50-летие выхода в свет «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына совпало с 55-летием первой публикации «Доктора Живаго» Бориса Пастернака. Ровно пять лет разделяют, таким образом, эти два события, вышедшие далеко за рамки литературных.

Трудно сказать, бедствие или благо для литературного произведения, равно как и для его автора, когда выход книги в свет становится событием грандиозного масштаба, центром внимания сотен тысяч людей, жизни общественной и политической, духовной и нравственной. Когда травля писателя, равно как и фавор, становится предметом бурных споров и глубоких переживаний, причиной пробуждений и прозрений, предательств и падений, поворотным моментом либо камнем преткновения в судьбах людей и вехой истории.

Такое «счастье» выпало этим двум произведениям литературы в стране, отгороженной от внешнего мира «железным занавесом», где всю культурную и духовную жизнь целеустремленно подминал под себя идеологический отдел ЦК единовластной партии. Где каждой травинке, пробившейся из-под асфальта, радовались тысячи и раздражались затравленные миллионы.

Сходству в судьбах «Доктора Живаго» и «Одного дня Ивана Денисовича» можно дивиться. Оба произведения созданы не по канонам соцреализма, агрессивно господствовавшего тогда в советской литературе. И оба были изначально предложены в журнал «Новый мир». Но «Доктор Живаго», содержащий в себе куда меньше, чем «Иван Денисович», информации, которая могла бы быть воспринята советскими идеологами и цензорами как «антисоветская» либо «идеологически вредная», был отвергнут этим относительно свободолюбивым журналом на заре, можно сказать, хрущевской «оттепели», а «Иван Денисович» — принят на ее закате. И это уже игра случая, причудливый поворот судьбы. А возможно, одно из хаотичных звеньев в той непрерывной цепи сюрреализма, какой и была, собственно, вся история «страны советов», горестное производное декларируемого ею реализма и материализма.

Борис Пастернак писал «Доктора Живаго» пять лет и считал его важнейшим произведением своей жизни. Александр Солженицын писал «Ивана Денисовича» несколько месяцев и воспринимал его как одно из многих своих произведений, далеко не главное. «Доктор Живаго» острее, чем все, прежде написанное Пастернаком, касался трагедии страны. «Иван Денисович» был у Солженицына далеко не самым крамольным — его вполне можно было попробовать вытащить на свет из литературного подполья.

Когда рукопись «Доктора Живаго» легла на стол главного редактора «Нового мира», Борис Пастернак был поэтом с мировым именем. Александр Солженицын был никому не известным школьным учителем из Рязани, когда пять лет спустя его рукопись оказалась на том же столе. Однако же звезды сошлись благоприятным образом для «Ивана Денисовича» и самым неблагоприятным — для «Доктора Живаго».

Константин Симонов, главный редактор «Нового мира» в 1954-1958 гг., был намного моложе Бориса Пастернака. Прилагать труды к публикации автора, величине и таланту которого он мог и завидовать, Симонову, к сожалению, не захотелось. Длинный и добросовестный отказ в публикации, подписанный им вместе с четырьмя другими советскими писателями, свидетельствовал о том, что и прочитан «Доктор Живаго» был внимательно, и «похоронен» вдумчиво и сознательно: «Дух Вашего романа — дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа — пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально… Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи».

Писатели, имевшие реальную возможность донести «Доктора Живаго» до соотечественника, начали, таким образом, травлю «Доктора Живаго» и его автора задолго до широкомасштабной кампании по всей стране с санкции ЦК партии.

Александру Твардовскому, их коллеге и редактору «Нового мира» в 1958-1970 гг., ничего не говорило имя Александра Солженицына — да имени и не было на машинописной рукописи, принесенной ему сотрудниками-доброжелателями. В живой и непосредственной душе автора «Василия Теркина» загорелась жажда увидеть автора, а затем — приложить все силы к тому, чтобы «Иван Денисович» был опубликован. А то, что Солженицын был моложе Твардовского и никому не известен, могло добавить к целеустремленности главного редактора «Нового мира» и энтузиазм покровителя.

Для того чтобы опубликовать «Ивана Денисовича» в 1962 году, нужно было приложить гораздо больше усилий, чем в 1957 году — для «Доктора Живаго». Как доброжелатели Солженицына доставили рукопись прямо Твардовскому, минуя всех его «замов», так и Твардовскому пришлось обратиться непосредственно к главе государства, дабы преодолеть препоны Главлита со всеми его цензорами и непреодолимую стену номенклатурного мышления высокопоставленных советских идеологов.

Усилиями группы советских писателей «Доктор Живаго» не был опубликован в «Новом мире», и следствием этого отказа стали публикация и популярность романа за рубежом. Последовавшая Нобелевская премия по литературе, безумная травля Бориса Пастернака в Советском Союзе, внимание и интерес к роману во всем мире сделали «Доктора Живаго» большим событием эпохи, одновременно и трагедией ее, и ее нечаянной радостью.

Усилиями доброжелателей Солженицына, а затем Твардовского чудо произошло — «Один день Ивана Денисовича» был опубликован в «Новом мире» и в считанные дни стал сенсацией, всеобщим восторгом.

Открывал ли «Иван Денисович» что-то совсем уж новое для людей? Нет, для многих – не открывал. Люди знали, что репрессии были, политлагеря были, и о том, что творилось в лагерях — тоже имели представление. В редкой семье не было пострадавших от репрессий, у кого-то — расстрелянные, получившие «десять лет без права переписки», у кого-то — погибшие в лагерях. Если минуло чью-то семью — так не минуло семьи друзей и знакомых. У многих отбывшие срок вернулись к тому времени домой и были уже реабилитированы.

Нет, новостью была не сама правда об одном дне зэка Щ-854, а — публикация этой живо и достоверно изложенной правды — без всяких поправок и реверансов в сторону партии и правительства, без всяких «несмотря на отдельные недостатки…». Снятие запрета с темы, прямое открытие ее в официальной литературе явилось живой струей в жизни страны, как бы второй «оттепелью». И это обнадежило, согрело верой, что раз такое опубликовано — значит, это уже в прошлом, больше не повторится. Такими были и заголовки районных и областных газет по всей стране: «Этого больше не повторится…»

Парадокс состоял в том, что «Ивана Денисовича» хвалили и те, кто пять лет назад клеймили «Доктора Живаго». Хвалили, не вспоминая о травле Бориса Пастернака, не принося ему хотя бы посмертных извинений. А если так, то могла ли публикация «Ивана Денисовича» положить начало прекращению политических репрессий в стране?

Нет, все шло по-прежнему. Одновременно с дебатами о присуждении государственной премии Александру Солженицыну шли новые аресты, выносились новые приговоры все по той же 58-10 статье (антисоветская пропаганда), которая как раз тогда перетекла в новый Уголовный кодекс под номером 70-й практически без изменения сталинских формулировок.

Для реальных перемен недостаточно было усилий Твардовского и Солженицына, для этого нужны были усилия множества людей, но, увы — понимание того, что в общественном климате что-то зависит и от твоей активности, тщательно было выхолощено из читающего и мыслящего сообщества — и стало уделом единиц.

А потому не состоялась вторая «оттепель». Солженицын описал в своих мемуарах «Бодался теленок с дубом» встречу Хрущева с представителями творческой интеллигенции, на которой генсек наложил запрет уже на тему ГУЛАГа. Постепенно усиливающиеся заморозки общественного климата сделали невозможным даже публикацию куда более мягкого, с точки зрения советской цензуры, романа Солженицына «Раковый корпус». Автор «Ивана Денисовича» вновь был обречен на литературное подполье, в котором и создавал «Архипелаг ГУЛАГ». Публикация этой «глыбы» за пределами страны, Нобелевская премия по литературе и травля в Советском Союзе были у Солженицына впереди.

И те, кто читали «Ивана Денисовича» и хвалили его автора в 1962-м, спустя десятилетие с лишним клеймили и проклинали его же как предателя, либо просто молчали на собраниях, где совершалось это ритуальное действо.

Сегодня и «Доктор Живаго», и «Один день Ивана Денисовича» включены в школьную программу.

Школьники воспринимают их как далекое прошлое, никак не увязывающееся с сегодняшним днем.

В международной научной конференции «Ивану Денисовичу полвека», состоявшейся в Доме русского зарубежья в середине ноября, участвовали в основном литературоведы, писатели, преподаватели. Те же, кто подвергались преследованиям за распространение книг Солженицына в годы его изгнания, кто помогал тогда же политзаключенным, кого волнуют сегодняшние политические репрессии, сегодняшние тюрьмы и лагеря были в зале конференции в абсолютном меньшинстве.

После многих интересных докладов под конец были затронуты проблемы изучения «Ивана Денисовича» в школе. Людмила Герасимова и Гульнара Алтынбаева, преподаватели Саратовского университета, рассказали о результатах анкетирования студентов 1-го курса по теме «Один день Ивана Денисовича». Так из 150 опрошенных студентов одна треть «Ивана Денисовича» не читала. На вопрос о времени действия произведения одни отвечали: «20-е годы прошлого века», другие называли 1960 год, большинство же стремились отделаться общим определением: «время репрессий». Однако же многие студенты дали интересные ответы на вопрос о своем впечатлении и об этической составляющей произведения: «и в таких условиях можно жить физически и духовно…», «впечатляет победа человеческого духа над злом и насилием…», «воля помогает человеку выживать, не теряя человеческой сущности…» и т.д. Лишь немногие студенты были возмущены лагерным произволом и сопереживали героям.

Московская преподавательница Надежда Шапиро нарисовала еще менее отрадную картину, мягко объяснив, что большинству школьников «Иван Денисович» скучен, и нужно специально придумывать что-то, чтобы побуждать учеников читать такой текст.

Было бы интересно провести подобное исследование и о «Докторе Живаго». Но надвигается новая беда: количество учебных часов по литературе школьникам стремительно сокращают, и у педагогов, помнящих атмосферу 60-70-х и ценящих подобные тексты, все меньше шансов донести то незабываемое впечатление до молодежи.

 «Один день Ивана Денисович», потрясший страну полвека назад, становится одним из многих произведений новейшей отечественной классики, не связанных в сознании молодежи ни с острейшими проблемами сегодняшнего дня, ни с муками и пытками невинно осужденных сейчас людей. А между тем те же вышки стоят вдоль тех же заборов, где когда-то находились сталинские особлаги.

Вскоре после публикации «Ивана Денисовича» в адрес Солженицына хлынул поток писем из тюрем и лагерей. Льется этот поток и теперь — только уже не в редакцию толстого журнала, а в адрес общественных организаций, которые порой не знают, как с этим потоком справиться. Пытки, описываемые в сегодняшних письмах, по своей запредельной жестокости иной раз перехлестывают и то, что описано в «Архипелаге». ГУЛАГ остается глубокой язвой на теле уже совсем иной страны — он-то меньше всего подвержен переменам. Скоро столетие минет со дня подписания Лениным первых указов о создании концлагерей — а колючая проволока все так же тянется по России, и обреченные, подобные Ивану Денисовичу, также изо дня в день выживают в их пыточных условиях.

«Железного занавеса» и Главлита давно уже нет — но списки так называемой экстремистской литературы и нелепые, комичные текстовые экспертизы, ложащиеся в основу уголовных дел, отдают горестным фарсом, нелепой пародией на холод давних репрессий.

Может быть, все-таки стоит глубже вдумывается в тексты, подобные «Доктору Живаго» и «Ивану Денисовичу», становясь через них ближе к тем, кто страдает и сострадает сегодня.

Может быть, тогда не придется так долго ждать сколько-нибудь значимых благих перемен.

Фото Александра Лесса /Фотохроника ТАСС и Алексея Щукина /ИТАР-ТАСС