрущев согласился с их предложением опубликовать рассказ.

Весь свой талант, удивительную волю, все человеческие качества — вплоть до уникальной самоорганизованности и знаменитой хитрецы — направлялись Солженицыным на одну цель. Ее можно обозначить как своего рода биогенетическую операцию в ключе Николая Федорова по воскрешению мертвых: духовной, культурной, трудовой элиты страны, замученной палачами. Проблема ставилась писателем именно в такой всеобъемлющей глубине.

Его Иван Денисович как бы взят из ткани великой русской литературы прошлого, из Толстого и Достоевского. Но при этом в совершенно другом освещении. Шухов совсем не «богоносец», как мужик Марей, и не представитель религиозной крестьянской стихии, как Петр Каратаев. Он (как потом и Спиридон из «Круга первого») осколок окраинной восточно-европейской цивилизации, конечно, кровно связанный с православием. Но при этом брошенный Церковью в одиночестве так же, как и оставленный культурным сообществом. И он сам себя создает в глубоко человеческом измерении, опираясь на обломки традиции и современности, которые ему достались из страшной истории. Недаром Лебедев, помощник Хрущева, еще на стадии пробивания «высочайшего» разрешения на издание рассказа, высказывал опасения, охватывавшие его при чтении текста. Что же это получается у писателя — «советская власть без коммунистов»? Страхи оказались не напрасными. То был голос России: и без коммунистов, и без советской власти.

Начало 1960-х — время, когда страна была населена большими группами людей, во многом еще помнившими атмосферу свободы. А на Западе еще жива была в интеллектуальной элите память о «непостижимости» России, своеобразное влечение к которой так афористично сформулировал Рильке. «Все страны граничат друг с другом, только Россия граничит с небом». Потому «Один день» помог Западу разглядеть за «железным занавесом» уцелевшие остатки некогда непокорной свободолюбивой русской культуры.

Доклады, прозвучавшие на конференции, помогают понять, как в условиях того времени, после десятилетий массового террора, восприятие советских граждан было открыто к этому уничтожаемому насилием духовному наследию России.

До недавних пор Твардовский представлялся исследователям (и не без помощи Солженицына) как партийный «шестидесятник», ограниченный советской ментальностью. Родственники Александра Трифоновича до сих пор негодуют на Солженицына за тот образ поэта, который нобелевский лауреат нарисовал в своих мемуарах. В «нулевые» годы в печати появились «Рабочие тетради» бывшего главного редактора «Нового мира», из которых явствует, что тот не только был счастлив пробивать произведения писателя-зека, но и благодаря его творчеству быстро внутренне развивался. Борьба за литературную судьбу зека Ивана Шухова всколыхнула в Твардовском все его подспудное знание и о России, и о высших ценностях человеческой жизни. «Нечего удивляться, — писал Твардовский в 1962 году, — той мере мирового разочарования в идеологии и практике социализма и коммунизма, какая сейчас так глубока... Строй… оплаченный бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории… деспотией, самоистреблением, неслыханной жестокостью… хроническими недостатками предметов первой необходимости — пищи, одежды, жилья, огрубением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства».

Внутренний диалог Твардовского с Солженицыным был плодотворен для его собственной личности. То же самое можно сказать обо всем русском обществе того периода, в котором нашлось значительное количество людей, хотевших разорвать удавку партийной лжи.

Твардовский верил, что с публикацией произведений Солженицына начнется поворотный пункт в истории советского общества. В каком-то смысле он оказался прав. Но интересно здесь то, в какой пропорции это ощущение поэта оказалось верным и в какой ошибочным. Несколько позже он подчеркнет, что автор «Одного дня» оказался защищенным признанием со стороны государства всего лишь в течение полугода. Затем началось закручивание гаек. А уже менее чем через три года от момента публикации над Солженицыным нависла угроза ареста. В сентябре 1965-го Твардовский запишет: «Какая судьба — выйти, вынырнуть из той пучины кромешной, где конец всему — человеку, личности, таланту и часто самой жизни, — успеть рассказать о том, что там — рассказать с такой силой… а затем вновь ощутить на себе сперва медленное, но все более близкое дуновение той пучины и, наконец, совсем над головой ее “крылья”... Нет, с арестом Солженицына я не примирюсь никогда».

Как всегда в России, короткий период общественных надежд и «оттепели» сменился бесконечностью чиновничьего безумия.

И все же «Бирнамский лес» восстанавливающейся нормальной жизни пошел тогда, когда на страницах «Нового мира» появился бессмертный Иван Денисович. К 1991 году российское общество пришло, сохранив каким-то чудом память о своем культурном, личностном и духовном многообразии. О глубинах своей истории. Тогда же, в позднюю перестройку, учителя в школах получили возможность разбирать на уроках это первое печатное произведение Солженицына.

Минуло 20 лет послесоветского бытия. В школьную программу теперь включен и «Архипелаг ГУЛАГ». Однако преподавание его на практике резко усечено разгромом гуманитарных предметов в средних учебных заведениях (сведением, к примеру, часов отведенных русской литературе к мизерному пределу). Но не только этим. Часто решение об изучении или игнорировании «Архипелага» обусловлено личным выбором того или иного учителя, его отношением к системе духовных и культурных ценностей. Более того, общей атмосферой, разлитой в обществе.

Характерный случай произошел на самой конференции, посвященной юбилею легендарного рассказа Солженицына. Александр Урманов, зав.кафедрой литературы Благовещенского государственного педагогического университета, прочел доклад «”Один день Ивана Денисовича” — “Судьба человека”: две версии национальной истории и народного характера». В этом докладе, из самых лучших, по-видимому, побуждений, профессор (известный многолетней исследовательской работой над творчеством автора «Архипелага») высказал ряд соображений, примиряющих двух русских нобелевских лауреатов по литературе.. Разделяла Солженицына и Шолохова, по представлению докладчика, политическая злободневность, а в своих произведениях они во многом схожим образом описывали мир и человека в нем. Благостный, спокойно и даже тихо прочитанный доклад…

За скобками остались злобные требования Шолохова отстранить Солженицына «от пера», направлявшиеся им телеграммами в Политбюро, обвинения преследовавшегося писателя в антисоветскости, в опасности его книг для читателей, присоединение к печатным коллективным инсинуациям в адрес недавнего зека. С другой стороны, Александр Исаевич в 1975 году поддержал давнюю версию о том, что «Тихий Дон» не мог быть написан обитателем станицы Вешенской. Даже сейчас, когда найдены рукописи первых книг романа, вопрос о его авторстве не снят с повестки дня.

К столетию со дня рождения Шолохову не только был поставлен бронзовый памятник в центре Москвы, но рядом торжественных мероприятий и проектов государство как бы подтвердило, что считает этого дважды Героя Социалистического труда знаковой фигурой для развития национальной культуры. Этим самым подведена черта под десятилетием активного восстановления позиций бывшего советского шолоховедения. Большинство российских литературоведов восприняло это как знак времени. А раз так, то зачем расходиться с ним по идейным и профессиональным соображениям? Нужно плыть по течению! Такую точку зрения понять можно, она-то и порождает желание примирить непримиримое. Собственно, подобные процессы идут по всем сферам российской жизни. Сталинско-михалковский государственный гимн, пятиконечные звезды и орлы на кремлевских башнях, подписанные государством пакты о приоритете международного права и торжество суверенной демократии внутри страны…

Но на конференции в Доме русского зарубежья эта раздвоенность построений благовещенского профессора прошла бы почти незамеченной, если бы его логику не одобрила биограф Солженицына Людмила Сараскина, ведущая заседание. Она напомнила, что Тургенев вызывал Толстого на дуэль (история тянулась почти 20 лет), что не помешало обоим быть признанными классиками литературы. Однако с этим сравнением категорически не согласился известный критик Андрей Немзер. Дуэль, по его мнению, обычное барское дело, но вот доносить на собрата-писателя, требовать от государства принять меры по его обузданию — та черта, за которой кончается литература. Ряд выступавших обратил внимание на художественную слабость «Судьбы человека», на черты недостоверности в биографии главного героя рассказа. Градус дискуссии резко возрос. Однако примиряющей стороной стали два профессора — американский и китайский. Для русиста Эндрю Вахтеля, президента Американского международного университета в Центральной Азии (Бишкек), тексты Шолохова и Солженицына нужно читать как Гомера, о котором мы ничего не знаем. Нужно соприкасаться только с текстом, удалив все привходящее. Своим студентам в США он всегда предлагает прочесть «Судьбу человека», чтобы ознакомиться с тем, что такое соцреализм.

— Неужели вы не различаете всю разницу между напряженной искренностью «Ивана Денисовича» и фальшью «Судьбы человека»? — спросил автор этих строк в кулуарах конференции у профессора.

— Конечно, различаю, но студенты должны пощупать, что это такое при самостоятельном чтении… Ну, и кроме того, им интересен сентиментализм рассказа. У них в жизни все благополучно, а здесь они видят, как живут люди в других обстоятельствах.

Гуаньсюань Жень, профессор Пекинского государственного университета, сообщил присутствующим: «У нас в Китае мы любим и Шолохова, и Солженицына». Он призвал изучать и того, и другого, как это делают в КНР.

В самом деле, в Китае через несколько лет после разгрома в 1976 году «банды четырех» стали печататься переводы Солженицына и, в частности, «Один день Ивана Денисовича». В 1980-х — до появления на родине автора — вышел в переводе и «Архипелаг ГУЛАГ». Но китайский русист, ссылаясь на толерантность пекинских литературоведов, умолчал об общем контексте общественной жизни в своей стране, не терпимом к инакомыслию и чужому мнению. За решеткой томится нобелевский лауреат мира Лю Сяобо, нарушения прав человека, права на свободу выражения убеждений и самого права на жизнь в Китае повсеместны. Более того, вся издательская политика в Поднебесной по-прежнему контролируется руководством КПК. В этом свете равновеликая любовь к Солженицыну и Шолохову совсем не кажется бесстрастным интересом к чистому искусству.

Конечно, полувековой юбилей выхода в свет великого текста об одном дне русского зека Ивана Шухова, отмечаемый в рамках научной конференции, в дискуссиях и столкновении различных мнений — свидетельство больших сдвигов на просторах бывшего СССР. Однако слишком много примет, в том числе проступивших на самой конференции, говорит о том, что до сих пор не произошел решительный поворот в общественной, политической и культурной жизни России в сторону ухода от лжи идеологии и коммунистической мифологии. Не определившись с ценностями, определяющими развитие страны, Россия дает и своим гражданам, и всему миру двусмысленные сигналы, говорящие о раздвоенности ее целей. И в этом отношении глубокий жизненный опыт, вложенный в «Один день Ивана Денисовича», оказывается по-прежнему актуальным.

Фото Владимира Зимина (ИТАР-ТАСС)