В последнее время нас не допрашивают. У меня прошло три допроса, у Татьяны два. Сейчас они хотят вызвать родителей, уже назначили даты допросов, и активно ходят по нашим рабочим местам. Там допрашивают с целью не просто надавить, а именно найти показания против нас. Какого рода линию они гнут, в общем-то, понятно. У нас такая позиция, что мы не признаем как таковое обвинение по этой статье, поскольку не признаем саму статью Уголовного кодекса. А они пытаются показать, что мы намеренно добивались того, чтобы быть привлеченными по этой статье. Наша позиция такова, что мы относились безразлично к тому, будет дело заведено или нет. Что же касается прямых призывов, прямых оскорблений в неприличной форме — этого мы стремились избежать. С самого начала они гнут к какой-то нашей зомбированности, то есть хотят показать, что мы действительно стремились напроситься на наказание, не имея никаких рычагов разума, не говоря уж о каких-то познаниях в лингвистике. А у нас как раз познания в этой области очень хорошие, мы этим специально занимаемся. Поэтому мы заявляем, что готовы оспорить любые выводы экспертов и любые необоснованные обвинения.
Все это заносится в протокол с нарушениями, поскольку любые слова трактуются в уголовном смысле. То есть если им говоришь, например, что критиковала существующий строй, они сразу записывают «конституционный». Приходится все время возражать, и так во всем. Кажется, они хотят представить наличие у нас некоторого оттенка невменяемости. Это неочевидно, но следует из некоторых деталей. Все слова они пытаются излагать более примитивным способом, выбирать только некоторые, выгодные им вещи. Внешне они записывают показания правильно, но все очень сильно обостряют: «Вот теперь я почувствовала ненависть к этой социальной группе, теперь — к этой социальной группе». Получается какое поточное производство социальной ненависти. И все очень жестко привязано к одному событию, к другому. И очень огрубляют лексику, делают ее как у неграмотного подростка. Все конструкции меняют в ту сторону, в какую им выгодно. Поэтому приходится очень внимательно следить за написанием текста. Очень много спрашивают про «Норд-Ост», гнут к тому, что это событие стало отправной точкой для формирования движения, что до того не было никакого сумасшествия, а потом оно вроде как развилось и все на почве одного-единственного события. И, таким образом, у нас нет никакой твердой позиции и системы ценностей.
Вообще следователь был очень недоволен, когда я попросилась сама получать ходатайство о дополнительном допросе, в котором еще раз заострила, что я понимаю под нарушением, непризнанием закона и что моя неприязнь не имеет эмоционального характера. Он все время упирал на то, что я почувствовала ненависть и просто не могла сдержать своего эмоционального чувства. А я подчеркнула, что это у меня рассудочное осознание того, что эти институты должны быть реформированы либо ликвидированы, что они преступны для общества, но сама я к ним отношусь ровно и какой-то иррациональной дрожи отвращения они у меня не вызывают. Ему все это слышать было очень неприятно. Судя по всему, он ищет новые свидетельства.
Они стараются избегать любых упоминаний нашей открытой деятельности, то есть об открытых акциях, о текстах в поддержку Дня толерантности, и вообще каких-либо упоминаний о нашем статусе. У меня, например, статус журналистки, но я отказываюсь называть свои издания, потому что они немедленно приходят. Правда, сейчас до изданий они, видимо, уже добрались. И они записывают меня как безработную. Они стремятся создать нам репутацию людей, ничем определенным не занятых и умеющих только клеить листовки. Сейчас они будут допрашивать родителей и, судя по всему, выбивать из них показания, связанные с нашей невменяемостью. Любое слово можно так истолковать. Если родители, чтобы нас обелить, скажут, что у нас всегда была ранимая совесть, то естественно, как это изложит следствие. А судя по тому, какие вопросы они задавали нашим работодателям, видно, что все вопросы у них с заведомым искажением информации и все гнулись в сторону маниакальности. Есть сведения, что они рассказывали, будто у меня в одном журнале была статья, в которой я писала о том, что не надо рано выходить замуж и так далее. Я такого сроду не писала, а в контексте все это воспринимается так, как будто я призывала, что нужно отказаться от личного счастья, уйти в аскетизм, в пустыню. Ясно, как это должно восприниматься. Я работала недолго редактором в гламурном журнале «Шпилька». Туда пришли, надавили, так что там сразу же отреклись и сказали, что я была там только внештатным сотрудником, дали им одну статью. Рассказывали ли в журнале что-либо о материале про то, что не надо выходить замуж, неизвестно, сейчас уже сложно установить правду. Но факт в том, что взяли статью, в котором ничего этого не было, и пошли дальше распространять информацию, что в ней было не то, что в ней написано на самом деле написано. Теперь почти на всех рабочих местах стараются сделать вид, что мы сами виноваты и что они не хотят с нами иметь дела. Но это полбеды, с ними мы разберемся. Дело в том, что часто нет подтверждения, что мы там действительно работали. И поэтому теперь действительно никак не докажешь, что мы не безработные.
Они ходят в тот вуз, в котором мы учились, опрашивают преподавателей. Что они должны оттуда выудить, непонятно, потому что там очень хорошие рекомендации о нашей научной деятельности.
Возможно, они хотят показать, что одна из нас подвержена воздействию со стороны другой, они пытаются выяснить, кто из нас лидер. А если выяснят, то заострят это и сделают более огрубленно. В какой-то момент у нас возникло опасение, что они могут обвинить нас по второй части статьи, то есть в действиях, совершенных организованной группой, поскольку наша организация написала заявление, что распространяла листовку. Следователь очень этому обрадовался. Кроме того, от нас требуют принести оригинал и копию заявления, которое мы писали, когда вступали в эту организацию. После обыска мы не можем найти это заявление, поэтому они требуют, чтобы нам написали подтверждение, что мы там состоим. Зачем им это надо, очевидно: хотят приписать нам вторую часть статьи. Мы не отрицаем, что состоим в этой организации, поэтому отбиться от этого обвинения невозможно. Главное, чтобы информация хотя бы не искажалась и не скрывалась от общества. 8 мая они уже выпускали информацию о том, что мы заведомо спровоцировали заведение этого уголовного дела, поэтому 9 мая мы были вынуждены не идти на утренний парад, чтобы только не дать им возможности нас забрать, как 1 мая. Судя по всему, нас провоцировали на то, чтобы мы опять что-то совершили, и они нам поменяли бы тогда меру пресечения, но мы на это не поддались. Поэтому сейчас эта мера пресечения все равно висит в воздухе. 1 мая мы стояли на митинге, организованном коммунистами, и видели, что за нами следят. Как только мы достали несколько экземпляров нашей газеты «Свободное слово», чтобы раздать людям, в ту же минуту они появились, налетели и утащили нас. Мы думали, что следователь по этому поводу что-нибудь скажет, что мы нарушаем подписку о невыезде, но он ничего не сказал. Зато потом начал спрашивать, будем ли мы проводить что-нибудь 9 мая. Но мы заранее отказались отвечать на вопросы о будущих акциях. Теперь, чтобы не давать им возможности бросаться какими-то обвинениями о заведомом провоцировании, приходится в некоторые места просто не показываться. Мы боимся не задержания, а того, что это все выливается в дезинформацию. Кроме того, они стремятся сделать так, чтобы в информацию, которую они распространяют, не попадали сведения о нашей организации, о том, что мы целенаправленно действуем, о том, что у нас есть научные исследования, о том, что мы работали в вузе. Нас представляют полными маргиналами, которые единственный раз в жизни расклеили листовку, и то непонятно, кем написанную.
Кстати, следователь у нас изначально был другой. Еще до того, как мы узнали о возбуждении дела (и то с Сайта бурятского народа), нам позвонил новый следователь, причем ничего не сказал о возбуждении дела, и из этого мы поняли, что сменили прежнего следователя – более молодого и более либерального, который всеми силами старался это дело не открывать. Его вынудили отойти от этого дела и передали его более матерому человеку.
Поскольку они очень сильно гнут в сторону «Норд-Оста» и Чечни как фактически единственного пункта, на котором мы помешаны, то есть основания полагать, что они хотят и статью 205.2 – оправдание терроризма.
Угроз со стороны следователя нет. Скорее он провоцирует: стоит только что-то попытаться уточнить, как он говорит: «Мне кажется, что вы струсили. Хотя, конечно, имеете право, но это трусость, это отказ от убеждений». Хотя из слов очевидным образом явствует, что это не трусость, а пояснение в более вменяемую сторону. У оперативника из центра по борьбе с экстремизмом некоторые высказывания можно назвать угрожающими: «Вы понимаете, чем это для вас закончится». Или: «Включите телевизор, посмотрите передачу про женскую тюрьму». То есть прямым образом они стараются не угрожать, а обходятся всякими намеками о том, что все может кончиться плохо, что нашей деятельности будет положен конец. Милиция стала очень агрессивно себя вести. Они ходят за нами буквально по пятам. Один раз слежку за нами вел человек уголовного, возможно, скинхедского вида, не совсем вменяемый, который тоже шел за нами по пятам и агрессивно себя вел.
Когда они проводили у нас обыск, это было произведено путем ловушки. Нас обеих к одному и тому же часу вызвали в вуз, в котором мы работали. Когда мы туда прошли, с нами расторгли договор в связи с возбуждением уголовного дела. И в ту же секунду, когда мы вышли с кафедры, нас около входа поймали сотрудники Центра по борьбе с экстремизмом и предъявили бумагу об обыске. Это была ловушка, подстроенная по согласованию с нашим рабочим местом. Мы поначалу отказывались подчиниться требованию об отпуске: как нам подчиниться, если не было прислано извещение о возбуждении уголовного дела. Они утверждали, что было прислано, а мы – что нет. Тогда они сказали, что вскроют наши двери с использованием ФСБ и МЧС. А извещение о заведении уголовного дела пришло несколько дней назад. Сама бумага датирована 23 апреля, то есть тем числом, каким надо, 5 мая его якобы отправили, и 11 мая оно к нам дошло: обычно по городу гораздо быстрее идет.