Куда идем?
В течение последних пары десятилетий российские власти – по крайней мере, на уровне риторики – заявляли о том, что ориентиром для нашей страны является Европа. Конечно, времена менялись, что сказывалось и на особенностях российского транзита на Запад. Период раннего романтизма (когда произошли вступление в Совет Европы, признание юрисдикции Страсбургского суда и мораторий на смертную казнь) сменился попытками найти свой путь в Европу. Правда, путь оказался крайне извилистым (разгром НТВ, «дело ЮКОСа» и др.), а цель вместо приближения все отдалялась, но на уровне слов все же сохранялись прежние приоритеты.
Сейчас же стало ясно, что европейский транзит даже на словесном уровне остановлен – как представляется, по трем причинам.
Первая – экономическая. Во власти если не разочаровались в западной модели рыночной экономики, то серьезно задумались о ее эффективности. И хотя исторический опыт доказывает гибкость западной экономики, способной выходить еще более сильной из еще более тяжелых испытаний (будь то «великая депрессия» или стагфляция 70-х), но сомнения все равно появились. Особенно в связи с тем, что для «охлаждения» в отношениях с Западом есть и другие причины – когда общий психологический фон носит негативный характер, то отрицательные аргументы воспринимаются лучше, чем положительные. Раздумья пока не привели к повороту, но способствовали тому, что либеральные экономические концепции перестали носить безальтернативный характер для Кремля (а их статусные носители становятся менее востребованными – отсюда и «карт бланш» для следователей, допрашивавших Сергея Гуриева, приведший к его вынужденной отставке). Хотя их сторонники по-прежнему пользуются серьезным влиянием в силу того, что круто повернуть в сторону жесткого дирижизма опасно – последствия экспериментов могут быть слишком рискованными для экономики.
Вторая причина – политическая. В Кремле, похоже, всерьез верят, что за «белоленточным» протестом стоят западные спецслужбы. И что этот же Запад придумал «арабскую весну», дестабилизировав суверенные – и еще недавно вполне стабильные – режимы. А тут еще масса осложнений – то позиции по сирийскому вопросу кардинально расходятся (и Россия демонстративно обещает поставить демонизированному Западом Башару Асаду комплексы С-300), то на Кипре деньги конфискуют, то множатся претензии в связи с несоблюдением прав человека. Общая повестка дня, за исключением стратегических и экономических вопросов (которые были предметом российско-западного диалога еще в советское время) практически отсутствует – за исключением разве что безвизового режима, к которому еще предстоит идти и идти (и переговоры вряд ли будут простыми). Да еще сменилось поколение политических лидеров – нет больше в большой политике «друга Герхарда», «друга Жака», а «друг Сильвио» отбивается от уголовных обвинений в собственной стране. А с новыми партнерами Владимиру Путину куда сложнее находить взаимопонимание.
Третья причина – на мой взгляд, самая важная – ментальная. Российская власть – что ельцинская, что путинская – воспринимала Европу как общность, которой больше нет. Как Европу де Голля и Черчилля, Аденауэра и Эрхарда. Но старой доброй бюргерской Европы, где солидные семьи по воскресеньям ходят в церковь, больше нет. Есть совсем другой феномен, сформировавшийся после 1968 года, когда процесс бурного раскрепощения привел к нынешней Европе, в которой вертикальные иерархии все более заменяются горизонтальными связями, где ослаблены традиционные институты (в том числе религиозные), а выросла роль новых структур, в том числе сетевых. Где однополые гражданские союзы стали нормой, а однополые браки получают все большее распространение. То, что было отклонением, становится привычным явлением, а недавняя «нормальность» становится осуждаемой как обществом, так и законом (например, наказывающим за дискриминацию меньшинств). Если экономические кризисы можно преодолеть (с теми или иными издержками) и даже политические разногласия далеко не всегда являются фатальными, то ментальные вопросы носят куда более масштабный характер.
Однако отвержение современного европейского выбора ставит российскую власть, элиты и общество перед новой проблемой. Европа, несмотря на все сложности, продолжает быть привлекательной для неофитов (неслучайно, что туда стремится Сербия, политический класс которой готов на компромиссы даже по косовскому вопросу). Кроме Европы, есть еще один мировой центр притяжения – это современное исламистское суннитское сообщество, позиции которого усилились после «арабской весны», но для России оно не является образцом по ряду очевидных причин. От того, что Россия является страной преимущественно христианской традиции до явных опасений усиления экспансии со стороны исламистов, угрожающей, в том числе, и укоренившимся в российских условиях формам ислама, которые проигрывают острую идейную конкуренцию. Что же до «китайской модели», то из-за своей исторической специфики (использование в конфуцианской стране, претерпевшей безумный «рывок в коммунизм») она плохо применима не только в России, но и в других странах.
Остаются очередные попытки поиска собственного пути, чем сейчас российская власть и занимается, борясь за нравственность, развязывая руки силовикам и все чаще апеллируя к истории, то советской, то досоветской. Но подобные действия способны сыграть роль второго наркотика в дополнение к первому (нефтяному), на который Россия подсела еще в советское время. А это путь в очередной тупик, из которого рано или поздно придется выходить – только, как обычно, с немалыми издержками.
Автор – первый вице-президент Центра политических технологий
Фото ИТАР-ТАСС/ Максим Новиков
