Вся критика патриаршества как института церковной власти в современной России, с неизбежным выводом о необходимости отменить этот институт, носит чисто виртуальный характер и является лишь частью либеральной медийной кампании против Русской православной церкви, развернутой в 2012 году. В самой РПЦ даже намека на обсуждение этого вопроса нет и быть не может, подобно тому, как не может быть обсуждения вопроса об отмене самой РПЦ. Но поскольку эта экстравагантная идея уже вошла в обойму эскапад антиклерикальной кампании, стоит подробно разобрать её.

В последнее время только ленивый не попытался хоть немного порассуждать о проблемах РПЦ в целом, патриархии РПЦ в частности и патриарха РПЦ в особенности, не имея при этом о самой РПЦ никакого представления, кроме того, быть может, как выглядят православные храмы со стороны фасада. И именно на эту аудиторию, в основном, рассчитана вся антиклерикальная полемика, главное know how которой — «игра на понижение», низведение дискуссии до уровня примитивных тем и аргументов. На этом фоне любой, кто хоть как-то ссылается на решения древних Соборов и произносит непонятные греческие термины, выглядит заведомым специалистом и одним только хлестким словом в адрес церковного начальства может подорвать у стороннего человека всякое доверие к церковной власти и самой Церкви как таковой. Поэтому доказательности ради попробуем разобрать вопрос о необходимости патриаршества в Православной церкви «с нуля».

В православном христианстве есть только три степени священства — епископ (он же архиерей), пресвитер (он же иерей, священник) и диакон, которые были учреждены уже в первом поколении учеников Христа, и с тех пор эта трехчленная иерархия никогда не реформировалась. Между прочим, само слово «иерархия», означающее «священноначалие» или «священновластие», впервые появилось в работах отца Церкви Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии» и «О церковной иерархии», где понятию дано развернутое богословское обоснование. Из этого обстоятельства следует, что Православная церковь гипотетически может пойти на какие угодно реформы своей структуры, но трехчленная иерархия, возглавляемая епископом, останется навсегда. Епископы являются прямыми наследниками апостолов, связанными с ними через цепочку хиротоний (рукоположений), которая тянется от одного епископа к другому, и поэтому они могут совершать все возможные церковные таинства, включая саму хиротонию, не только во диакона и пресвитера, но и в самого епископа, в то время как пресвитеры таинство хиротонии совершать не могут. Самое первое из всех древних канонических правил, а именно, 1-е правило святых Апостолов гласит, что «епископа поставляют два или три епископа». Следовательно, даже если представить себе, что все православные христиане в мире исчезли, для восстановления церковной полноты будет достаточно только двух человек на Земле, если они окажутся чудом выжившими епископами.

Однако важнейшей задачей Церкви, заданной ещё самим Иисусом Христом в его последней заповеди (Мф 28:19-20), всегда было, есть и будет обращение всего человечества в веру Христову, и поэтому Церковь, по определению, является экспансионистской организацией, которая в принципе не может остановить свою перманентную миссию во всех возможных направлениях. Именно поэтому Церковь всегда увеличивалась как «вширь», так и «ввысь», обретая не только новых мирян, но и новых священнослужителей, со временем составивших целое сословие. Увеличение Церкви усложняло её управление, а усложнение управления требовало создания новых церковных чинов, не имеющих священного статуса, но обладающих определенными управленческими функциями. Эти новые чины называются «правительственной иерархией», которую можно встретить среди всех трех священных степеней — и среди диаконов (например, протодиаконы и архидиаконы), и среди пресвитеров (например, игумены и архимандриты), и среди епископов (например, митрополиты и архиепископы).

В священной степени епископа каждая новая правительственная степень появлялась по мере увеличения каждой Поместной церкви, из которых состоит вся Вселенская церковь. Один епископ управлял церковной жизнью как минимум одного города Римской империи и за её пределами, но тот епископ, который сидел в центральном городе каждой имперской провинции, естественно, получал больше возможностей чисто социального и политического порядка, и поэтому епископы одной провинции неизбежно образовывали коалицию, объединенную вокруг епископа из митрополии как первого среди равных (примаса). Причем этот процесс объединения шел не от провинциального епископа к столичному, а, наоборот, от столичного к провинциальному, ведь именно крупные города Римской империи были основными центрами христианской миссии, откуда христианство распространялось по всей округе. Это естественное положение вещей закрепилось в 34-м правиле святых Апостолов: «Епископам всякого народа подобает знать первого в них, и признавать его как главу, и ничего превышающего их власть не творить без его рассуждения: творить же каждому только то, что касается до его епархии, и до мест к ней принадлежащих. Но и первый епископ ничего да не совершает без рассуждения всех епископов. Ибо так будет единомыслие, и прославится Бог о Господе во Святом Духе, Отец, Сын и Святой Дух».

Так со временем возник титул епископа митрополии провинции, то есть «митрополита», впервые зафиксированный в 4-м правиле IВселенского собора, прошедшего в 325 г. в городе Никее, согласно которому хиротония епископа возможна только с разрешения митрополита соответствующей территории, а в 6-м правиле сказано, что если кто-то будет поставлен епископом без соизволения митрополита, то он не должен быть епископом. Далее появилось 9-е правило Антиохийского собора 341 г., по которому права митрополита становятся ещё шире: «В каждой области епископам должно знать епископа, в Митрополии начальствующего и имеющего попечение о всей области, так как, в Митрополию отовсюду стекаются все, имеющие дела (таким образом признавалась чисто социальная причина возвышения митрополита — А.М.). Посему рассуждено, чтобы он и честью преимуществовал, и чтобы прочие епископы ничего особенно важного не делали без него, по древле принятому от Отцов наших правилу, кроме того только, что относится до епархии, принадлежащей каждому из них, и до селений, состоящих в ее пределах.». В соответствии с этими правилами именно митрополит получал эксклюзивное право собирать Поместные соборы, состоящие из всех епископов данной провинции, на территории которой постепенно органически складывалась отдельная, самоуправляемая (автокефальная) Поместная церковь. В эпоху возвышения христианства, в IV веке, в Римской империи было более 200 провинций, соответственно столько же митрополитств, иначе называемых митрополичьими округами, а следовательно, столько же Поместных церквей.

Но к этому времени, кроме митрополий как административных центров провинций, возникли ещё более крупные центры, а именно, столицы 12 диоцезов (городских округов), на которые император Диоклетиан разделил империю в концеIIIвека. И вместе с этим новым административным разделением империи произошло и новое разделение церкви по диоцезам, каждым из которых управлял епископ со званием «экзарха», заимствованным из римской политической системы. В соответствии с 9-м и 17-м правилами IV Вселенского собора, прошедшего в Халкидоне в 451 г., экзархи получали право церковного суда над самими митрополитами, что дело их фактически главами более крупных Поместных церквей, объединяющих уже множество митрополитств. В итоге этого сложного процесса укрупнения и централизации церковных регионов образовалось пять крупнейших Поместных церквей — Римская, Александрийская, Антиохийская, Иерусалимская и Константинопольская, образующие так называемую пентархию, а также Кипрская церковь. И уже с концаIVвека епископы столичных городов каждой Поместной церкви получают новую правительственную степень — «архиепископа», отличающую их от митрополитов и «простых» епископов. Как следствие права митрополита по отношению к своему митрополитству стали переноситься на права архиепископов по отношению ко всей Поместной церкви. (Стоит заметить, что в РПЦ титул архиепископа стоит ниже титула митрополита, что не вызывает никаких канонических возражений именно потому, что это только правительственная степень, причем не успевшая получить какие-либо специальные канонические предписания.)

Наконец, начиная с V века, и окончательно с VI века, архиепископы пяти крупнейших Поместных церквей получают новый титул «патриарха», заимствованный из ветхозаветной традиции, где патриархом назывался председатель иудейского Синедриона. Фактически это было новое название для архиепископа как главы Поместной церкви, более торжественное и более укорененное в библейской традиции, и уже отличающее его от самих архиепископов, которые впоследствии станут возглавлять крупнейшие митрополии. Статус патриарха закрепился 15-м правилом Константинопольского собора 861 г. (называемого также «Двукратным»): «Что определено о пресвитерах и епископах, и митрополитах, то самое, и тем более, приличествует патриархам. Посему, если какой-нибудь пресвитер или епископ, или митрополит дерзнет отступить от общения с своим патриархом, и не будет возносить имя его, по определенному и установленному чину, в Божественном тайнодействии, но, прежде Соборного оглашения и совершенного осуждения его, учинит раскол, - таковому святой Собор определил быть совершенно чуждым всякого священства, если только обличен будет в сем беззаконии». Таким образом, к патриархам предъявляются все те же требования, что и к митрополитам, одновременно они получают их полномочия, а сами митрополиты, епископы и пресвитеры должны возносить имя своего патриарха в богослужениях, что имеет важное функциональное значение, поскольку это один из способов, по которому определяется каноническая принадлежность данного пресвитера или епископа.

Важно отметить, что возникновение каждой епископской правительственной степени, включая титул патриарха, обусловлено стремлением решить исключительно социальные задачи, а точнее — задачи социального управления Церковью. Поэтому патриаршество — это исключительно социальная функция, а не особая священная степень или особая мистическая способность. Это приниципиальное замечание, потому что когда обсуждается вопрос о достоинстве или недостоинстве того или иного кандидата на патриарший престол, то ему зачастую предъявляются совершенно неадекватные требования, как будто речь идет о выборе самого лучшего человека из всех самых лучших людей, который должен одновременно быть святым блаженным угодником, непрестанным молитвенником и величайшим богословом. Но, выбирая патриарха, Церковь выбирает не самого выдающегося святого, молитвенника или богослова, а того, кто сможет со знанием дела управлять ею как социальным институтом, успешно защищать ее от других социальных сил и способствовать её миссионерской экспансии. И в этом смысле качества энергичного управленца, внимательного защитника и активного миссионера для патриарха несравнимо важнее, чем что-либо другое. Поэтому главным достоинством патриарха, удовлетворяющим всем этим качествам, должно быть умение адекватно общаться со своей паствой, во всей её непредсказуемости и неоднородности, а равно и с внешним миром, во всем его бесконечном многообразии.

Вместе с этим миссия патриарха, конечно, не может быть сведена к функции эффективного топ-менеджера по двум очевидным причинам: во-первых, потому что он управляет не политической партией, коммерческой фирмой или научным институтом, а Поместной церковью, то есть мистической структурой, получившей свои полномочия от Самого Господа Бога, составляющей Тело Христово и ведомой Святым Духом. А во-вторых, потому что он совершает это управление в качестве епископа, первого среди равных, и его епископское служение является необходимой составляющей его первосвятительского служения, причем с ещё большими требованиями: «что определено о …епископах… то самое, и тем более, приличествует патриархам». Само патриаршество не является «четвертой» священной степенью, но оно невозможно без епископства, то есть априори включает в себя священную, мистическую власть, и сам выбор патриарха на Освященном соборе является не только результатом политического консенсуса его избирателей, но и соизволением Святого Духа, чем церковный Собор отличается от любого другого собрания людей. Поэтому не нужно придумывать какую-либо «четвертую» священную степеньпатриаршества, чтобы утверждать простую богословскую истину: патриарх обладает сакральной властью и сама его власть имеет сакральный источник.

В этой связи необходимо обратить внимание на популярное заблуждение, порожденное секулярно-демократическим сознанием последних поколений богословствующих публицистов, причем как крайне «правого», консервативного, так и крайне «левого», либерального толка.

Это представление об управленческой «неэффективности» патриаршей власти, ставшей «отжившим» «архаическим» институтом, якобы тормозящим развитие Поместной церкви. Такое понимание патриаршества, опять же, исходит из сугубо секулярного восприятия Церкви как очередной человеческой организации, наряду с государством или политической партией, где принципы организации власти можно менять в зависимости от требований времени. По своим мотивам это понимание патриаршей власти очень близко к определенной разновидности древнего «пресвитерианства», иначе называемого «новатианством» — весьма популярной ересиIIIвека, которая сводилась к отрицанию эксклюзивных прав епископской власти в пользу власти пресвитеров. Как и в наши времена, идейной базой «новатиан»IIIвека мог быть и крайний фундаментализм, и либеральный экуменизм (тем более что имена вождей обоих движений были удивительно похожи: пресвитер Новат в Карфагене и пресвитер Новациан в Риме), но ими двигала общая социальная мотивация — подорвать власть епископов. Ересь новатианства была осуждена на Карфагенском соборе 251 г., и это осуждение имело важное политическое значение — вся власть в Церкви принадлежит епископам, структура Церкви епископоцентрична, и в этом был не только мистический, но и сугубо практический смысл: только твердая епископская власть могла удержать Церковь от разрушения и вырождения в аморфный конгломерат иереев-харизматиков. Конечно, ни один православный противник патриаршества как института не согласится признать себя наследником новатианской ереси, но по своей типологии обе позиции весьма близки и тот, кто отрицает власть патриарха, как правило, критически настроен и к власти епископа.

Какие существуют аргументы в защиту института патриаршества в Русской православной церкви?

Во-первых, стоит напомнить, что патриаршество вовсе не остается отличительным признаком Русской церкви и что из всех, существующих на данный момент 15 поместных православных церквей, 9 являются патриархатами. Не считая Московского, это Константинопольский, Александрийский, Антиохийский, Иерусалимский, Грузинский, Сербский, Румынский и Болгарский патриархаты, которые представляют подавляющее большинство всех православных христиан в мире, и ни одна из этих церквей совершенно не собирается отказываться от своего патриаршества. Таким образом, патриархат — это традиционная форма церковной власти в православии, укоренившаяся в абсолютном большинстве православных церквей. К слову, и в Римско-католической церкви тоже, ведь Римский папа это фактически бывший Римский патриарх. Поэтому если наших православных прихожан хоть сколько-нибудь волнует такая тема, как конфессиональная идентичность, то сохранение патриаршества должно быть для нашей Церкви категорическим императивом.

Во-вторых, когда патриаршество в России утвердилось в 1589 году, при царе Федоре Иоанновиче, то это событие означало окончательное подтверждение церковного суверенитета нашей страны и признание абсолютной легитимности русской автокефалии со стороны Константинопольского патриархата, которому Русская церковь законно подчинялась до 1448 года, пока он не отрекся (временно) от православия, подписав Флорентийскую унию. Имеет смысл напомнить, что после заключения Флорентийской унии и падения Константинополя в 1453 году Московское великое княжество оказалось единственным независимым православным государством в мире и фактическим наследником миссии Нового Рима (Византии) как православной империи.

В-третьих, отмена патриаршества и введение системы синодального управления вернуло бы Русскую церковь в эпоху жесточайшей зависимости от государства, которая длилась двести лет, начиная с антицерковных реформ Петра I и заканчивая 1917 годом. Как и Иван Грозный, Петр I страшно боялся политического усиления церкви и поэтому самочинно отменил патриаршество, введя взамен синодальную систему управления, скопированную с протестантских образцов. Все годы синодального режима над самим Синодом надзирал светский чиновник в звании обер-прокурора, который далеко не всегда был православным человеком и практически во всех случаях оказывался совершенно бесполезен и прямо вреден для Церкви. К большому сожалению, русские императоры петербургской эпохи даже не задумывались о восстановлении патриаршества, если не считать начавшейся дискуссии на эту тему при НиколаеII, так что восстановление патриаршества оказалось возможным только после Февральской революции, когда Русская церковь временно была предоставлена самой себе и ни от кого непосредственно не зависела. Следовательно, патриаршество — это символ независимости Церкви от государства и кому как не нашим либералам желать этой независимости, если они действительно либералы.

В-четвертых, ещё во времена борьбы с ересью новатианства стало очевидно, что Церковь как Ковчег спасения и Якорь надежды в бушующем море мира сего сможет выстоять только в том случае, если она будет основана на максимально крепкой иерархии и централизации, которые ей обеспечивает власть епископа, впоследствии — власть митрополита и — наконец — власть патриарха. Стабильность и преемственность — это фундаментальные принципы существования земной Церкви, от соблюдения которых зависит и сакраментальная (богослужебная) жизнь Церкви, и её способность к миссионерской экспансии. Конечно, в излишне развитой «вертикали власти» есть свои издержки на краткосрочной дистанции, но в долгосрочной перспективе она доказывает свою эффективность. А Церковь гораздо больше заинтересована не в том, чтобы модернизироваться здесь и сейчас на потребу чьим-либо вкусам и настроениям, а в том, чтобы сохранить себя до конца времен, и только твердая власть может обеспечить эту задачу. Следовательно, патриаршество — это гарантия централизованности и предсказуемости церковной власти, в которых Церковь нуждается гораздо больше, чем любое государство.

В-пятых, будучи гарантом стабильности, патриарх, в то же время, обладает большими возможностями для оперативного решения многих преходящих проблем, не требующих специального согласования с Синодом и, тем более, Собором. Когда подобные проблемы решает временно назначенное лицо, подобно председателю Синода без первосвятительских полномочий, то у него гораздо меньше рычагов управления и его решения могут гораздо больше оспариваться не только на местах, но и на самом верху. Между тем, в жизни земной Церкви есть масса вопросов, требующих незамедлительного решения и не стоящих того, чтобы ради них созывался очередной Собор или Синод, и только патриарх имеет возможность решить эти вопросы. Следовательно, патриаршество — это также гарантия мобильности церковной власти, которую не может предоставить никакое, даже самое организованное собрание епископов.

В-шестых, как отдельно взятая личность патриарх несет на себе несравнимо большую ответственность, чем любая группа епископов, которые всегда могут избежать этой ответственности, перекладывая её друг на друга и делая церковную власть настолько же анонимной, насколько был анонимен петербургский Синод. Персонификация церковной власти в лице патриарха делает её более внятной и последовательной, чем власть Синода, членов которого далеко не все клирики даже могут вспомнить по именам, не говоря уже о мирянах. Всегда можно точно знать, к кому именно можно обратиться за решением общецерковных проблем и кто именно может дать ответ по этому вопросу. Следовательно, патриаршество — это панацея от превратного понимания идеала «соборности» как адогматической и неканонической «церковной демократии», столь распространенного среди многих крайне правых и крайне левых кругов наших псевдоправославных активистов. Перегибы «демократического» начала в Церкви всегда опаснее перегибов «монархического» начала, поскольку за них никто не отвечает и они размывают границы церковности. Только крепкая патриаршая власть остается последним препятствием на пути этого катастрофического процесса.

Наконец, в-седьмых, отдельным достоинством патриаршества является его способность обеспечивать не только каноническую, но и политическую преемственность церковной власти благодаря тому, что патриарх имеет возможность готовить своего преемника и даже целую школу преемников, своего рода «школу патриархов», то есть архиереев, непосредственно включенных в процесс церковного управления, учащихся у самого патриарха (как на его достижениях, так и на его ошибках) и вырабатывающих в себе способность масштабного видения общецерковной ситуации. В том, что патриарх может готовить преемников на первосвятительский престол, нет не только ничего плохого, но прямо входит в его обязанности, поскольку ему не может быть безразлично, кто встанет у руля Церкви после его отхода к Господу. Разумеется, реальный выбор нового патриарха осуществит Освященный Собор, с соизволения Святого Духа, но это никак не отменяет патриаршего права и обязанности думать о будущем своей Церкви. Возможность же этой преемственности обеспечена тем, что патриарх выбирается на свою должность пожизненно и не должен специально угождать каким-либо внутрицерковным или околоцерковным группам, от которых может зависеть его собственная власть.

Перечислив все эти аргументы, предвижу неизбежный вопрос: а нельзя ли их с тем же успехом использовать в защиту института папства в Римско-католической церкви и почему бы тогда не установить в Русской церкви папскую модель управления? Прежде чем ответить на этот вопрос, справедливости ради стоит заметить, что объективные исторические успехи Римско-католической церкви в деле планетарной миссии и сохранения своего влияния в Европе Нового и Новейшего времени не в последнюю очередь связаны с сильнейшей папской властью, каковой не было ни у одной другой церкви в христианском мире. В то время как все лютеранские церкви, основанные на синодальной модели, сегодня находятся в достаточно плачевном состоянии. Однако идея сильной патриаршей власти в православии не имеет никакого отношения к папизму или папоцезаризму, как это нередко кажется критикам патриаршества. Папизм начинается не с идеи сильной церковной власти первосвятителя, а с превращения его в главу государства и наделения его эксклюзивными мистическими возможностями, как-то: безошибочность выступлений ex cathedra. И то, и другое, с православной точки зрения, недопустимо, и ни о чем подобном в православном богословии патриаршей власти речи идти не может. Власть патриарха в Православной церкви имеет очень серьезные ограничения, прежде всего со стороны Архиерейского собора, а если обратить внимание на повседневную жизнь Церкви, то — к большому сожалению, в особенности в наше время, — его власть встречается с очень многими естественными и искусственными препятствиями, так что его реальные возможности сильно преувеличены. Достаточно вспомнить все возможные нестроения нашей церковной жизни, главной причиной которых остается беспрецедентный произвол на местах, отражающий общий, либерально-постмодернистский дух нашего времени, когда каждый человек сам себе и «царь» и «патриарх».

Но необходимо сказать, что с приходом патриарха Кирилла началась системная работа по преодолению этих нестроений, которое невозможно без серьезного развития церковной власти. Она обрела сегодня более сложную, многоуровневую структуру, призванную обеспечить максимальную «обратную связь» между патриархией и церковным народом, предоставлять патриархии максимально объемную и объективную картину жизни простых клириков и мирян, поскольку до сих пор от их имени выступали любые проходимцы и самозванцы, имитирующие дух «православной соборности». Однако вопрос о нынешнем положении вещей это уже тема для другой статьи.

Фотография Анастасии Олендской / ЕЖ