Отбивные по-Магнитскому. Ревущий эшелон
Судьба советского человека незавидна. Судьба советской скотины много хуже. Ничего ужаснее придумать нельзя.
Революция, коллективизация, война. Три гигантские трагедии жестоко проредили население, но поголовье домашних животных всякий раз сводили на нет. Деревня без мычания и блеяния на десятилетия становилась типичной в огромной сельскохозяйственной стране.
После революции в России не осталось племенных хозяйств. После коллективизации не осталось здоровых животных. После войны главным стало не мясо, не молоко и шерсть, а – поголовье. За дутыми цифрами плутовски сосчитанных рогов коммунизм прятал свою врожденную немощь: неспособность прокормить собственный народ.
Согласно Большой Советской энциклопедии,обеспеченность населения крупным рогатым скотом, зафиксированная переписью 1916 (военного!) года в Российской империи, была достигнута в СССР только к 1965 году. При царе коэффициент обеспеченности был 0,370, полвека спустя–0,380.
Лично я советским официальным цифрам не верю. Середина 60-х отмечена гигантской аферой «Догнать и перегнать США по производству мяса и молока». Не только в несчастной Рязанщине, где застрелился промотавшийся первый секретарь обкома партии, но и в других краях массовый забой скота под «социалистические обязательства» стал нормой. Работая в областной газете, я сам писал селянам инструкции про то, как кормить дойное стадо коров запаренной сечкой. И не раз был свидетелем этого душераздирающего зрелища.
Вот типичная картинка. К концу февраля колхозные корма, как правило, на нуле. Начальство шныряет по областным кабинетам, выклянчивая фонды. Сечка – это мелко рубленная солома. Ферма – это грязное и вонючее помещение, где мычат несчастные животные. Многие подвешены на загаженных полотнищах, иначе упадут и тут же умрут. Сечку запаривают в огромном котле, под которым разводят костер. Топливом служит привозной уголь совершенно невыносимого качества и та же солома. Солома вспыхивает, как порох, сгорает мгновенно, а уголь никак не занимается. Руки у доярок и обмороженные, и обгорелые – особый феномен социалистического животноводства. Мат стоит такой, какой и поныне не доступен пьяным болельщикам «Спартака». Сечку вынимают из котла какими-то огромными ржавыми дуршлагами и тут же разносят в кормушки. На вилах, без тележек. Ведущей движущей силой служил, как тогда говаривали, «пердячий пар».
В животноводстве солома – не еда, а подстилка. Это как если бы нас кормили матрацами. Ничего печальнее, ничего безнадежнее, чем глаза коровы, стоящей перед отварной соломой, я в жизни не видал. Голод грыз их изнутри, но и жевать эту мерзость было выше их сил. Если новые научные веяния верны и звери по-своему думают, то думать они могли только об одном: ах, какая жалость, что они нас одомашнили!
При этом модою тех времен было доить не два, а три раза в день. Первая дойка – в 5 утра, последняя – в одиннадцать ночи. Чтобы выцедить всё до капли–и в державные закрома. Но на пути к державе были еще доярки. Их ловили, корили и даже сажали, но без резиновой грелки на животе на дойку не ходил никто. В грелку женщины украдкой собирали сливки для дома, для семьи, а завфермой, чтобы не нарваться на бунт, бесстрастно отводил глаза.
Истощенность животных была предельной. Сельские шутники называли коров «лирами»–за особо тощую форму таза, которая ничем не напоминала добротную коровью задницу. Четверть века спустя, под самый закат коммунизма, на гигантской ферме под Усть-Каменогорском (8 тысяч голов, если память меня не подводит) я видел те же «лиры». Кормов стало больше, появились концентраты, но социалистические заведения–как были задуманы концлагерями для животных при коллективизации, так остались фабриками нелепой смерти.
История домашних животных нашего отечества переполнена душераздирающими сюжетами. «Верный Руслан» Г. Владимова – счастливчик. Лагерный пес, он спасся одичанием, но сохранил душевное равновесие в верности долгу. Большого кинематографического полотна достойна судьба двухсот юных голландских телок, закупленных во времена Хрущева. Изнеженные, любимые, высокопородные, высокопроизводительные, они имели несчастье попасть в мир победившего социализма.
Телок перестали поить и кормить сразу после пересечения границы. Ревущий от голода и жажды состав задвинули в брестский тупик на неделю. Через месяц меньшая часть добралась до Казахстана, но счастье не светило и ей. Телок выгнали в голую степь, и ни одной не удалось успешно завершить обратный путь в дикую природу. Ни одной.
История советского животноводства в ХХ веке – сплошной ревущий эшелон.
Если бы не врожденная добросовестность домашних животных, то в СССР вовсе не было бы ни мяса, ни молока, ни меду, ни яиц. Ни по талонам, ни даже для начальства. Мы этого не заслужили. В перерывах между большими напастями животный мир донимало безумно тупое начальство, которое исхитрялось на всё новые штучки-дрючки, решительно отказываясь понимать то единственное, в чем нуждались все животные, от верблюда до кролика.
А нуждались они не в корме и конуре, а в свободе. И даже не для себя, а для человека. В той свободе, которая создается правом выбора, свободными судами, уважением собственности, честной конкуренцией, справедливостью. Все остальное придет само. Очень показательно, что животноводство дается репрессивным режимам гораздо труднее, нежели другие отрасли сельского хозяйства.
Расширение пространства человеческой свободы четко совпадает с ростом продуктивности домашних животных. После развала СССР поголовье сократилось, что было неизбежно. Сельская статистика в Советском Союзе всегда была лживой донельзя, а про животноводство врали круче всего. Жизнь отмела численность поголовья как ведущий показатель успеха. Многие прославленные животноводческие здания, так называемые «комплексы», стали и даром не нужны, поскольку проектировались невеждами, строились неумёхами и эксплуатировались на износ.
Сейчас в России животноводство возрождается на новой основе, и успехи несомненны. Они были бы много серьезнее, если бы не два фактора. Первый, очевидный: глубина падения сельского хозяйства была чудовищной. Животноводство летело в пропасть почти столетие. Второй фактор связан с нынешним состоянием власти. Она хвастлива, безрука и безнадежно воровата. Бесплодные разговоры идут уже десятилетиями. Земельные проблемы не решены, современных специалистов мало. Не строятся сельские дороги, тем более технологические. Кадры, в большинстве своём, ужасающие и безнадежные. Сельскохозяйственное машиностроение на уровне первых «жигулей». Огромные пространства не имеют своих племенных станций и семеноводческих хозяйств, отчего районирование, важнейший из резервов в «производстве под открытым небом», остается примитивным и неустойчивым.
В итоге Россия, обладающая наилучшими природными возможностями для ведения продуктивного сельского хозяйства, обеспечивает себя сполна только куриными яйцами. Производство говядины покрывает потребности страны лишь на 15 процентов. Без обильного импорта была бы беда, вполне сравнимая с советской–«длинное, зеленое, пахнет колбасой». Крупный Саратовский мясокомбинат не протянет без импорта и полугода. Московские комбинаты не смогут производить ценнейшие продукты.
Россия закупает мясо по всему миру: Уругвай, Австралия, Аргентина, Бразилия, страны Евросоюза. Америка тут среди лидеров, но важно и то, что многие производители равняются на американские фирмы. Если исходить из данных Чикагской биржи, крупнейшей в мире, то килограмм свинины (данные 2012 г.) обходится нашим закупочным фирмам в 56,6 рубля, килограмм говядины – в 88,5 рублей. Дальше накладываются транспорт, хранение, розница. В городах России цена свинины колеблется от 170-200 рублей за килограмм (Нижний Новгород) до 300 рублей и выше (Москва, Дальний Восток). Говядина, в разных местах – от 250 до 600 рублей за килограмм.
Но это просто мясо, разрубленное и расфасованное. Уже первичная переработка резко повышает цену продукта. Колбасы и копчености, приготовление блюд в общественном питании поднимают её втрое и выше. Вполне корректный счет говорит, что мясной импорт из США позволяет создавать на внутреннем рынке России продукт, превосходящий импорт в многие разы.
Бразилия уже заявила о своей готовности (если россияне дадут время) установить и использовать новое оборудование для контроля над содержанием рактопамина – пищевой добавки, которую американцы добавляют в рацион скота для снижения содержания жира. США и Канада возмутились, но готовы к переговорам. Решение российских санитарных служб, внезапно запретивших ввоз мяса с содержанием рактопамина, многие импортеры считают политически обоснованной местью за принятый в Америке «Акт Магнитского».
Ущерб, который данный запрет причиняет народному хозяйству США, находится в пределах статистической погрешности. Наш годовой импорт свинины и говядины из США – примерно 0,5 процента их производства. Кстати, значительна часть уже оплачена, поставлена и даже уже съедена нами. Так что речь идет только о содержании 210 контейнеров, которые плывут к нам, на сумму в 20 миллионов долларов.
О ничтожности экономического эффекта от запрета говорит тот факт, что ни один из 12 сенаторов, представляющих шесть самых «мясных штатов» Америки, против «Акта Магнитского» не проголосовал.
Что касается России, то ей придется за свой запрет поплатиться серьезнее. Мы платим Америке за мясной импорт 15 миллиардов рублей в год (500 млн долларов). На внутреннем рынке получаем совокупный продукт размером, самое малое, в 745 миллиардов рублей. То есть 730 миллиардов рублей – это добавленная нами стоимость.
Нарушение договорных поставок бьет по российским фирмам больнее, нежели по американским. Наша зависимость больше. После краткого падения цен, вызванного появлением на рынке избыточного товара, волна откатится. Российским оптовикам придется заплатить и за нарушение контрактов, и за срочные поиски недостающего мяса в других местах. В мире не наблюдается избытка продовольствия, мясо пользуется устойчивым спросом, и повышение цен в России на колбасы, копчености и фарш не заставит себя долго ждать.
Насколько заметным может быть это повышение? Это как считать. Если из расчета на килограмм товара, который мы купим завтра-послезавтра – считанные рубли. С учетом рисков при заключении будущих договоров, разрыва налаженных связей и неизбежной переориентации с русского рынка отдельных поставщиков – что-нибудь порядка 30 миллиардов рублей за год, в масштабах страны.
Вряд ли удастся избежать потерь, связанных с утратой рабочих мест в мясоперерабатывающей промышленности и торговле, с сужением налогооблагаемой базы. Не знаю, как тут оценить в рублях репутационный ущерб, нанесенный нашему государству вообще и нашему бизнесу, в частности. Однако ясно, что и репутация в бизнесе – не химера, а расплачиваться придется всем нам.
Кто-то сосчитает наши потери жестче, кто-то благодушнее. Но главный вопрос в ином: а зачем? Ради чего мы затеваем весь этот сыр-бор? Какие такие наши исконные ценности оказались под угрозой? Почему наши лидеры заставляют каждую семью в России расплачиваться за туманные, ни разу нам не раскрытые политические игрища? За что конкретно мы заплатим эти тридцать миллиардов рублей безвозвратных потерь?
А главное: что случилось бы с нами, с нашей великой страной, с нашим неприкосновенным государственным суверенитетом, если бы мы склонили свою гордую голову перед надменным и наглым Западом? Проведи мы за минувшие два года открытое, беспристрастное, профессионально безупречное расследование гибели российского гражданина по имени Сергей Магнитский, и не было бы ни ужасного американского закона, ни предлога отвергать вкусное и здоровое мясо.
В «список Магнитского» пока внесены имена 60 чиновников, так или иначе причастных к его убийству в тюрьме. Их не привлекают к суду, не объявляют в международный розыск. Их не травят полонием. Американцы не хотят видеть их у себя дома – только и всего.
Чтобы утешить кручину кучки чиновников, наше государство готово выбросить на ветер 30 миллиардами рублей. По полмиллиарда за мутную чиновную душу. По пять детских садиков за штампик в загранпаспорте. Это круто.
Какой-то очень большой человек должен стоять за всей этой аферой. Как принято говорить нынче – лично стоять. Кто он, этот большой человек? Так ли уж сложно его вычислить и назвать по имени? Именно этим мы с вами займемся в следующей публикации.
