«Сдесь православие!» — это строгое замечание я прочел на стене дома напротив католической церкви в Ковенском переулке, в Петербурге. Сообщение, что и говорить, гораздо более информативное, чем предполагал его автор…

Это — писец.

Не освоивший начальной школы, но поднаторевший в национализации  Христа, этот конкретный писец, увы, далеко не худший экземпляр среди выступающих от имени православия… Этот всего лишь пишет, хоть и на стене, — его товарищи по конфессии иногда бьют наотмашь в лицо сторонников других концепций мироздания… 

И я не слышал, чтобы у бивших в лицо случались какие-либо проблемы по конфессиональной линии. Они — в тренде!

Дикий ерш из самых пахучих сортов ксенофобии стал фирменным запахом русского православия. Лев Шестов, отец Александр Мень, отец Александр Шмеман — высланы, умерли, убиты… Вот и молчат. Те же, кто сверяет себя и своего Христа с их гуманистическими идеями — маргиналы в сегодняшнем православии; их голосов почти не слышно, а тех, кто пытается бить тревогу, РПЦ, не особо вступая в дискуссию, давит на номенклатурном уровне.

Между тем, клерикализация страны — проблема не только для самой cтраны, уже соскальзывающей в сторону православного талибана, — это проблема и для православия!  Собственно, это одна и та же проблема — на разных фазах движения размашистого исторического маятника.

Символы, как известно, не существуют в вакууме — они заполняются смыслами. Крючкотворы со стороны нацизма охотно расскажут вам, что свастика — это древнеиндийский знак, символ плодородия. Не знаю, не застал, но допустим… Что это меняет? Да ничего! С некоторых, совершенно определенных  времен, свастика означает только то, что  означает, и ничего другого означать уже не будет.

Серп и молот для моей юной партийной бабушки означали в восемнадцатом году свободу, равенство и братство, мир без насилия, рай на земле... Ко дню ее смерти за этим опостылевшим символом стояли только концлагеря и интервенции, унижение, голод, ложь, убожество... Только они.

Та же смысловая судьба — в очередной раз! — ждет православный крест, если в сознании миллионов людей он окончательно свяжется однажды не с верой, а с номенклатурой РПЦ,  «хоругвеносцами» и прочей «нанопылью».

Отвечает ли Ницше за Геббельса, Прудон — за Суслова, Серафим Саровский — за Гундяева? Персонально — нет, разумеется, но у идеологии, как у человека, есть репутация, и, складываясь постепенно, однажды она окаменевает окончательно.

А потом, в один не слишком прекрасный день, к месту победительного окаменения  прилетает тот самый исторический маятник — здоровенная чугунная «баба» по имени Клио… И — физкульт-привет Уварову-Победоносцеву! — народ-богоносец приступает к стрельбе по иконам.

Потому что достало. Не Христос достал, разумеется — какой Христос на Охотном ряду? — попы!  Но под корень, заодно, вырубается и любовь, и милосердие, и все, что ни есть в изначальном христианстве... 

Хорошо от таких поворотов «все вдруг» не бывает никому. К комиссару, которому кажется, что теперь-то как раз все хорошо, та же самая чугунная «баба» прилетит через пару десятилетий.

К его внукам-пофигистам она прилетит еще через полвека, когда в стране, вслед за мозгами, кончится еда.

Маятник истории прилетит непременно — это то немногое, за что можно ручаться!  Но до тех пор торжествующие победители успевают, как правило, наломать дров…

К уходу моих ровесников в христианство в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века я относился с удивлением и пониманием. Удивление было связано с моим отношением к религии вообще, но это, по крайней мере, был нравственный выбор,  альтернатива партийной лжи, навязшей в зубах!

За сорок лет альтернатива заматерела, окаменела и сама стала доминирующей идеологией, ложью и бесстыдством. Сегодня «сдесь» набирает силу — мракобесие. Языческие культы «мощей» и «поясов», агрессивные «хоругвеносцы», назойливое внедрение православия в светские институты, фашизация паствы, содомическое слияние РПЦ с беззаконной властью… 

Маятник уже улетел довольно далеко за точку общественного равновесия и день за днем продолжает накапливать энергию нешуточного возврата…

Будем ждать, пока прилетит обратно, братие?

Фотография Галины Фисенко