Какой бы ни была сумма этой помощи, я пока не знаю этого точно, первая реакция моя и сотрудников музея, членов общественного совета и фонда Сахарова — это огромная радость и благодарность. Конечно, мы примем эту помощь с большой благодарностью, потому что, помимо чисто материальной поддержки, это еще и большая моральная поддержка, и высокая оценка нашей работы.
Перед нами на данный момент стоит проблема, что нам каждый месяц надо собирать 350 тысяч рублей пожертвований, чтобы просто не увольнять сотрудников. Финансовые проблемы музея напрямую с результатами уголовного дела не связаны. Возникли они давно. И связаны они, прежде всего, с тем, что мы музей негосударственный. Вообще у музеев есть несколько источников дохода: продажа билетов (у нас этого нет – вход свободный), доходы от музейного магазина и кафе – у нас нет, мы такие маленькие, что нам просто негде это разместить. Доходы от платных программ – а у нас и экскурсии, и лекции все бесплатные. Мы не можем сдавать свои помещения в аренду, хотя мы постоянно предоставляем свои помещения различным общественным организациям, но делаем это бесплатно. Мы не получаем государственного финансирования, потому что мы негосударственный музей, и это логично, что мы его не получаем.
Проблема заключается в том, что мы не получаем и благотворительной помощи. В России нет института меценатов, благотворителей, которые поддерживали бы учреждения культуры. В основном такая помощь, в том числе и от очень крупного бизнеса, оказывается крупным государственным музеям. Такие государственные бренды, как Третьяковка, Эрмитаж, Русский музей поддерживаются российскими миллиардерами, такими, как (условно говоря) Прохоров, Фридман, Дерипаска, Усманов. Понятно, что такие люди готовы поддерживать крупные государственные бренды, насколько эта помощь добровольна — непонятно.
Мы же не получаем никакой постоянной помощи такого рода. Мы музей общественно-политический, других таких музеев в нашей стране нет. У нас в коридоре висит фрагмент выставки «Современные российские политзаключенные», мы проводили выставку английского живописца Джона Кина, посвященную годовщине захвата "Норд-Оста". Мы боремся за то, чтобы в российских школах изучение истории репрессий и сопротивления занимало такое же место, как в Германии занимает изучение истории нацизма. Мы участвуем в различных общественных движениях: много лет участвовали в кампании по требованию переговоров наших властей с Асланом Масхадовым во время войны в Чечне, на условиях, что, если сепаратисты сложат оружие, они имеют право на борьбу политическими средствами. Мы участвуем в общественной кампании против введения религиозного преподавания в государственных школах. Сейчас мы боремся за то, чтобы одной из московских улиц присвоили имя Рауля Вайленберга, человека спасавшего евреев от нацизма, а потом погибшего в лубянских застенках. И 50 лет советская власть врала о том, что не знает, что с ним случилось. И таких программ, выставок, проектов у нас много.
Цена нашей независимости — то, что бизнес опасается нам помогать. Не не хочет, а опасается. Я знаю многих бизнесменов, в том числе и миллиардеров, которые готовы нам помогать, но они боятся реакции со стороны Администрации президента. Фактически это правительство, эта администрация, и этот президент создали такую атмосферу в стране, что бизнес боится помогать независимым политическим партиям, общественным движением, и точно так же он боится помогать музею им. Сахарова. То есть отсутствие у нас денег — это фактически результат деятельности властей. Поэтому остается одна надежда — на моральную и материальную поддержку со стороны той части общества, которая хочет изменений в нашей стране в сторону плюрализма, демократии, свободы слова, независимых судов, политической конкуренции. Поэтому то, что координационная группа по подготовке демократического съезда приняла решение нам помочь, значит, что все-таки они считают, что музей Сахарова — важное звено нашей общественной жизни.
