Скандал вокруг докторской диссертации Кирилла Александрова о власовском движении возобновил дискуссию о том, что в российской истории есть трудные вопросы, к которым лучше не прикасаться. А если и делать это, то осторожно и тактично, чтобы никого не обидеть и себя не подставить. А то можно нарваться на уголовное дело, которое потребуют возбудить обеспокоенные общественники.

На самом деле многие вопросы, которые в современной России считаются трудными и относятся не к конкретным историческим проблемам, а к общим подходам к исследованию, таковыми не являются. На них можно дать простые ответы, основанные на моральных принципах и здравом смысле.

Вопрос первый: должны ли в исторической науке существовать запретные темы? Ответ может быть только один: нет, не должны. Любая тема может быть рассмотрена на строго научном уровне, а если в аргументации есть пробелы, то это дело не правоохранительных органов или обеспокоенных граждан, а профессионального сообщества, которое должно на эти пробелы указать. В свою очередь, автор имеет право на ответ и так далее — таким образом и должна проходить научная дискуссия.

Рассмотрим повнимательнее диссертацию Александрова. Одна из ее основных идей заключается в том, что на решение многих «власовцев» перейти на сторону противника повлияли массовые репрессии, свидетелями — а иногда и жертвами — которых они были. Другая особенность диссертации — отношение к «власовцам» как к живым людям, а не к плакатным «врагам народа». Подход Александрова близок к солженицынской позиции по этому же вопросу, за что Солженицына советская пропаганда и прозвала «литературным власовцем». Что, кстати, на тот момент было весьма эффективно — отношение к персоне Власова в России вряд ли когда-нибудь изменится, как и к Бенедикту Арнольду в США.

Именно такой подход и вызвал жесткое неприятие, вплоть до давления на руководство института с целью отмены защиты. Ничего неакадемического, противоречащего правилам исторической науки в диссертации нет. Отдельные ее аспекты могут быть оспорены, но бесспорных работ в исторической науке не существует. При этом не приходится сомневаться в том, что трудами Александрова в научный оборот введен огромный материал, в том числе биографический, по вопросу, который ранее не был известен историкам.

Вопрос второй: должны ли существовать институты, находящиеся вне критики — включая армию, конфессии и пр.? Разумеется, нет: наличие таких ограничений не только ущемляет свободу слова, но и приводит к тому, что институты костенеют, лишаются стимулов для развития. Причем рано или поздно происходит взрыв и официальное почтение сменяется нигилистическим отрицанием. В то же время здравая критика может помочь ответить на очень серьезные вызовы.

Приведу пример. В 1976 году в СССР был переведен роман американского писателя Энтона Майрера «Onceaneagle» (в русском переводе — «Однажды орел…») — о судьбах генералов и офицеров в ХХ веке. В книге содержалась весьма острая критика порядков, существовавших в армии США, тем более что на языке оригинала роман вышел в 1968 году, когда страну сотрясали антивоенные протесты. Именно поэтому книгу издали в СССР как антимилитаристскую. И в то же время в Америке она изучается в Вест-Пойнте — как пособие по курсу лидерства в вооруженных силах (в книге есть немалоcasestudy, заслуживающих пристального внимания). Можно быть уверенным в том, что такая же книга, посвященная советской армии, была бы признана в современной России пасквилем, оскорбляющим великую историю — несмотря на то, что ее главный герой и ряд других персонажей вызывают симпатии. И совершенно ясно, что такая книга не ослабила американскую армию, а усилила ее.

Разумеется, критика может быть разной, в том числе и выходящей за пределы вкуса и здравого смысла. Однако за обиженным остается возможность обратиться в суд, чтобы защитить свои законные права и интересы в рамках гражданского процесса.

Вопрос третий: должен ли историк (или, скажем, политолог) подыгрывать в своих исследованиях одной из сторон, скрывая неудобные факты? Такой квазипатриотический подход получил распространение в советской исторической науке, где действовали как государственная цензура, так и вынужденная самоцензура. Например, если речь шла о политической борьбе в каком-либо балканском государстве, то обязательно надо было сделать акцент на том, что проавстрийская или профранцузская партии состояли на содержании у соответствующих стран, а прорусская партия отстаивала национальные интересы. Ничего хорошего из такого подхода не вышло — зато современная Россия во многом наступала (и наступает) на те же грабли, что и Россия императорская, оказываясь не готовой к тому, что реалии не соответствуют стереотипам. Ложные подходы ведут к принятию ошибочных решений.

Что же касается авторитета науки в обществе, то именно цензура и самоцензура способствовали его падению еще в брежневские годы, когда советские образованные люди устремились к трудам Пикуля и концепциям Гумилева, пытаясь найти в них «утаиваемую» истину — что их к истине, впрочем, не приблизило.

Вопрос четвертый: есть ли ограничения для свободы слова? Есть, и они прописаны в российской Конституции. А именно: «Не допускаются пропаганда или агитация, возбуждающие социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду. Запрещается пропаганда социального, расового, национального, религиозного или языкового превосходства». Только эти положения должны опираться на вменяемую правоприменительную практику, основанную на узкой трактовке этих понятий. Что под «религиозное превосходство» не подпадали бы утверждения о правоте только своей религии (что открывает массу возможностей для пресловутых двойных стандартов), а правоведы в погонах не изобретали бы новые социальные группы (типа «сотрудники полиции» или «работники государственных органов»). Для научных исследований этот вопрос вообще не должен быть актуальным — хотя при желании и его можно сделать таковым.

Вопрос пятый: а как же насчет сталинистов — имеют ли они право на самовыражение? Здесь надо исходить из того, что если они не нарушают вышеуказанных конституционных норм, то имеют. Принцип политических свобод должен распространяться и на тех, кто их отрицает, если они не преступают закон. Вопрос только в том, что в случае претензий на академические лавры их аргументация — как, впрочем, и сторонников любых других течений — должна соответствовать научным стандартам. То есть если автор исходит из того, что заговор против Сталина имел место, то он должен это доказать, причем используя не только показания, полученные на допросах в результате применения как физических, так и психологических пыток (например, угрозы расправиться с родственниками). Не могут учитываться также и невесть откуда взявшиеся дневники Берии, содержание которых полностью совпадает со взглядами их «публикатора».

Если других доказательств нет, то прямая дорога — в раздел неакадемических исследований. А за родственниками пострадавших от сталинщины должно сохраняться право обращения в суды с гражданскими исками — в том случае, если в таких текстах содержатся оскорбительные заявления об их близких людях (например, их будут называть преступниками). Так будет справедливо с точки зрения исторической памяти о жертвах преступлений, совершенных государством против своего народа.


Автор — первый вице-президент Центра политических технологий

Фото: Генерал Андрей Власов, будучи командующим 2-й ударной армии, попав в немецкий плен, выразил готовность сотрудничать с Вермахтом. Участвовал в формировании "частей добровольцев".в 1946 году осуждён по обвинению в государственной измене, лишён воинского звания, государственных наград и повешен. Фотохроника ТАСС