Кн. Горчаков: И чтоже происходит в России?

Н. М. Карамзин: Как обычно… Воруют-с…

Исторический анекдот

Договоримся о терминах

Воровство в обывательском понимании обычно ассоциировалось в основном с ворами — домушниками, карманниками. Но где-то с момента общественной активизации конца 80-х гг. прошлого века к воровству стали относить любые ненасильственные имущественные преступления с целью личного обогащения, например, разворовывание бюджетных средств. Этого значения слова мы и будем придерживаться, рассматривая морально-этические аспекты воровства в русской истории.

Мораль же — это «принятые в обществе представления о хорошем и плохом, правильном и неправильном, добре и зле, а также совокупность норм поведения, вытекающих из этих представлений». Таким образом заголовок этой статьи можно переформулировать как вопрос: «Осуждало ли российское общество воровство в разные периоды истории страны, и если да, то в какой степени?». Этот вопрос не риторический, так как осуждение россиянами воровства не было стопроцентным.

Домосковская Русь

Социология применительно к эпохе, от которой осталось крайне мало письменных источников, вещь в достаточной степени лукавая, особенно если речь идет о «народных низах». Тем не менее, определенные выводы можно делать, анализируя отношение к воровству тогдашней государственной власти, выраженное в законах. Законы — не обычаи и не вполне отражают народные настроения, но они оказывают влияние на формирование последних: насаждаемые порядки с течением времени так или иначе отражаются в народной морали. И вот, рассматривая криминальные обычаи домонгольской Руси, мы обнаруживаем удивительно мягкие наказания за общеуголовные преступления. Так, Русская правда Ярослава Мудрого 1016 года — первый дошедший до нас судебник — за воровство, как и за большинство других уголовных преступлений, предусматривала штраф в княжескую казну. При этом вопрос о компенсации пострадавшему (обворованному) решался просто: тот имел право забрать у вора свое обнаруженное добро, о той же его части, которую вор успел потратить или продать, предлагалось погоревать: «А исцу свое лицем взятии, а что с ним погыбло, того ему желети». Лишь в отдельных случаях предусматривалась плата потерпевшему или его родственникам. Наиболее тяжкие преступления, каковыми считались разбой, поджог и конокрадство, карались высылкой (позднее отдачей в рабство вместе с семьей) и конфискацией имущества. Смертной казни первый вариант нашего Уголовного кодекса не предусматривал.

Такого рода нормы, когда выигравшей после разоблачения вора стороной является лишь власть (через получение виры — платежа за тяжкие преступления), естественно, не способствовали борьбе с преступностью. Князья даже были заинтересованы в ней, так как виры были одной из статей их дохода. Впрочем, и сами-то князья изначально были, по сути, бандитами, пришедшими «крышевать» местное население, и это вряд ли успело стереться из исторической памяти восточных славян.

Это все не могло не отразиться и в общественной морали того времени. Жертве, конечно, сочувствовали, вора, несомненно, осуждали, но, по-видимому, осуждение было не вполне безусловным: в других странах в те же века наказания за уголовные преступления были куда более суровыми и даже жестокими, включая Норвегию — родину всех князей Киевской Руси.

Азиатско-монгольское нашествие не прибавило порядочности тогдашнему русскому обществу. Всеобщее разорение (к обычным податям прибавилась еще дань Орде, которую князья, естественно, переложили на плечи своих подданных) породило своеобразное «сословие» деклассированных элементов — бродяг, воров и разбойников. Их шайки серьезно влияли на безопасность путей сообщения, на сохранность кошельков и жизни путников. Однако сами путешествующие составляли мизерную долю тогдашнего общества. Воры, таким образом, были объектом ненависти, по-видимому, только купцов. Судя по тому, что Русская правда действовала на протяжении почти четырех веков, остальное тогдашнее маломобильное общество не испытывало сильной неприязни к лесной «братве» (за исключением конокрадства, отмеченного в Русской правде особо). Можно сделать предположение, что, по крайней мере, до конца XV века в русском обществе проблемы воровства, обмана, подкупа не стояли на первом месте (как спутники более развитых форм цивилизации).

Московия от Ивана III до Алексея Михайловича

Нет сведений о том, что с появлением в «московский» период русской истории зачатков института собственности отношение общества к ворам и воровству сильно изменилось. Скорее достаточно терпимое отношение к любителям поживиться чужим имуществом сохранилось или даже упрочилось. Европейские путешественники и посланники, зачастившие в страну со времен Ивана IV «Грозного», отмечали у московитов такие отличительные национальные черты характера, как лукавство и склонность к обману при торговле. Особо ими подчеркивалась любовь тогдашних дьяков и писарей к подношениям и посулам, что можно считать первым свидетельством рождения популярного сегодня выражения «воровская власть». Собственно, государственная российская власть формируется как раз в это время, так что есть все основания утверждать, что с самого своего появления понятия «российская власть» и «воровство» идут рука об руку. 

Следующим после Русской правды российским сводом законов стало Соборное уложение 1649 года, принятое в царствование Алексея Михайловича и действовавшее почти 200 лет, до 1832 года. В пользу того, что по нему можно, пусть и косвенно, судить об отношении тогдашнего общества к воровству и коррупции, говорит весьма по тем временам демократическая процедура его составления и принятия. Земский собор 1649 года, принявший это уложение, был созван под давлением самых различных слоев общества, раззадоренного относительным успехом «соляных бунтов» годом ранее. Среди выборных решительно преобладали представители уездов и провинциальных городов: в «нижней палате» Собора от уездного дворянства было 170 человек, от городов — 89, а Москва была представлена только 12 делегатами от сотен и слобод и 15 — от стрельцов. Можно сказать, что состав Собора был репрезентативной выборкой из граждански озабоченной части тогдашнего общества.

Заседали выборные более полугода, так что Собор не был тем «взбесившимся принтером», что не глядя голосует за уже принятые правящей верхушкой решения. Принятое Соборное уложение во многом явилось детищем провинции и было добросовестным ответом на нужды и запросы того времени. 

Текст Уложения 1649 года — 25 глав, 967 статей (!) — указывает на стремление подвергнуть правовой регламентации возможно больше сторон общественной жизни. В разделе уголовного права преступления были впервые классифицированы, расписаны по видам. В интересующем нас контексте (воровство, понимаемое расширенно) среди видов преступлений против личности и имущества названы традиционная татьба (кража) и грабеж. Как наиболее тяжкие преступления отдельно прописаны конокрадство и кража урожая. В разделе, где речь шла о преступлениях против государства, упомянуто также фальшивомонетничество. Впервые были выделены в отдельную категорию должностные преступления, объявлялись уголовно наказуемыми взяточничество, подлог на суде и на административной службе. Это новшество: еще в XV веке судебная, например, взятка (посул) была законным актом — для большего прилежания судья получал плату от подсудимого. Размеры посулов нормировались, и только превышение этой «нормы» превращало излишки в предмет лихоимства, а посул становился взяткой.

Меры наказания за воровство и другие преступления, предписываемые Уложением 1649 г. имели откровенно репрессивный характер в сравнении с Русской правдой. Смертная казнь предусматривалась почти в 60 случаях. Были в ходу и нелетальные телесные наказания (кнут, батоги), и членовредительство (отсечение руки, ноги, урезание носа, уха, губы, вырывание глаза, ноздрей). А тюремное заключение назначалось не так часто. Доминировала функция устрашения. 

Важно, что система наказаний носила откровенно сословный характер: за аналогичное преступление боярин наказывался лишением чести или ссылкой, а простолюдин — кнутом. Еще одной важной особенностью Уложения является неопределенность в установлении наказания: многие статьи оставляли последнее слово не за судьей, а за царем. В приговоре запросто могло не определяться наказание, а использовались формулировки типа «как государь укажет, по вине или наказать жестоко».

Все это свидетельствует об озабоченности общества разгулом криминала, но четко прослеживается и патерналистское упование на верховную власть. То есть: негативно, конечно, к воровству относимся, но отстраненно-негативно, как государь укажет. Уложение 1649 года вообще считается чем-то вроде конституции абсолютной монархии, документом, которым элиты (разносословные) делегировали практически все властные функции царю. Общество, уставшее от негатива Смутного и постсмутного времени, видело надежду на искоренение зла в укреплении жесткой самодержавной власти новой династии (ничего не напоминает?). В формуле «как государь укажет» можно, видимо, усмотреть озабоченность тогдашних элит: да, воровство — общественное зло, его надо искоренять каленым железом, но на то и есть Государь. Однако, как и сегодня, надежды на доброго царя-защитника оказались напрасными. С тех пор масштабы воровства, особенно его «должностной», околовластной разновидности, только возрастали.

Российская империя, начало

Петр I, выстроив сложный канцелярский аппарат с большим количеством чиновников, не имел в казне достаточно средств, чтобы содержать его. Не получая жалованья, которое из-за постоянных войн часто задерживали или не выплачивали вовсе, многие чиновники, особенно низших классов, откровенно бедствовали. Поэтому взятки нередко были для них единственным способом выживания. Не брезговали левыми заработками, впрочем, и верхи — тот же светлейший князь Меншиков хорошо погрел руки на строительных подрядах. 

Укрепившись на престоле, Пётр I повёл с казнокрадством жесткую борьбу. Например, в 1721 году был казнен сибирский губернатор князь М. П. Гагарин за занижение реальных доходов губернии, взятки по винному и пивному откупу, вымогательства, угрозы купцам, присвоение казённых средств. В 1723-м его родственник, вице-канцлер П. П. Шафиров, обвинявший в злоупотреблениях Меншикова, сам был уличен в хищениях по почтовому ведомству, лишён имения и приговорён к казни (приговор был заменен ссылкой). Но масштабов чиновного воровства это не уменьшило. Не имели последствий и попытки Петра систематизировать законы в части должностных преступлений, хотя взяточников нещадно били батогами, клеймили, ссылали. Все было тщетно, воровство в Империи репрессии не убавили ни на йоту. Сразу после смерти Пётра I попытки обуздать воровство прекратились.

После Петра императорский двор стал одним из главных источников злоупотреблений. Особенно отличились родственники царствующих особ и их фавориты. Многие из них, имея большое влияние и вес при дворе, наживали огромные состояния, превращая в богатых людей свою родню и клевретов. При этом в промежуток между Петром I и Николаем I попыток системно бороться с этим злом страна почти не знала. Максимум, что грозило недобросовестному чиновнику, — это потеря должности и отставка с государственной службы. Масштабы воровства были такими, что с ними смирялись даже императоры. Екатерина II в частном письме от 12 апреля 1775 года как бы отшучивается, чтобы не заплакать: «Меня обворовывают точно так же, как и других; но это хороший знак и показывает, что есть что воровать».

Слабая попытка обуздать массовое воровство и коррупцию была предпринята в начале XIX века при Александре I, когда прошли серьёзные чистки на местах и со скандалом лишились своих должностей некоторые губернаторы. Но и только, дальше дело не продвинулось.

Николай I — первая попытка обуздать коррупцию

По-настоящему системную борьбу с воровством и коррупцией первым из русских императоров затеял Николай I (царств. 1825–1856). Вступив на престол, он ввёл умеренную систему поощрений для чиновников (в виде сравнительно небольших денежных премий и их разновидности – «аренды» поместий/имущества), которую в значительной мере сам и контролировал. Был практически «закрыт» институт фаворитов: в николаевское время не зафиксировано ни одного крупного подарка тому или иному вельможе или царскому родственнику. Даже своей любовнице фрейлине Нелидовой он не подарил ничего по-настоящему крупного. При том что его царствование вошло в историю как достаточно мрачная эпоха, сам Николай Павлович, судя по всему, был честным человеком и как мог радел за честность других государственных мужей.

Параллельно с 1826 года, т. е. с самого начала его царствования, разрабатывается систематическое антикоррупционное законодательство. В том же году было создано Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии — для борьбы со злоупотреблениями должностных лиц и контроля за их деятельностью. В изданном тремя порциями Своде законов (1832, 1842, 1857 гг.) к лихоимству были приравнены все виды поборов и взяток.

Для борьбы с коррупцией при Николае I были введены регулярные ревизии на всех уровнях, чего ранее практически не было (имитация одной из таких ревизий мошенником Хлестаковым обыграна в комедии Гоголя «Ревизор»). Ревизии вскрывали ужасающие подробности: обнаруживалось, что кассы не проверялась; денежные отчеты были фальшивыми; несколько чиновников с сотнями тысяч рублей пропали без вести. Суды над царскими чиновниками стали обычным явлением. На исходе царствования Николая, в 1853 году, под судом находилось 2540 чиновников, при том что в 1847 году в Российской империи числилось 61 548 чиновников, а в 1857-м — около 86 000. И было за что судить. Например, в 1853 году случайная ревизия выявила хищения директора канцелярии так называемого Комитета о раненых А. Г. Политковского на гигантскую по тому времени сумму более 1 млн рублей. Все члены комитета были преданы суду (сам Политковский покончил с собой).

Касаемо же мелкого взяточничества и воровства чиновников — имеются свидетельства снисходительного отношения Николая I к этому издревле укорененному и широко распространенному в России явлению.

В целом можно констатировать, что при Николае I резко сократился «фаворитизм» и крупная коррупция, имела некоторый успех борьба с хищениями государственной собственности. Мелкие же коррупция и воровство продолжали повсеместно существовать. Но все же впервые проблема коррупции была поднята на государственный уровень и широко обсуждалась. «Ревизор» Гоголя, выставлявший напоказ примеры взяточничества и воровства, шёл в театрах, в то время как ранее обсуждение подобных тем было под строгим запретом. Но это не было стратегической победой и даже победой в смысле достигнутого результата. В ноябре 1850 года, то есть в самом конце своего царствования, Николай I сказал своему сыну, будущему императору Александру II: «Я полагаю, что во всем государстве только мы с тобой не воруем» (по записи в дневнике К. А. Варнгагена фон Энзе, 5 ноября 1850 г.).

Российская империя, развитие традиций воровства и коррупции

В условиях начавшегося при Александре II бурного развития капитализма злоупотребления стали принимать новые формы: на смену старинному кумовству и мздоимству пришло сращивание высшего чиновничества с бизнесом, взаимопроникновение государственного управления и предпринимательства. Раем для злоупотреблений явилось развернувшееся строительство российских железных дорог. В учреждении железнодорожных компаний участвовали крупные чиновники, причем, как правило, не внося деньги, а используя в качестве «пая» свой административный ресурс. Еще одной сферой злоупотреблений стали государственные займы, значительную часть которых присваивали финансовые посредники. 

Однако с заменой жесткой николаевской вертикали власти на частичную либерализацию управления и старинная взятка вновь расцвела пышным цветом. Брали все, каждый в меру своих возможностей, от коллежского асессора до родного брата императора, великого князя Николая Николаевича, который получил взятку в 200 тыс. рублей за то, чтобы концессия досталась определенному лицу. Да и сам самодержец не брезговал вольным обращением с казной, раздаривая дворцы и имения своим ближайшим родственникам.

Вместе с тем в течение царствования Александра II кое-какие усилия по созданию системы контроля за бюджетными расходами все же предпринимались. Была проведена реформа Государственного контроля, учреждены его местные органы — контрольные палаты, введено право внезапного освидетельствования касс. Важным фактором борьбы с воровством на государственной службе стали принятые в его правление ежегодные публикации сведений об имущественном положении всех чиновников Империи и членов их семей.

Александр III (правил в 1881-1894 гг.) ряд мер по борьбе с коррупцией и злоупотреблениями властью тоже предпринял. Для чиновников был введен запрет на участие в правлениях частных акционерных обществ, на получение комиссии при размещении государственного займа и ряд других. Было проведено ужесточение уголовного законодательства в части получения взяток. Но этих частных мер было недостаточно для того, чтобы их можно было назвать системными. Даже фаворитизм, возродившийся в правление его отца, «народный император» изжить не смог, хотя и отправил в отставку некоторых своих родственников – великих князей. 

Правление последнего из русских императоров, Николая II, отмечено войнами (русско-японской и I Мировой), происходившими на фоне стремительного развития капитализма. Оба этих фактора являются благодатной почвой для злоупотреблений, и эскалация коррупции и воровства произошла стремительно. Определенные попытки борьбы с ними предпринимались. Так, в 1911 г. министр юстиции И. Г. Щегловитов представил законопроект «О наказуемости лиходательства», в котором как самостоятельное преступление рассматривалась дача взятки. Однако данный законопроект рассмотрен не был — вероятно, за пониманием того, что в условиях России борьбу с коррупцией это скорее затруднит, чем усилит.

Не способствовали борьбе с воровством и введенные с 1906 года зачатки парламентаризма в виде Государственной думы. При очень разном составе четырех ее созывов новоиспеченные политики в большинстве своем политической деятельностью были озабочены более, чем решением насущных проблем. Многие стояли в той или иной степени в оппозиции к императорскому правительству, а то и к институту самодержавия вообще. Эсеры и социал-демократы взяли курс на революцию, для них был актуален тезис «Чем хуже, тем лучше!». Бороться с коррупцией и воровством означало для них продлевать жизнь царского режима. О коррупции и злоупотреблениях с думской трибуны если и говорили, то изредка и лишь в контексте общего разоблачения пороков государства — при демонстративном отказе от сотрудничества с исполнительной властью и разоблачения конкретных преступлений.

Да и трудно было надеяться на системные и регулярные меры борьбы с коррупцией и воровством в стране, которая катилась к коллапсу всей своей политической системы. Февраль 1917 года поставил точку на «романовском» этапе истории Российской империи, а после Октябрьского переворота ответственность за решение проблем воровства и коррупции взяли на себя преемники Империи — коммунистическое правительство.

Общественное мнение и воровство: народ безмолвствует

А что же российское общество? Более или менее надежные свидетельства отношения общества к воровству, коррупции и казнокрадству появляются в первой половине XIX века, когда с развитием коммуникаций, прежде всего почтовой связи и железных дорог, понятие «общество» включало в себя уже почти всех представителей образованного класса. По отдельным произведениям литературы, а больше по сохранившейся частной переписке, можно сделать вывод, что к проблеме воровства отношение было констатирующе-отстраненное, то есть оно, при полном понимании его масштабов, не рассматривалось как проблема, которую можно решить. Собственно, тогдашние власти ее и не решили за исключением отдельных частных успехов в правление Николая I. Квинтэссенцией такого отношения может служить упоминавшаяся комедия Гоголя «Ревизор», которая имела успех, однако дальше насмешек эмоции публики не шли.

С середины XIX века становится более насыщенной и разнообразной культурная жизнь, появляется масса литературных и публицистических журналов, увеличивается номенклатура и возрастают тиражи печатных изданий, становящихся доступными все более широкому кругу читателей. Не прошедшие цензуру произведения ходят в списках. Поддерживается и развивается эпистолярный жанр. Увеличивается скорость и объем интеллектуальных коммуникаций.

В итоге общественное мнение становится более реактивным и более репрезентативным. Применительно к теме воровства сильных подвижек в сравнении с началом века в этом вопросе мы, однако, не находим. Воровство обличает Салтыков-Щедрин, ходят в списках, а позднее и издаются «произведения Козьмы Пруткова» и «Военные афоризмы» (авторы — гр. А.К. Толстой и братья Жемчужниковы), читатели без труда разглядывают там воров в штатских и военных мундирах. Форма «подачи материала» говорит о том, что читателю сам факт повсеместной коррупции и воровства известен и сомнений не вызывает. Естественно, читатель смеется, узнавая ему уже знакомое. Но и только. В русской литературе и публицистике последних 100 лет самодержавия применительно к порокам воровства и коррупции мы не обнаружим «гром негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества» (идеал сатиры в формулировке Белинского), что со всей очевидностью указывает на доминирование констатирующе-иронического отношения к указанным порокам по крайней мере у образованных слоев населения Российской империи.

Не найдем мы отнесение повсеместного воровства к фундаментальным порокам Российской империи и в прокламациях революционеров-народников. А ведь они всеми правдами и неправдами пытались снискать расположение в среде «простого народа».

Что касается социальных низов, то они, будучи на тот момент (до конца XIX века) в основной массе неграмотными, под понятие «общество» не вполне попадали из-за отсутствия сколь-нибудь серьезных внутрисословных коммуникаций. Любопытную методику «ретроспективного» социологического изучения настроений в этой среде предложила Г. М. Шипицына из Белгородского университета [1]:   косвенно о них можно судить по анализу народного фольклора, прежде всего пословиц и поговорок как наименее подвергнутых последующей литературной обработке. Исходной базой для исследования взяты труды В.И. Даля, собиравшего русский фольклор в середине XIX века. Из ее работы вытекает, что даже группа пословиц, отражающая официальную мораль (в то время христианскую — воровать грешно), имеет отчетливый акцент не столько на моральную неприемлемость воровства, сколько на последующее наказание (юридическое, не от Бога). Пословица как бы предостерегает, дает советы вору: Украсть — в беду попасть; Вор ворует до поры до времени; Они воруют, да они же и горюют; Не учись воровать, коли не умеешь концов прятать. Отчетлива также прагматическая (а не моральная) мотивация честной модели поведения. Не воровать не столько морально неприемлемо, сколько выгодно. Встречаются и пословицы, наоборот, прямо подчеркивающие экономические преимущества воровства: Краденая кобыла не в пример дешевле купленной; Из трудов праведных не наживешь палат каменных; в сочетании с Работа не волк, в лес не убежит, рекомендующей с прохладцей относиться к честному труду. Отмечает автор также и понимание народом повсеместного воровства власть имущих: Сами воруют, а нам не велят. Квинтэссенцией такого более чем толерантного отношения к воровству может служить пословица Воровство — и то ремесло.

Разумеется, можно привести и прямо противоположные по посылу народные афоризмы. Но в любом случае языковой материал, проанализированный Г.М. Шипицыной, свидетельствует: абсолютного и категоричного неприятия и осуждения воровства в сознании российского народа (в отличие от финнов или шведов) исторически не сложилось. Налицо терпимое, с элементами понимания, отношение народа к этому общепризнанному (народом же общепризнанному!) пороку. Это важно, ведь при уничтожении после 1917 года образованных сословий (юридически, а частично даже и физически) на авансцену государственной (!) жизни выйдут именно социальные низы последних лет Российской империи.

Советский Союз: время двойной морали

Период с 1917 года до становления сталинского режима в рассматриваемом контексте мы опускаем, понимая, что то было время коренной ломки всех нажитых историей представлений, сопровождавшееся к тому же почти полным правовым и житейским беспределом ранней Советской власти. Старое общество было безжалостно сломано, новое — советское — еще только начало формироваться, соответственно ломались и моральные нормы. Добавим к этому еще и то, что коренным образом сменилась официальная мораль, те нормы, что провозглашались эталонами поведения. На смену христианской этике («украл — прогневил Бога») приходит советская: «украл — нанес ущерб обществу, государству». Разумеется, бытовая кража у частного лица официальной моралью тоже отрицалась, но приглушенно, так как вообще обладание какой-либо собственностью сверх минимально необходимой считалось предосудительным («простота и скромность в общественной и личной жизни» была прописана в Моральном кодексе строителя коммунизма, сформулированного позже, но фактически взятого на идеологическое вооружение с самого начала советской власти). Это находило отражение и в Уголовном кодексе: за один и тот же предмет (денежную сумму), украденный у частного лица и государства, в последнем случае полагалось более серьезное наказание.

И дело здесь не только в имевшей место в 1917 году кардинальной смене группировки, находящейся у власти. Полезно вспомнить упомянутые в предыдущем разделе присущие «низовому» народу отчасти скептические настроения в отношении возможности достойно зарабатывать честным трудом. А также упомянутое уже доминирование недавних социальные низов. Причем с самого начала и внутри этой группы проводилась селекция с отсевом наиболее трудолюбивых — большевики сделали сознательную ставку на беднейшие слои населения. Тлеющее в глубинах народной философии толерантное отношение к воровству, ранее уравновешивавшееся противоположной точкой зрения и христианской моралью, трансформировалось в почти что одобрение воровства, тем более что в условиях перманентного голода первых лет советской власти (а в деревне и позже, после коллективизации) часто красть означало выжить.

Эффект от насаждаемого сверху приоритета государственной собственности перед личной был противоположным ожидаемому: именно воровство собственности советского государства никогда не было чем-то предосудительным. Вооружившись насаждаемой коммунистами формулой «государственное — это общенародное», общенарод мгновенно трансформировал этот слоган в известное «тащи с завода каждый гвоздь: ты здесь хозяин, а не гость». Если бытовое, наносящее ущерб частному лицу воровство, квартирное или карманное, по-прежнему в целом порицалось, то украсть что-то с предприятия даже никогда не называлось этим словом. В ходу были исключительно эвфемизмы: вынес, принес (например, папа с завода), стащил, слямзил, и даже обсценное «спиздил» в данном контексте звучало парадоксально менее грубо, чем цензурное, но неотвратимо однозначное «украл». Народное словообразование оставило нам также очень точный неологизм скоммуниздил. Даже в советских газетах носители этого зла не назывались «ворами», использовалось слово «несуны».

Характерно, что даже те, кто сам не пытался поживиться за счет «общенародной» собственности, не слишком осуждали своих сотрудников, тащивших домой ту или иную полезную вещь или продукт. «Несуны» иногда попадались, например на проходной завода, но практически никогда — по «стуку» товарищей по работе. Это свидетельствует об отношении к воровству в обществе советских времен.

Тотальный дефицит всего и вся способствовал расцвету еще одного вида незаконного обогащения: воровства работников торговли. Лукавый приказчик, конечно, был традиционной фигурой во все периоды истории России, но в докоммунистические времена это было воровство из кармана хозяина. Директор же советского магазина был такой же наемный «работник торговли» и, как правило, участвовал в левом обороте. Еще бо́льших масштабов воровство процветало на торговых базах и предприятиях пищевой промышленности.

Отношение народа к ворам от торговли было двояким. С одной стороны, их презирали: в основной массе советское общество не одобряло то, что тогда называлось нетрудовыми доходами. Но, с другой стороны, большинство советских людей было не прочь завести в этой среде знакомство: то было единственной возможностью достать дефицит.

Было и крупное воровство в отдельных отраслях советской экономики. Например, действовавшая на Дальнем Востоке мафиозная сеть, в народе называемая «Трест Ингушзолото» (представители этого народа держали под контролем хищение и незаконную добычу, транспортировку и реализацию желтого металла). Обороты исчислялись многими миллионами тогдашних рублей. Местные жители об этом, разумеется, знали, но отношение было отстраненное, без ярко выраженного возмущения «происходящим безобразием» (к тому же воровство было опять же у государства, а не у частных лиц). Да и из соображений собственной безопасности было лучше держаться подальше от таких «структур».

Таким образом, и в советский период отношение общества к воровству по-прежнему оставалось на словах осуждающим, но на деле толерантным, а воровство из государственного кармана чуть ли даже не приветствовалось. В отношении же к ворам, так сказать, «обычным», бытовым, если не терпимость, то отсутствие прямого порицания иллюстрируется, например, модой на блатной фольклор и лексику, распространившейся начиная с 50-х годов. Так называемый русский шансон вначале ходит в магнитофонных записях, а в конце 80-х проникает и на почти официальную эстраду. Падение советской власти лишь сняло слово «почти», и нынче звезды этой субкультуры имеют свои фестивали, выступают на стадионах и снимаются в «Голубых огоньках».

Новая Россия — старые обычаи

Наступившая к 90-м годам свобода слова лишь сделала публичным достоянием то, что люди знали и без того: воруют все и повсеместно. Революционные изменения всего уклада жизни, происходившие на рубеже 80-х и 90-х годов, никак не могли способствовать сдвигу отношения общества к воровству в сторону его категорического морального отрицания. Ведь ломке подверглись, в том числе, представления об общественно одобряемом и, наоборот, порицаемом. То, что раньше, являясь уголовно наказуемым деянием, проходило по разряду «спекуляция», отныне объявлялось честной торговлей, а частный предприниматель, в СССР уголовно преследуемый, и вовсе был объявлен надеждой нации. То, что раньше называлось взяткой, теперь в ряде случаев стало «платой за лицензию» или «комиссионным вознаграждением». В такой ситуации слома официально провозглашаемых представлений об общественном зле и благе обывателю немудрено было по непониманию уйти в глухой нейтралитет, на всякий случай определив «воровством» вообще любую экономическую и государственную деятельность. 

Временами политические деятели используют тему разоблачения воровства для мобилизации своих сторонников в личных карьерных целях, притом концентрируют внимание публики на отдельных, как правило, известных фигурах, не делая попыток  разобраться в этой системной проблеме. Сильных общественных движений, которые назвали бы воровство и коррупцию фундаментальной проблемой страны и предложили бы дорожную карту их искоренения, так и не возникло. Свидетельством тому — очевидный уже для всех провал многолетних попыток Алексея Навального сделать антикоррупционное движение сколько-нибудь широким. Но было бы странно ожидать массового энтузиазма антиворовских акций в стране, толерантной к институту воровства. Максимум, на что оказывается способен общественно активный россиянин, — это поддержать очередного «борца с коррупцией и воровством» на выборах, чтобы после усесться на диван. Так, в 1989 году после триумфального избрания Т. Гдляна и Н. Иванова депутатами Съезда нардепов СССР оба мгновенно и без следа исчезли с политической арены — вместе с полутора миллионами проголосовавших за них избирателей, многие из которых во время предвыборной кампании громко требовали «выведения воров на чистую воду».

В итоге и в постсоветский период отношение общества к воровству остается все тем же, констатирующе-отстраненным. В последнее время участились случаи уголовного преследования чиновников самого высшего ранга, вплоть до министров и губернаторов. По числу привлеченных к ответственности мегакоррупционеров российская прокуратура уже оставила далеко позади «разоблачения» Алексея Навального. И это при том, что об арестах узнают десятки миллионов телезрителей. Однако это не вызывает заметной эскалации недовольства существующим порядком вещей. Нет массовых протестов против воровства голосов избирателей путем подлогов и вбросов, не слышно требований предоставить гражданам право на частное обвинение воров и коррупционеров. Нет и призывов предусмотреть в Гражданском кодексе РФ реальные права на защиту попранных интересов неопределенного круга или группы лиц, как это принято в развитых странах. Что это, если не молчаливое признание того, что воровство в глазах нашего общества не является на самом деле чем-то аморальным?

Печальный итог

Одной из важнейших характеристик русской ментальности всегда было преобладание моральных представлений над политическими и правовыми[3]. Доминантой была справедливость, понимаемая, как правило, в отрыве от законности и правосудия (это по-английски все три понятия передаются одним словом justice). Да и сами правовые представления россиян как были, так и остались неразвитыми. До конца XIX века категория «собственность» — ключевая в понимании воровства как социального и экономического явления — была прерогативой высших сословий. У низших же представления о различии «мое — не мое (чужое)» толком и не сложились — сказались вековые традиции крестьянской общины. Все это в совокупности приводило к тому, что в русском обществе никогда не наблюдалось категорического морального осуждения воровства, так как в факте хищения чужой собственности не всегда усматривалось нарушение справедливости. Особенно если бедный крал у богатого — в таких случаях часто и представитель просвещенного класса усматривал в этом акт восстановления справедливости (понимаемой в отрыве от законности). Что уж говорить о низших сословиях, тем более в случаях кражи не частного имущества, а казенного?

Между тем, именно социальные низы в течение первой половины XX века заместили в обществе представителей дворянства и просвещенного разночинства. Соответственно, старые моральные представления советское, а от него — сегодняшнее российское общество унаследовало скорее от морали, присущей русским рабочим и крестьянам конца XIX – начала XX века. Мы приняли в наследство такой атавизм, как толерантное отношение к воровству и коррупции. Преодолеть его, а значит, создать условия для экономического развития страны можно лишь активным просвещением народа и бескомпромиссной борьбой с коррупцией и воровством. Иначе нам встраивания в свободный и цивилизованный мир не видать.

Фото: 1. Ярослав Мудрый. Худ. Иван Билибин.
2. Портрет царя Алексея Михайловича (XVII в., неизвестный художник) - один из экспонатов в новом выставочном зале Московского Кремля ("Одностолпная палата" в помещениях Патриаршего дворца). Виктор Великжанин/ТАСС
3. Свиток и ковчег для хранения Соборного уложения 1649 года.
4. Россия. Санкт-Петербург. Портрет Петра I работы художника Ивана Никитина представлен на историко-художественной выставке "Путь Петра. От Руси до России" в ЦВЗ "Манеж". ТАСС/Интерпресс/Александр Дроздов
5. Portrait of Emperor Nicholas I. Painting Vernet Horace. Museumsyndicate.com
6. Русские типы Петра Михайловича Боклевского. Printerest.ru
7. YAY/TASS