Страх? Свобода? Страх свободы?
Завершая 2005 год, 60 процентов российских жителей, опрошенных в декабре сотрудниками Левада-Центра, признали, что за последние четыре года в стране стало больше страха. Доля тех, кто с ними не согласился, вдвое скромнее. К тому же 70 процентов наших соотечественников считают, что за эти годы в России поубавилось уверенности (в завтрашнем дне, например, уверен лишь каждый третий россиянин), 65 процентов – что поубавилось радости.
При этом больше половины опрошенных полагают, что в России за те же самые годы стало больше свободы (37 процентов с ними не согласны). Свободными сегодня себя ощущают 53 процента россиян. Однако им, как можно понять, не стало от той свободы ни лучше, ни веселей. В чем тут дело?
Говоря уже не о чувствах других, а об ощущениях вроде бы сугубо личных, более 40 процентов называют несколько разных источников своих тревог. Так две трети страшатся потери близких, трое из пяти – возможной бедности; двоим из пяти не дает покоя угроза собственной старости, беспомощности, болезней. В перечисленных страхах – а я назвал именно те, которые заметно распространились за последние годы, – нет, как мы видим, ничего экстренного, ничего импульсивного и, в этом смысле, ничего индивидуального, даже ничего, строго говоря, эмоционального.
Они, если приглядеться повнимательнее, вообще не относятся к настоящему или ближайшему прошлому, а вынесены как бы в будущее. Это страх ожидаемого, притом, увы, всеобщего и неизбежного, едва ли не рокового. Страх ожидаемой потери. Ожидаемый страх. Страх ожидания. Он не следует за опытом, а опережает его.
Так что мы сталкиваемся тут не с непосредственной реакцией на только что пережитую опасность, не со свежей предостерегающей памятью о еще не утихшей собственной боли – я хочу сказать, перед нами феномен не психологический, не психиатрический. Скорее, это привычная коллективная рамка всех прочих ощущений, сценический задник общих представлений о собственной жизни и о существовании других.
Об уровне такой фоновой тревожности, в частности, красноречиво свидетельствует страх перед тем, что по определению выходит за рамки человеческого и чего поэтому невозможно предвидеть и нельзя избежать, – а именно страх перед стихийными бедствиями. Их опасаются 43 процента опрошенных (еще три года назад доля подверженных такому страху была вдвое меньше). Вот это и есть, так сказать, нормальная на сегодня температура социальной жизни в России.
Если продолжать список опасений, которые за последние годы набирают «популярность», то к ним принадлежат еще страх перед нападением преступников, хулиганов (33 процента, три года назад – 14), перед национальными конфликтами (соответственно 27 и 13 процентов), перед одиночеством (27 и 14). А вот привычный для советских людей страх войны — максимальный в 1993 году, когда его ощущали 56 процентов опрошенных, – к нынешнему дню стал несколько меньше. О нем теперь говорят 46 процентов россиян.
Судя по приведенным цифрам, уменьшилась острота, я бы сказал, всегдашних государственных – внешних, даже внешнеполитических – страхов и страхов экстраординарных, тогда как выросла значимость страхов привычных и внутренних. Внешние страхи неотделимы от тоталитарного режима и вездесущего государства. Сегодня государство все слабей — оно, его люди («государственные жители», по формуле Андрея Платонова) сами панически возбуждены и не находят себе места. Их взвинченность передается массе, которая, наряду с этим, не вполне избавилась от прежних, внешних страхов, нося их теперь в себе. Надо ли добавлять, что этот накопившийся за десятилетия, но так и не познанный, не названный страх есть боязнь встретиться с собой, страх зеркала? Люди в России чувствуют себя сегодня более разобщенными и потерянными, а потому беззащитными и беспомощными. Поясню.
Свыше трех четвертей россиян сегодня, в феврале 2006 года, признают, что так или иначе зависимы от решений, принимаемых властями (половина респондентов – что очень зависимы). Но более 60 процентов при этом уверяют, будто живут, полагаясь на самих себя и избегая контактов с властью. И что же? Свыше двух третей по-прежнему убеждены, что власть обязана заботиться о людях (лишь 28 процентов считают, что вправе добиваться от власти того, что им необходимо). А вместе с тем – данные на сей счет много раз приводились социологами – преобладающая часть населения России привычно не уважает власть, не верит ей, подозревает ее в самом худшем. Похоже на поведение срочнослужащего в воинской части: старайся не попадать начальству на глаза, только куда ж ты отсюда денешься? Видимо, такова и «свобода», которой, по уверениям относительного большинства россиян, за последние годы стало больше. Ни с кем не связаны, никому не обязаны. «Не верь, не бойся, не проси» (вряд ли по Солженицыну, скорее – по «Тату»)... Свобода самоволки? Исайя Берлин называл такую свободу — «свободу от» — чисто негативной.
Понятно, что упомянутая беззащитность перед будущим (именно потому, что она – перед тем, чего нет) есть не столько телесная ранимость, хотя россияне и ссылаются на болезни, сколько незащищенность сознания. В том числе – от расхожих стереотипов, когда окружающее переживается как угроза. Ад – это другие, кажется, повторили бы наши соотечественники вслед за сартровским героем, если бы верили хоть в какой-нибудь ад. Ища – и конечно же находя – объект своих страхов, массовая незащищенность выражает себя как факт и, вместе с тем, делает фактом источник своих тревог. И это еще раз свидетельствует: незащищенным здесь остается именно сознание, оно как бы неподвластно самому человеку. Так, например, почти 30 процентов россиян верят сегодня в «шпионский камень», показанный им по телевизору (еще 40 процентов, как говорят, не знакомы с этим сюжетом). Они верят, потому что увидели, или видят, потому что верят?
Пугающая зависимость от окружающих людей, которым до тебя нет дела, от распадающихся социальных институций, которые не способны тебе помочь (а большинство россиян твердо знают, что в случае беды им не поможет никто – ни собес, ни милиция, ни суд), выражаются в негативной форме «предупредительных страхов». Можно сказать, что страх в России как бы занимает сейчас территории, освобождаемые структурами привычной социальной опеки – государственными институтами социальной защиты и правоохраны, соседскими взаимоотношениями, даже семейными связями.
Прежний страх перед вмешивающейся в жизнь властью все больше переходит в страх перед безразличием власти, последовательно порывающей с населением. Страхи старый и новый иррадиируют и поддерживают друг друга. Социологи имеют здесь дело даже не собственно со страхом, а с сознанием уязвимости, то есть не контролируемой самим индивидом зависимости от неких других, от «всех», но – именно потому что они источник зависимости! — воспринимаемых как чужие, докучные, неприятные, ненавистные.
Беззащитность перед будущим выражает потерянность в настоящем, которое, как чувствует большинство россиян, им неподвластно, но и никого другого не интересует, не заботит. Прежняя, советская подконтрольность трансформировалась сегодня в страх неподначальности. И это недовольство собой, своим нынешним местом и самочувствием в смеси с сознанием бессилия перед окружающим, не обретши собственных слов или других средств осознания, смягчения, транспонирования, находит смещенные формы выражения. Одна из них – страхи (вторая – нарастающая неприязнь к любым чужакам, но особенно к ближайшим этническим «другим», к соседям по месту жительства, стоящим рядом в транспорте, возможным конкурентам на работе).
Подытоживая, еще раз подчеркну: описанные страхи не ограничиваются эмоциональной реакцией на опасность, хотя в определенной мере присутствует и она («бесланский синдром»). Перед нами – выражение социальной атомизированности людей в сегодняшней России, незащищенности и бесперспективности жизни, как бы не принадлежащей им самим, которые все больше одиноки, поскольку у них нет никаких позитивных партнеров – ни конкретных, ни обобщенных. «Ни бог, ни царь и ни герой…»
Характерно, что страхам, о которых шла речь, скорее подвержена более общественно-пассивная, государственно-зависимая, малоподвижная в социальном плане часть населения России — пожилые россияне и россиянки с невысоким уровнем образования и квалификации, живущие в провинциальных городах. Ксенофобия и этническая, даже расовая агрессия в отношении Другого резче выражена среди молодежи – и провинциальной, и столичной, даже по преимуществу среди столичной (защитный и опять-таки негативный патриотизм новоселов).
Но об агрессии – в том числе направленной на «чужаков» – более подробно поговорим как-нибудь в другой раз.
