Дайджест книги Дарона Аджемоглу и Джеймса А. Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты» (Издательство АСТ, 2016 – Х, 693, (2) с.)

Промышленная революция повлияла на все сферы английской экономической жизни. Этот динамичный процесс начался благодаря институциональным изменениям, берущим начало в Славной революции. После 1688 года всё больше средств вкладывалось в строительство каналов и платных дорог. Эти инвестиции снижали стоимость транспортных услуг и явились важным условием для начала промышленной революции.

   Промышленная революция

   После 1688 года права собственности стали гораздо более защищёнными — частично благодаря тому, что защита этих прав была в интересах многих членов парламента, частично из-за того, что на созданные к этому времени плюралистические институты можно было оказывать влияние путём подачи петиций.  

   С этого времени отмечается увеличение числа запатентованных изобретений и ускорение технологических изменений, которые станут основой промышленной революции. Перемены становятся очевидными. Модернизация происходила во многих отраслях, отражая улучшение институционального климата.

   Английская текстильная промышленность не только выступила движущей силой промышленной революции, но и революционизировала мировую экономику. С 1780 по 1800 год английский экспорт, главным продуктом которого были хлопковые ткани, удвоился. Рост этого сектора двигал вперёд всю экономику. Соединение технологических и организационных инноваций создало модель экономического прогресса, изменившую экономики мира и сделавшую мир богаче. Новые люди с новыми идеями были определяющим фактором этого процесса изменений.

   Джон Макадам, который около 1816 года разработал технологию строительства дорог с щебёночным покрытием, был вторым сыном мелкого аристократа. Ричард Тревитик, построивший в 1804 году первый паровоз, был сыном угледобытчика из Корнуолла.

   Ещё более значительными были инновации Джорджа Стефенсона, сына неграмотных родителей, а позднее — изобретателя знаменитого паровоза «Ракета». Он начал карьеру в роли механика на угольной шахте.

   Почему именно Англия?

   Промышленная революция началась и достигла наибольшего успеха в Англии из-за уникально инклюзивных институтов этой страны. Они же, в свою очередь, были выстроены на основании инклюзивных политических институтов, сформированных Славной революцией. Именно Славная революция сделала политическую систему открытой и отвечающей на экономические нужды и чаяния общества.  

   Не менее важна была медленная, пошаговая передача власти от элиты к более широким слоям граждан, как это видно на примере политической мобилизации сельских сообществ в Англии, в частности в ходе Крестьянского восстания 1381 года.

   Этот институциональный дрейф создал точку перелома, когда его траектория пересеклась с другим процессом — масштабным расширением трансатлантической торговли. В результате возник новый класс торговцев и предпринимателей, которые в дальнейшем яростно сопротивлялись попыткам восстановить в Англии абсолютную монархию.

   Те же силы просыпались во Франции, в Испании и в Португалии. Но здесь монархам куда успешнее удалось установить контроль над торговлей и над извлечением прибылей. Класс новых людей, которому суждено было изменить Англию, возник и в этих странах, но там он был гораздо более слабым и малочисленным.

   Тот факт, что парламент после 1688 года представлял широкую коалицию, важнейшая причина того, что парламент вынужден был принимать петиции, даже если они исходили от представителей слоёв, иногда вовсе не имевших права голоса. Это был ключевой фактор в противодействии попыткам какой-либо одной группы установить монополию за счёт других.

   Славная революция стала историческим событием именно потому, что она была осуществлена широкой коалицией и в дальнейшем привела к укреплению и расширению влияния этой коалиции, а это, в свою очередь, повлекло установление конституционного режима, при котором были ограничены как исполнительная власть в целом, так и, что не менее важно, могущество каждого конкретного человека во власти.

   Наконец, эта широкая коалиция была не только важнейшим фактором усиления парламента после 1688 года, но она также означала, что внутри самого парламента существует механизм, который воспрепятствует любой фракции стать слишком могущественной и начать злоупотреблять властью. Это и был решающий шаг в формировании политического плюрализма и в усилении инклюзивных экономических и политических институтов.

   И всё-таки ни один из этих факторов не делал появление по-настоящему плюралистического режима неизбежным, и развитие событий в этом направлении было в некоторой степени следствием непредсказуемого хода истории.

   Небольшая разница, большое значение

   В течение XVII столетия абсолютизм сдал свои позиции в Англии, однако укрепился в Испании. Кортесы, испанский эквивалент английского парламента, имели не более чем формальное значение. Фундамент государственного здания Испании был заложен в 1492 году, когда в результате брака королевы Изабеллы и короля Фердинанда объединились королевства Арагон и Кастилия. В этом же году завершилась и реконкиста — долгий процесс вытеснения мусульман с Пиренейского полуострова.

   После укрепления своей абсолютистской политической системы Испания пришла сперва к относительному, а с начала XVII века и к абсолютному экономическому упадку.

   Колониальные товары, которые в Испании наполняли королевскую казну, в Англии обогащали зарождающийся класс купцов. Именно это купеческое сословие обеспечит в дальнейшем динамичность ранней английской экономики и станет стержнем политической коалиции противников абсолютизма.

   И Королевство Кастилия, и Королевство Арагон имели собственные кортесы — парламент, представляющий различные группы (estates) государства. Как в Англии для введения новых налогов требовалось согласие парламента, так и в Испании для этого требовалось согласие кортесов. Однако кортесы Кастилии и Арагона изначально представляли только большие города, а не в равной степени городские и сельские местности, как это было в Англии. К XV столетию в кортесах были представлены лишь 18 городов, каждый из которых делегировал двух депутатов.

Поэтому кортесы не отражали интересы столь же широких слоёв общества, как английский парламент, и не превратились в орган, где сталкиваются различные интересы и который стремится ограничить абсолютизм.

   Всё это позволило испанской монархии легко справиться с кортесами, когда она концентрировала в своих руках абсолютную власть. Хотя борьба короля с кортесами шла с переменным успехом, в конце концов верх одержала монархия: после 1664 года кортесы более не собирались, пока не возродились к жизни во время вторжения Наполеона почти 150 лет спустя.

   Живучесть и даже укрепление абсолютизма в Испании — ещё один пример небольших изначальных отличий, которые приобретают серьёзное значение в критические переломные моменты. В данном случае небольшие отличия Испании от Англии состояли в разной структуре и разной силе представительских институтов, а переломным моментом стало открытие Америки. Сочетание этих факторов привело к тому, что Испания и Англия пошли по столь разным дорогам. Относительно инклюзивные экономические институты, возникшие в Англии, сделали возможным беспрецедентный экономический динамизм, который вызвал к жизни промышленную революцию, в то время как в Испании индустриализация не имела бы никаких перспектив.  

   Кто боится промышленности?

   У абсолютистских государств, чьих политических институтов не коснулись изменения, подобные тем, что имели место в Англии после 1688 года, было мало надежд получить выгоды от инноваций и новых технологий, которые принесла промышленная революция. Например, в Испании недостаточные гарантии прав собственности и глубокий экономический упадок привели к тому, что у людей просто исчезли стимулы вкладывать деньги и вообще тратить их.

   А в России и Австро-Венгрии индустриализацию тормозили не только пассивность и бесхозяйственность элиты и постоянный экономический спад, но и само правительство, активно противодействовавшее любым попыткам внедрить новые технологии и инвестировать в инфраструктуру — например, в железные дороги, которые могли бы послужить распространению этих самых технологий.

   В основе экономических институтов Габсбургов лежали феодальные порядки и крепостное право. И чем дальше на восток империи, тем сильнее был феодализм. Мобильность рабочей силы была жёстко ограничена, а эмиграция запрещена. Когда английский филантроп Роберт Оуэн попытался убедить австрийское правительство предпринять ряд социальных реформ, которые могли бы улучшить условия жизни бедноты, один из помощников Меттерниха Фридрих фон Гентц ответил ему: «Мы вовсе не желаем, чтобы широкие массы стали состоятельными и независимыми…. Как бы мы тогда ими правили?»  

   Подавление свободного рынка и создание экстрактивных экономических институтов — черта, которая, несомненно, присуща всякому абсолютизму, но австрийский император зашёл ещё дальше. Борьба с инновациями шла сразу на двух фронтах:

  Во-первых, Франц I всячески противился развитию промышленности. Индустриальное развитие означало рост числа фабрик, а это привело бы к притоку бедняков в города, в особенности в столицу империи Вену. В дальнейшем жители бедных рабочих кварталов могли бы стать опорой противников абсолютизма.

   Политика Франца состояла в том, чтобы сохранить за патриархальными аристократическими элитами то же высокое положение в обществе, которое они занимали веками, и вообще удерживать статус-кво.

  Во-вторых, Франц был категорически против строительства железных дорог, одного из величайших изобретений промышленной революции. Когда на стол императора лёг проект постройки Северной железной дороги, он ответил: «Нет-нет, я не буду этого делать, ведь по этой дороге в страну может приехать революция!» И так продолжалось до 1860-х годов.

   Австро-Венгрия не была одинока в своём отторжении промышленного прогресса. Как и в Австро-Венгрии, экономические институты в России были крайне экстрактивными, основанными на крепостном праве, согласно которому более половины населения было прикреплено к земле. Точно так же, как и в Австро-Венгрии, российский абсолютизм не создал системы экономических институтов, которые бы вели к процветанию общества. В придворных кругах преобладал страх перед созидательным разрушением, которое могло быть порождено развитием промышленности и железных дорог.

   В царствование Николая I выразителем подобных настроений был граф Егор Канкрин, занимавший пост министра финансов в 1823-1844 годах. Канкрин сыграл ведущую роль в противостоянии изменениям в обществе, которые открыли бы путь к экономическому процветанию.

   Взгляды Канкрина были продиктованы страхом, что экономические изменения повлекут за собой изменения политические, и тех же воззрений придерживался царь Николай. Как и Франц I, Николай опасался, что созидательное разрушение, следствие развития современной промышленной экономики, подорвёт патриархальный политический уклад России.

   В 1849 году был принят закон, жёстко ограничивший число фабрик, которые позволялось открывать в каждом из районов Москвы. Закон особенно воспрещал учреждение новых хлопковых и шерстяных прядильных мануфактур, а также железоделательных фабрик. В конце концов, хлопкопрядильное производство было прямо запрещено. Закон был направлен на то, чтобы остановить дальнейшую концентрацию в городе рабочих — потенциальных бунтовщиков.

   Препоны ставились не только на пути развития промышленности, но и в деле развития железных дорог — точно так же, как и в Австро-Венгрии. До 1842 года в России существовала одна единственная железная дорога — Царскосельская линия, тянувшаяся на 17 миль от Санкт-Петербурга до императорских резиденций в Царском Селе и Павловске.

   Канкрин отверг многочисленные предложения о постройке железнодорожных путей, и даже линия, соединившая Москву и Санкт-Петербург, была построена только в 1851 году.

   «Антижелезнодорожная» политика была пересмотрена только после поражения, нанесённого России Британией, Францией и Турцией в Крымской войне (1853-1856), когда возникло понимание того, что отсталое железнодорожное сообщение — это угроза безопасности России.

   Затянувшийся упадок

   Промышленная революция создала в XIX веке и позже преобразующие точки перелома для всего мира: в тех странах, которые позволяли своим гражданам инвестировать в новые технологии и стимулировали эти инвестиции, начался быстрый экономический рост. Однако многие общества во всех концах планеты не смогли преуспеть на этом пути — или сознательно выбрали иной путь.

   Государства, в которых преобладали экстрактивные политические и экономические институты, не создавали подобных стимулов. Испания и Эфиопия являют собой примеры того, как контроль абсолютной монархии над политическими институтами душил экономическую инициативу задолго до XIX столетия. Аналогичные результаты были и у других абсолютистских режимов — к примеру, у Австро-Венгрии, Российской и Османской империй, а также у Китая, тем более что в этих странах правители, боясь созидательного разрушения, не просто пренебрегали стимулированием экономического прогресса, но прямо пытались блокировать процесс индустриализации и внедрения новых технологий, которые она несла с собой.

   Однако абсолютизм — не единственная форма, которую могут иметь экстрактивные политические институты, и не единственный фактор, препятствующий индустриализации.

   Инклюзивные политические и экономические институты, со своей стороны, нуждаются в определённом уровне политической централизации, когда государство обеспечивает законность и порядок, гарантирует соблюдение прав собственности и при необходимости поощряет экономическую активность, инвестируя средства в общественную инфраструктуру.

   Ещё и сегодня во многих странах, таких как Афганистан, Гаити, Непал или Сомали, государство неспособно поддерживать даже элементарный порядок, а экономические стимулы полностью уничтожены. При этом политической централизации в подобных обществах противятся по тем же причинам, по каким абсолютистские режимы отвергают перемены: это зачастую вполне обоснованный страх, что изменения приведут к перераспределению власти и появлению новых правителей, новых доминирующих кланов и правящих элит. Точно так же, как абсолютизм блокирует движение к плюрализму и экономические перемены, действуют и традиционные элиты, и кланы, царящие в нецентрализованных обществах. Поэтому именно те страны, в которых в XVIII-XIX веках наблюдался дефицит политической централизации, оказались в особенно невыгодном положении к началу промышленной эры.

   Поскольку воспользоваться преимуществами индустриализации не смогли самые разнообразные формы экстрактивных институтов — от абсолютных монархий до нецентрализованных обществ, точка перелома, созданная промышленной революцией, оказала совершенно различное воздействие на различные регионы земного шара.

   Таким образом, в XIX веке вновь была реализована уже известная нам схема влияния точек перелома на существующие различия в институтах — влияния, которое вело ко всё большему институциональному и экономическому расхождению, причём на сей раз с куда большим размахом и с более фундаментальными последствиями для уровня благосостояния или бедности этих стран.

   Корни неравенства в мире, которые мы сегодня наблюдаем, лежат именно в этом расхождении траекторий развития. За некоторыми исключениями, нынешние богатые страны — это именно те, кто в начале XIX века смог запустить у себя процесс индустриализации и технологические инновации, а нынешние бедные — те, кто в этом не преуспел.

   Благотворная обратная связь

   Партия вигов, основанная в 1670-х годах, чтобы представлять новые торговые и экономические интересы, была главной организационной силой Славной революции. Виги доминировали в парламенте с 1714 по 1760 год и пытались использовать своё могущество, чтобы ограничить права других партий, вырвать у конкурентов их долю пирога. В этом виги ничем не отличались от королей династии Стюартов, кроме одного — у них не было абсолютной власти. Вигов сдерживали две силы — их противники в парламенте (в основном партия тори, составлявшая оппозицию вигам) и те самые институты, за создание которых они сами в своё время боролись ради усиления парламента, предотвращения возвращения к абсолютизму и реставрации Стюартов.

   Плюралистическая структура общества, возникшая в ходе Славной революции, означала также, что всё население в целом — а не только те слои, что формально были представлены в парламенте, — надеялись на определённое участие в принятии решений.

   Теперь и виги вынуждены были считаться с законом, с тем, что закон нельзя применять выборочно и произвольно и что никто не может стоять выше закона. Правящая элита здесь была стеснена этим принципом в гораздо большей степени, чем сама могла себе представить.

   Конечно, власть закона невозможно себе представить в условиях абсолютистских политических институтов. Это порождение плюралистических политических порядков и широких политических коалиций, которые служат основой этого плюрализма. Но почему же виги и другие члены парламента готовы были терпеть подобные ограничения?

   Ответ на этот вопрос позволяет нам глубже понять суть Славной революции и то, почему она просто не заменила старый абсолютизм новым, — дело тут во взаимодействии плюрализма и верховенства закона, а также в динамизме «благотворной обратной связи».

   Следствием этой революции стало возникновение инклюзивных политических институтов, и верховенство закона стало побочным продуктом этого процесса.

   Как отметил историк Э. П. Томпсон, «таким образом, сами правители оказались, вольно или невольно, заложниками своей собственной риторики. Они играли в эту игру по тем правилам, которые они приняли в начале игры, но они не могли изменить эти правила, иначе вся игра лишилась бы смысла».

   И, как мы увидим далее, когда плюрализм и принцип верховенства закона уже утвердились, возникает общественный запрос на ещё более развитый плюрализм и ещё более широкое участие граждан в политических процессах. А это, в свою очередь, ведёт к более справедливому распределению доходов, к тому, что всё более широкие слои населения получают доступ к власти, а поле политической игры становится более ровным и справедливым.

   Это уменьшает потенциальные выгоды от узурпации политической власти и сводит к минимуму стимулы для восстановления экстрактивных политических институтов. Кроме того, плюрализм создал более открытое общество и проложил широкую дорогу для независимых СМИ.

   Здесь очень важно отметить, что в Англии цензура в прессе была отменена уже в 1688 году. Но хотя благотворная обратная связь обеспечивает устойчивость инклюзивных институтов, она вовсе не является ни неизбежным, ни необратимым явлением. Причину того, что британские и американские институты выжили и стали со временем лишь прочнее, надо искать не только в действии благотворной обратной связи, но и в благоприятных исторических обстоятельствах.

   Медленная поступь демократии

   Благотворная обратная связь инклюзивных институтов не просто сохраняет то, что уже было достигнуто ранее, но и прокладывает путь развития в направлении ещё большей инклюзивности.

   Британская демократия — это не подарок элиты народу. Это завоевание широких масс, которые добились победы благодаря определённым политическим процессам, происходившим в Англии и других частях Британии в течение нескольких предыдущих столетий. Реформа была неизбежна, потому что правящие круги хорошо понимали: эта реформа — единственный способ обеспечить устойчивость их собственной власти.

   Ещё один аспект этой положительной обратной связи состоит в том, что под воздействием инклюзивных экономических и политических институтов верховная власть становится менее централизованной. В Австро-Венгрии и в России монарх и аристократия рисковали много потерять в процессе индустриализации и реформ. Стимулов цепляться за власть у британской элиты было значительно меньше.

   Инклюзивные экономические институты ведут к более равномерному распределению благ, чем экстрактивные. Таким образом, они дают гражданам больше возможностей и «выравнивают» поле политической игры, даже когда дело доходит до борьбы за власть.

   Развитие инклюзивных институтов в Британии — образец «медленной» благотворной обратной связи. Политические перемены неуклонно вели к построению всё более инклюзивных политических институтов, а сами эти перемены были следствием требований широких масс населения, с каждой реформой получавших возможность всё более широкого участия в политической жизни. Эти перемены были тоже постепенными.

   Каждое десятилетие было ознаменовано очередным шагом — то меньшим, то большим — в сторону демократии. Решение, делать ли следующий шаг в этом направлении, каждый раз становилось предметом ожесточённой дискуссии, и результат этой дискуссии каждый раз был неизвестен заранее. И, тем не менее, благотворная обратная связь формировала факторы, которые уменьшали величину ставок в игре, где призом была власть.

   Такого рода постепенные перемены имеют огромное преимущество. Они меньше пугают элиту, чем одномоментный переворот всей системы. Каждый шаг сам по себе мал, и вполне разумным кажется пойти на уступку незначительному требованию, вместо того чтобы вступать в тяжёлое противостояние. Постепенность перемен предохраняла также и от опасности вдруг оказаться в совершенно новой общественной ситуации. Насильственное разрушение системы всегда означает, что взамен неё необходимо выстроить нечто новое.

   Так было в случае с Французской революцией: первые демократические эксперименты привели к Большому террору, а затем несколько раз восстанавливался монархический строй, пока наконец в 1870 году окончательно не утвердилась республика.

   Так было и с русской революцией, в ходе которой всеобщее желание создать более справедливую общественную систему вылилось в диктатуру одной-единственной партии и построение более жестокого, кровавого и порочного режима, чем старая Российская империя, которой он пришёл на смену.

   Именно в упомянутых странах постепенная реформа оказалась невозможной, потому что в их общественном устройстве недоставало плюрализма, а институты были в высшей степени экстрактивными. Именно плюрализм, вышедший на сцену в ходе Славной революции, и введённая ею же власть закона были теми факторами, которые сделали постепенные изменения возможными в Британии.

   Как лопаются тресты

   Исторические корни инклюзивных институтов в США можно усмотреть в политической борьбе в колониях Вирджиния, Мериленд и Северная и Южная Каролина в эпоху британского владычества. Затем эти институты были закреплены в Конституции США с её системой сдержек и противовесов. Тем не менее, принятие Конституции не означало конца развития инклюзивных институтов. Как и в Британии, они становились всё сильнее в результате действия механизмов благотворной обратной связи.

   Однако, как и в Британии, угрозы инклюзивным институтам существовали в Америке всегда.

   В 1890-х годах большие тресты стали проникать почти во все отрасли экономики, многие из них контролировали 70% своего сектора. В описываемый период конкуренция уступила место монополиям, а имущественное неравенство стало резко расти.    

    Частью плюралистической политической системы США к тому времени уже был широкий слой граждан, имеющих доступ к политической власти, и этот слой граждан был способен противостоять подобным эксцессам. Те, кто стал жертвой монополистических действий «баронов-разбойников» или не был готов терпеть их бесцеремонное хозяйничанье в целых сферах промышленности, стали объединяться.

   Подобные народные объединения постепенно начинали влиять на политическую повестку дня, а затем и на законодательство, особенно в той его части, что касалась роли государства в регулировании монополий. Первым важным законодательным пакетом такого рода стал Акт о торговле между штатами (1890), согласно которому была создана Комиссия по торговле между штатами и началось развитие федерального регулирования в промышленности. Вслед за этим вскоре последовал Антитрестовый акт Шермана. Этот закон, до сих пор остающийся краеугольным камнем антимонопольного законодательства США, стал плацдармом для наступления на тресты «баронов-разбойников». (Так именовали в США монополистов)

   Самые серьёзные шаги по ограничению влияния трестов предпринимали президенты, в предвыборных программах которых значились реформы и обуздание «баронов-разбойников»: Теодор Рузвельт (1901-1909), Уильям Тафт (1909-1913) и Вудро Вильсон (1913-1921).

   Инициаторами первых попыток отдельных штатов в 1870 году ввести государственное регулирование на железных дорогах были фермерские организации. И в самом деле, почти все 59 антитрестовских петиций, направленных в Конгресс до принятия Акта Шермана, были инициированы в сельскохозяйственных штатах и сформулированы такими организациями, как Союз фермеров, Альянс фермеров, Ассоциация взаимопомощи фермеров и Союз защитников животноводства. Фермеры видели свой коллективный интерес в том, чтобы противостоять монополистическим практикам в промышленности.

   В дополнение к Акту о торговле между штатами по инициативе Рузвельта в 1906 году был принят Акт Хепберна, который расширял права комиссии по торговле между штатами, предоставляя особые полномочия по проверке финансовых отчётов железнодорожных компаний и вводя в её компетенцию новые сферы бизнеса.

   Преемник Рузвельта на посту президента Уильям Тафт преследовал тресты с ещё большей настойчивостью, венцом же его антитрестовской деятельности стал роспуск компании Standard Oil в 1911 году. Тафт провёл и другие важные реформы, в том числе ввел федеральный налог на прибыль, который узаконила Шестнадцатая поправка к Конституции (1913).

   Вудро Вильсон приложил усилия для расширения действия Акта Шермана, добившись принятия Антитрестовского акта Клейтона (1914) и создав Федеральную торговую комиссию, призванную следить за исполнением последнего. Кроме того, Вильсон стал выступать за усиление регулирования финансового рынка. В 1013 году он создал Федеральный резервный фонд, который должен был пресекать попытки монополистических действий в финансовом секторе.

   Появление на сцене «баронов-разбойников» с их монопольными трестами в конце XIX – начале XX века показывает, что рыночная экономика сама по себе ещё не гарантирует устойчивость инклюзивных институтов. Несколько фирм могут захватить рынок, заломить заоблачные цены на свою продукцию и при этом не пускать на рынок других, более эффективных игроков и новые технологии.

   Рынок, если его предоставить самому себе, может перестать быть инклюзивным институтом и стать жертвой влияния экономически и политически могущественных сил. Для устойчивости инклюзивных экономических институтов необходим не просто рынок, а инклюзивный рынок, предоставляющий равные для всех условия входа на него и экономическую перспективу для большинства участников.

   Монополии, которые поддерживают политическую власть, этим условиям противоречат.

   Однако описанная нами реакция на появление монополистических трестов демонстрирует, что политические инклюзивные институты представляют собой силу, способную противодействовать попыткам сделать рынок менее инклюзивным.

   Вот она благотворная обратная связь в действии! Инклюзивные экономические институты представляют собой основу, на которой могут строится инклюзивные политические институты, а последние, в свою очередь, препятствуют попыткам упразднить первые.

   Американский опыт первой половины ХХ века показывает также важнейшую роль свободных СМИ в формировании благотворной обратной связи.

   «Разгребатели грязи» сыграли важную роль в том, чтобы вдохновить политиков на действия против трестов. «Бароны-грабители» ненавидели журналистов, но политические институты Соединённых Штатов не оставляли им возможности заставить своих врагов замолчать. Инклюзивные политические институты поощряли процветание свободных СМИ, а свободные СМИ уменьшали вероятность того, что попытки подорвать инклюзивные экономические и политические институты останутся незамеченными или, тем более, окажутся успешными.

   Подобная свобода невозможна в условиях экстрактивных политических институтов, при абсолютизме или диктатуре, когда у режима есть возможность предотвращать появление сколь-нибудь серьёзной оппозиции.

Продолжение следует

Дайджест книги Дарона Аджемоглу и Джеймса А. Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты» (Издательство АСТ, 2016 – Х, 693, (2) с.)

 Фото: ТАСС/Виталий Белоусов