Был уверен, что тема сия меня минует. Александр Подрабинек на «ЕЖе» закрыл ее, казалось, так плотно, что, вроде, и щелочки не осталось. Я имею в виду, конечно, что не осталось щелочки для людей нормальных, поскольку выступать в роли капитана Очевидность, полемизируя со вселенской Яровой, так же неприлично, как растолковывать анекдот.

Я ошибался. Полезло изо всех щелей. Причем, от людей, которых я в той или иной степени включал (и продолжаю включать) в свою референтную группу, сверял и сверяю по ним свои внутренние часы и прочие приборы и настройки общественной навигации. И вот, на тебе.

Андрей Козенко пишет на Ленте.ру.: «Вопрос вогнал в ступор. Вопрос заставил задуматься, что придумавший его человек о Великой отечественной войне узнал из компьютерных игр и подкрепил свои знания просмотром фильма «Сталинград» – обязательно в 3D». Конец цитаты.

Юрий Сапрыкин на «Эхе Москвы»: «В пресловутом опросе есть чудовищная логическая ошибка – из факта сдачи города совершенно не вытекает, что его жители были бы спасены». И дальше: «Блокада это трагедия такого масштаба, что лучше склонить головы и помолчать». Конец цитаты.

Руководство «Дождя» многократно извиняется, посыпает голову пеплом, ошибку признает и обещает так больше не делать. Вопрос, а как и что именно не делать? Чего еще нельзя делать журналистам и примкнувшим к ним историкам, социологам и прочим подозрительным гражданам? Нельзя ли полный список как-то уже обнародовать?

Весь этот сюжет имеет, как минимум, пять измерений, поскольку находится на стыке пяти сфер: социологии, истории, журналистики, политики и морали.

Политическое и моральное измерения анализировать не буду, поскольку для Яровой и ее коллег оскорблением их моральных, религиозных и политических чувств является абсолютно все, что произносится не ими. Вообще сам факт существования на планете всех нас – «Дождя», «ЕЖа», «Эха», «Новой» и их аудиторий – для этой публики невыносимо оскорбителен. Это люди, страдающие острой формой морально-политического солипсизма, для обсуждения которой требуется еще не разработанный язык политической психиатрии.

А вот на первых трех сферах, затронутых опросом «Дождя», стоит остановиться подробно. Итак, первое измерение, социологическое, а именно – увиденная Юрием Сапрыкиным «чудовищная логическая ошибка».

Невыносимость социологии

Спора нет, проверку на валидность данный вопрос не проходит. Как, собственно, не пройдет ее ни один из сотен вопросов, задаваемых, например, на сайте «Эха Москвы». В отношении любого медийного опроса любой социолог вам скажет, что набор предлагаемых вариантов ответов не полон, шкала несимметрична, а вопрос поставлен криво настолько, что ответить на него невозможно.

Даже в профессиональных опросах среди респондентов находится много людей, которые рвут анкету с криком, что вопросы неправильно сформулированы и загоняют его, респондента, в ловушку. Вы хотите спросить о мере доверия к политикам? Получите в ответ лекцию о сложной структуре доверия, которая не учтена в вопросе. Задали вопрос об отношении к церкви? Вам обязательно растолкуют, что вопрос неправильно поставлен, поскольку неясно, идет ли речь о церкви как об институте, или как о доме бога, или о ее руководстве в лице гражданина Гундяева.

Задав вопрос в анкете, за кого собираетесь голосовать на выборах, нарветесь на Юлию Латынину, которая вам тут же объяснит, что всеобщее избирательное право – это вредная выдумка, поэтому сначала надо поставить вопрос-фильтр, отбраковывающий голодранцев, не заслуживающих права голоса.

Любой вопрос, задаваемый социологом, – это насилие и над тканью социума, непрерывность которого этот вопрос разрушает, и над сознанием респондента, поскольку для большей части граждан любой вопрос социолога звучит искусственно, находится на периферии или вообще за пределами его повседневной жизни. Именно эти резоны позволили блестящему социологу Пьеру Бурдье сделать вывод, что общественного мнения не существует, и даже написать работу с таким названием, что, впрочем, не мешало ему всю жизнь весьма успешно изучать это самое несуществующее.

Несомненно, конструкция вопроса на «Дожде»: «Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?», была достаточно кривой, что предопределило перевес в сторону положительного ответа на этот вопрос. Впрочем, кривизна этого вопроса и заданность ответов не больше, чем в большинстве опросов ФОМа или ВЦИОМа. Но вот насчет «чудовищной логической ошибки» и насчет того, что человек, придумавший опрос, «узнал о ВОВ из компьютерных игр» – это уже вопросы исторического аспекта.

Невыносимость истории

Андрей Козенко приговорил авторов опроса на «Дожде» к принудительному чтению «Блокадной книги» Даниила Гранина. Юрий Сапрыкин был снисходительнее и ограничился рекомендацией послушать выступление этого же, несомненно, глубоко достойного человека, в бундестаге. И приговор, и совет, конечно, справедливы. По делам ворам и мука. Но я все-таки попрошу у искренне мною чтимых Андрея и Юрия разрешения не ограничиваться Даниилом Граниным и его лейтенантской прозой, а почитать что-нибудь из прозы солдатской, например, из Виктора Астафьева. Дело в том, что опрос на «Дожде» вырос именно из позиции этого писателя-фронтовика, который говорил, что Ленинград надо было сдать, а «не платить миллион жизней за город, за коробки».

Мне все-таки, в отличие от Андрея Козенко, кажется, что Астафьев узнал о войне не из компьютерных игр, а фильм «Сталинград» уж точно не смотрел по вполне уважительной причине. И правомерность постановки вопроса упирается прямиком в вопрос о сути истории как науки и как части общественного сознания. В представлении многих история – это набор дат, имен и событий, в представлении Мединского и примкнувшего к нему Путина – это строительный материал для пропагандистских конструкций. В действительности история это нечто иное.

Британский историк лорд Актон, выступая в 1895 году в Кембридже со вступительной лекцией, дал рекомендацию: «Исследуйте проблемы, а не периоды». Основной акт исторической мысли – это попытка понять, что думали люди, жившие до нас, воспроизвести, реконструировать их ментальную атмосферу. И вот в этом смысле вопрос Астафьева, поставленный «Дождем», вполне правомерен.

Сталину и его окружению и правда было наплевать на людей, и вопрос цены для них не стоял в принципе. В блокированном Ленинграде осталось 2 миллиона 544 тысячи советских граждан, а вместе с пригородами в блокадном кольце было 2 миллиона 887 тысяч. И 125 граммов жмыха на день. При этом в столовой Смольного было изобилие фруктов, икры и пирожных. Это к вопросу о реконструкции той, сталинской, ментальности.

Спасла бы жизни миллиона или полутора человек, погибших жуткой голодной смертью (разброс данных по жертвам еще один штрих той ментальности), массовая, а не частичная эвакуация ленинградцев? Несомненно. Как сказалась бы сдача Ленинграда на ходе войны? Не знаю. Военные историки спорят. Но то, что главным мотивом сталинского окружения, был страх перед вождем, а не желание спасти людей – вот это исторический факт.

Советский человек не может жить на оккупированной территории и не может попасть в плен. Даже бежавшие с боями из плена отправлялись в лагеря. Я еще застал и лично заполнял анкеты, в которых были вопросы о том, находились ли вы или ваши родственники на оккупированных территориях. Если «да», то ты под подозрением. Попав в плен или оказавшись на оккупированной территории, советский человек обязан был умереть.

Фигура речи, что история не знает сослагательного наклонения. Историк, если он историк, в каждом акте исторической мысли воспроизводя мысли людей прошлого, реконструируя обстановку прошлого, совершает мысленный эксперимент, пытаясь понять коридор возможностей того времени, степень свободы, которая была у наших предшественников на земле. Поэтому вопрос Виктора Астафьева, озвученный «Дождем», вполне закономерен и способен быть катализатором нормальной дискуссии. Что, собственно, и собирались делать журналисты.

Невыносимость журналистики

Владимир Познер убежден, что то, что сделал «Дождь», – это непрофессионально и недопустимо именно с точки зрения журналистики. Вопрос: а что допустимо? Смотреть на то, как трагедия народа используется властями для пиара? На то, как главным спикером беды, случившейся 70 лет назад, выступает наш президент, родившийся 61 год назад? У молодежи и так каша в голове, теперь многие из них, посмотрев телевизор, уверены, что именно Путин лично прорвал блокаду и спас ленинградцев. «Дождь» поднял острую тему, начал дискуссию. Задав исторический вопрос, они попали в нервный узел современности: что важнее – государство или человек. Это и есть выполнение журналистского долга, в отличие от того, чем в последние годы занимается Владимир Познер.

Есть еще один аспект всей этой дискуссии и всего этого тумана вокруг «Дождя». Мне кажется, нет, я уверен, что начинать этот сюжет разговором о неправильно заданном вопросе и нарушении канонов журналистики, когда канал реально могут убить, это как-то неприлично, что ли.

Это как, когда тему убийства начинают с рассуждения о том, что убитый вел неправильный образ жизни и нерегулярно чистил зубы. Журналистскому сообществу надо бы сначала отстоять «Дождь», а уж потом поговорить о его ошибках. Именно в таком порядке, а не в обратном и не одновременно.

Фото ИТАР-ТАСС/ Митя Алешковский