Механическая ностальгия
Рассуждать о литературных достоинствах прозы Александра Проханова — увольте. Есть у этой диковинной мешанины из завиральных политических идей, искренней страсти, безусловного таланта и убийственно дурного вкуса и свои пламенные ненавистники, и свои преданные поклонники. Не относя себя ни к первым, ни ко вторым, не берусь судить о художественной ценности нового прохановского романа «Надпись», опубликованного издательством «Ад Маргинем». Поговорим о другом — о том, за что Проханова в действительности любят его поклонники и ненавидят его противники и что, по моему глубокому убеждению, не имеет прямого отношения к собственно литературной составляющей его творчества. О его удивительном чутье на политическую конъюнктуру, о тончайшем понимании глубинных, едва ли не подсознательных копошений внутри общества.
Три с половиной года назад Проханов прогремел на всю Россию романом «Господин Гексоген», в котором очень точно уловил и очень качественно утолил подспудное желание читателя затолкать героев недавней политики в зал кривых зеркал и всласть поужасаться гротескно раздутому брюху Ельцина, кровавым губам Березовского, спущенным штанам прокурора Скуратова или бесстыжему декольте Татьяны Дьяченко. Тот же галлюцинозно-бредовый, анти-ельцинский, а потом и анти-путинский тренд продолжился и в романах «Крейсерова соната» и «Последний солдат империи», однако успех «Гексогена» им, вещам глубоко вторичным, повторить не удалось. Но вот чуткое ухо Проханова распознало новый, идущий откуда-то из недр социума сигнал, который немедленно был претворен в форму романа.
В отличие от «Господина Гексогена» — книги нарочито страстной и антиреалистичной, «Надпись» — повествование неторопливое, во многом автобиографическое и даже отчасти правдоподобное (если, разумеется, не принимать в расчет то обстоятельство, что диалоги, звучащие в романе, в действительности могут прозвучать разве что в сумасшедшем доме). Журналист Коробейников (альтер-эго автора), корреспондент либеральной «Литературной газеты», в конце 60-х колесит по стране, пишет пылкие репортажи со строек коммунизма («я — мост», «я — комбайн», «я — авианосец»), попадает на Жаланашколь — второе, после Даманского, место, где советские войска вступили в конфликт с китайцами, а попутно дружит с московской полудиссидентской богемой и расшифровывает надпись, кольцом вьющуюся вокруг колокольни Ивана Великого. Одновременно в нем идет духовная трансформация от фрондирующего интеллигента к убежденному слуге Империи, истинному «соловью Генштаба», с гордостью несущему звание винтика великой машины.
Именно это слово — «машина» — является для «Надписи» ключевым. Советский Союз (обязательный и центральный персонаж всех книг Проханова) в глазах Коробейникова представляет собой не столько сложное и неоднородное государственное формирование, сколько умный, стройный и благородный механизм, управляемый точными движениями человеческих рук — своеобразный аналог боевых роботов-великанов из японских мультиков, верных слуг добра и защитников справедливости.
Бесконечно сложное внутреннее устройство позволяет этой гигантской машине действовать без сбоев (здесь автор как всегда передергивает, нарочито замалчивая чудовищные проколы в советской политике и экономике), а совершенная система сдержек и противовесов в конечном счете заставляет работать на систему даже те силы, которые, казалось бы, оппозиционны ей в силу своей генетической природы — тех же диссидентов, например. Это-то обожествление государства-машины и скорбь по его загубленному неумелыми механиками величию и становится лейтмотивом прохановского текста.
Вдумайтесь в эту концепцию. Представьте, какие огромные возможности она дает всем тем, кто робко, не вполне отдавая себе в этом отчет и не чувствуя под ногами надежной идейной опоры, ностальгирует сегодня по СССР. Всем им Проханов предлагает готовую стройную формулу, обеспечивающую этой ностальгии веское логическое, а заодно и нравственное обоснование. Если Советский Союз был не беспощадным и бессмысленным молохом, в массовом порядке и без всякой видимой цели пожирающим собственных детей, но безупречной и, как всякий механизм, совершенно внеположной проблеме нравственности машиной, то все, оплакивающие его безвременное крушение, автоматически оказываются не бесчувственными уродами, желающими возродить кровожадное чудище, но хранителями и защитниками истинных ценностей. Ностальгия по СССР становится, таким образом, не проявлением политического мракобесия и амнезии, но признаком просвещенной любви к великим творениям человеческих рук и печали по поводу их утраты. Никто же не упрекнет в исторической непоследовательности тех, кто скорбит, скажем, по сокровищам разграбленного во время американской оккупации Багдадского исторического музея или по затонувшему в водах Атлантики красавцу-«Титанику». Более того, если Советский Союз и в самом деле был так безупречно хорош и совершенен, тоска по нему оправданна даже для тех, кто его не застал.
Итак, Проханов опять не сплоховал. Он в очередной раз поймал нерв времени и снабдил моральной индульгенцией тех рефлексирующих интеллигентов средних лет, которые всегда хотели, но стеснялись самим себе признаться в тяготении к советским ценностям, а мальчиков и девочек в красных майках с желтыми буквами «СССР», не заставших тех времен, — логическим обоснованием их смутных симпатий. В принципе, в таком «приручении» истории нет ничего страшного — более того, во многих случаях оно даже полезно. Единственное «но» — в отличие от живых организмов (которым, если верить современной социологии, можно уподобить и государственные формирования) сломанные механизмы чаще всего можно починить. И СССР тут, на взгляд слишком многих доморощенных кулибиных, не исключение. Боюсь, Проханов из их числа.
