Частная собственность, власть, достаток и богатство — эти понятия в российской действительности подсознательно связываются в один клубок. Заменим в этом ряду «власть» на «труд» или «талант» (таланты бывают разные, например деловые) — и порядок слов начинает выглядеть неестественным, будто чего-то не хватает. Добавьте к труду и его производным (достатку и собственности) власть — и пазл сложится, выкиньте труд и таланты — смысл поменяется мало.
Имущество и власть в России почти всегда «ходят парой». Не так важно, что из этого возникает первым. Власть в общественном сознании автоматически ведет к получению собственности, а владение собственностью должно в любом случае привести к включению во властную иерархию. Иначе имущество можно и потерять — собственник без власти становится в каком-то смысле ущербным и недостойным своего имущества.
О частной собственности и ее защите общество вновь активно заговорило после того, как мэрия Москвы объявила о начале реновации (или, проще говоря, сносе домов). Администрация решила насильственно осчастливить больше миллиона жителей столицы, переселив их в многоэтажки. По первоначальному варианту закона мэрия почти гарантированно могла снести любой дом, попавший под реновацию, невзирая на пожелания собственников квартир. Позже Госдума планы городских властей немного поправила. Эти события вскрыли отклонения в понимании самого института частной собственности, защищенного Конституцией, — такие лозунги на митинге против реновации появлялись нередко.
Многие жители пятиэтажек со вздохом заявляли, что переселяться никуда не хотят, но раз воля столичных властей такова, то бороться бесполезно, хотя частную собственность защищает Конституция.
Проявилась и еще одна точка зрения: строило-то дома все равно государство-власть, значит, оно может ими распоряжаться как хочет, несмотря на приватизацию в 90-х.
Здесь можно зафиксировать несколько моментов. Некоторые граждане до сих пор подспудно признают главным распорядителем любой собственности государство или власть. Кроме того, люди, которые имеют отношение к этой самой власти, имеют бо́льшие «права» на один и тот же вид собственности по сравнению с обычными гражданами — в случае посягательств на имущество они могут защитить его за счет своих связей. Если связей нет, собственность всегда будет находиться в зоне риска — вдруг у власти (или, скорее, конкретных ее представителей) возникнут на нее свои планы?
Бизнесмены в России поняли это уже давно. Они закладывают в риски возможность отъема своего дела членами вертикали в широком смысле этого слова. Чтобы такого не случилось, чаще всего в долю приглашают влиятельного представителя вертикали или его доверенное лицо, который будет защищать теперь и свою собственность. Уязвимый до этого актив озаряется властным сиянием и получает зримую броню.
В такой системе координат говорить о легальности получения собственности в широком смысле — как недвижимости, так и бизнеса и автомобилей — очень тяжело. Не так важно, какой официальный доход получает власть имущий — важны круг его полномочий и положение. Если положение высокое, то оно почти полностью «легализует собственность». Человек получил власть и пользуется ее преимуществами, наращивает собственность и достаток: обеспечивает дружественным фирмам победы в государственных конкурсах, устраняет конкурентов проверками, сливает и поглощает. Именно поэтому долгое время антикоррупционные расследования мало трогали россиян.
Чиновник и силовик — представители власти; следовательно, наличие у них активов, открытых или скрытых, дело совсем не удивительное. Удивительным было бы, если бы у президента, премьера, министров, губернаторов, мэров, депутатов, начальников отделов, следователей, прокуроров и судей, наоборот, ничего бы не было. Например, по социологическим опросам Левада-Центра, 35% россиян полагают, что окружение Владимира Путина волнуют «личные интересы»; в апреле 2013 года так думали 55% граждан. Рейтингу президента такие убеждения не мешают: ему доверяют 72% граждан в этом году, доверяли 59% в 2013-м.
Параллельно законодательству у нас существует еще одна система координат, где причастность к власти считается решающим фактором конкурентной борьбы. Вопросы начинаются только тогда, когда чиновник или силовик превышает меру. Например, не так давно одной из главных тем общественной дискуссии была свадьба дочери краснодарской судьи Елены Хахалевой, которую почтили присутствием Иосиф Кобзон, Николай Басков и Валерий Меладзе. Телеведущий Владимир Соловьев предложил для лояльных власти россиян непротиворечивое, как ему показалось, объяснение: а если за все платил муж судьи? Эту версию стали озвучивать как официальную, кого-то она даже устроила — обычно у чиновников и силовиков и правда есть обеспеченный супруг или супруга. Один из членов семьи олицетворяет власть, другой — сопутствующую ей собственность, чего тут непонятного? У аудитории, лояльной власти и поддерживающей систему, было только одно беспокойство: по чину ли семье краснодарской судьи такое торжество? Судя по утихшей реакции, граждане решили: по чину, все-таки Краснодарский край — не бедный регион и судьи там должны быть соответствующие. Теперь Хахалеву подозревают в связях с преступным миром или использовании купленных дипломов — все это подозрения в статусе, который позволяет проводить такие свадьбы.
Связь достатка и положения в иерархии в России обычно характеризуют как новый феодализм, но главное ее отличие от феодализма — собственность, зависимая от власти, по наследству не передается. На любой собственности лежит печать государства, а его чиновные представители получают больше.
Если человек включен в расклады — все сопутствующее его положению имущество остается при нем. Как только «собственник» из властной обоймы выпадает, его активы попадают под удар: статуса нет, а значит, и имущество его бывшему носителю не положено.
Можно вспомнить времена Ивана Грозного: еще вчера человек был уважаемым боярином, а сегодня его ведут на казнь; усадьба достается одному из опричников. Когда новый владелец попадает в немилость — имущество переходит новому фавориту.
Еще ближе для понимания сталинские времена (все-таки Иван Грозный был монархом и все в государстве по факту принадлежало ему). Находится человек в фаворе — пользуется квартирой в центре Москвы, дачей и машиной, попал в немилость — в лучшем случае сдает блага; вариантов еще больше.
Ключевое слово здесь — «пользуется». Оттенок советского «пользования» до сих пор есть и у российского владения. От этого чиновник или силовик чувствует себя увереннее при получении собственности в нарушение закона — он же пользуется положением (и это не только статья УК, но и оправдание действий: есть чем пользоваться, вот и пользуется). Чем значимее положение — тем больше возможностей «пользоваться». От этого неуверенно чувствуют себя бизнесмены и обычные граждане: все, что у них есть, немного не их.
Вынос за скобки легальности получения имущества и подмена ее вписанностью во властные структуры подрывает уважение к собственности и достатку вообще. А как следствие и к легальным путям их достижения.
С одной стороны, получение богатства власть имущими признается полулегальным, а значит, и полупостыдным признается сам достаток вообще. Взятка или честный труд — разбираться некогда. Если человек живет хорошо, значит, в его биографии что-то нечисто: не зря бизнесменов называют спекулянтами.
Это ведет к двум следствиям, избавиться от которых российскому обществу будет очень сложно. Во-первых, нормальным положением дел признается советская уравниловка: живем плохо, но как все, а что там происходит наверху — не наше дело. Это представление парализует желание что-то менять в стране и государстве.
Во-вторых, такие представления о достатке и собственности ведут к тому, что россияне не хотят заниматься бизнесом — только 27% опрошенных ВЦИОМом в феврале этого года говорили о таком желании.
Зачем что-то делать, если благосостояние связано с принадлежностью к власти и подспудно — с нарушением закона, а значит, нажитое всегда находится под риском?
Игорь Яковенко: Безумие этой политики в том, что Россия — часть европейской цивилизации...
Коммерсантъ: — Вождя не трожьте! — веско выступил пенсионер.— Меня тут в пионеры принимали, я хочу вспомнить, как это было.
