Конец Китежграда
Каждому поколению свойственно осуждать последующие – людям свойственна защита ценности своего опыта. Причем это осуждение распространяется на самые разные сферы, от критериев нравственности до вкуса мороженого. При этом солидные мамаши, осуждающие детей за слушание Моргенштерна, несколько десятилетий назад сами «тащились» от полузапретного рока. А их родители, отрицающие рок, танцевали джаз, осуждавшийся официальной пропагандой. И так далее.
Повзрослев, люди нередко стремятся выглядеть солиднее и патриотичнее, подсознательно перенося свои нынешние представления и на собственный юношеский опыт. Классический пример: ветеран Отечественной войны Авраам Норов разнес в пух и прах «Войну и мир», в частности заявив, что русские офицеры, горевшие «одним высоким и священным огнем любви к Отечеству», не могли тратить время на легкое чтиво, тем более французское (Лев Толстой упомянул, что Кутузов отвлекался на чтение французского романа, слушая доклад дежурного генерала). Однако после его смерти в огромной библиотеке бывшего министра народного просвещения и горячего сторонника уваровской триады нашли французскую книжку (правда, перевод английского романа), чтением которой 16-летний подпоручик артиллерии Норов заглушал боль после ампутации ноги из-за раны, полученной при Бородине. Норов, разумеется, не врал — он просто переносил норму формировавшейся национальной империи на времена империи универсалистской.
Нынешние разномыслия поколений, однако, имеют свою немаловажную особенность, которую нередко не принимают во внимание. Норов и Толстой, при всем непонимании между ними, жили в одной империи, хотя и сильно менявшейся — равно как и поклонники рока, если их сравнивать с адептами джаза. А огромное число современных россиян прожили жизнь не просто в другой стране (хотя и оставаясь при этом в своих квартирах), но и совершенно иначе, чем ожидали, «ненормально». Несколько заостряя, можно даже сказать, что немалая часть россиян живет чужими жизнями, неожиданными и дискомфортными. Причем это относится не только к тем, кто проиграл в результате бурных трансформаций тридцатилетней давности, но и ко многим «оставшимся при своих» или даже к выигравшим.
Отсюда сильнейшая ностальгия по ушедшему в пучину Китежграду — именно так, слитно, как в «Чародеях» по Стругацким (а не по оригиналу, в котором прототипами являются советские наукограды, где даже нагрянувшую «тройку» замотать или побороть могут), где заблудился герой Фарады. Скатерть-самобранка там являлась филиалом советского общепита, а за учеными присматривали бдительные Аполлон Митрофанович с Юлием Цезаревичем, хотя при этом были и радостное празднование Нового года, и увлеченное творчество мастеровитых чародеев. На идиллический град Китеж, даже на дне Светлояра напоминавший о себе колокольным звоном, Советский Союз никак не походил.
И дело не только в хорошо известной тоске по стабильности и предсказуемости, которым в период нефтяного чуда сопутствовало реальное повышение жизненного уровня, расширение доступа к медицинским услугам и социальным благам, более высокая потребительская активность (когда дедовский шкаф сменяла румынская «стенка»). И не только в относительном равенстве, подразумевавшем помимо прочего и возможность настучать на соседа, купившего машину не по средствам или же соорудившего мансарду на своей даче. Не менее важной особенностью было и ощущение востребованности, встроенности в единый государственный организм, которое воспитывалось со школьной скамьи. Такая встроенность не мешала в рамках советского двоемыслия при необходимости тащить с работы то, что плохо лежало, но создавала моральный комфорт.
Одним из ее важных элементов был ранний выбор профессии — государство всячески поощряло, чтобы он был первым и единственным, что было связано с бесплатным образованием и задачами плановой экономики (если, конечно, само государство не попросило бы сменить сферу деятельности, как продвигая лояльного работника в ряды номенклатуры, так и выбрасывая нелояльного на обочину за диссидентство). Образцовым считался работник, всю жизнь трудившийся на одном предприятии и приведший туда же своих детей, создавая «рабочие династии» (в отличие от госучреждений, где с «семейственностью» пытались бороться, с переменным успехом). Такая ситуация напоминала японский пожизненный найм, но без укорененной этики труда. В конце 1980-х годов эта конструкция начала претерпевать эрозию, из нее начали «выпадать» наиболее активные и нонконформистские элементы, пополнившие собой нарождавшийся бизнес («кооперативное движение»), а затем и политический класс. А в 1990-е она рухнула — к сильнейшему разочарованию большинства тех, кто в ней оставался.
Индустриальная экономика быстро эволюционировала в направлении сервисной, государство еще стремительнее сокращалось в своих размерах, уходя из многих сфер. Можно привести немало примеров таких трансформаций: как научные сотрудники становились банковскими клерками, инженеры бухгалтерами, офицеры охранниками, служащие из многочисленных контор кассирами, курьерами, продавцами. Но при этом сохраняли прежнюю психологию, нередко воспринимая свои новые виды деятельности как временные, аномальные, возможность продержаться до «нормализации», а потом вернуться к прежней жизни. Очень мало кому удалось это сделать, что усиливало фрустрацию. Нечто подобное свойственно, в смягченной форме, и трампистам в Америке; не случайно, россиянам ближе эти родственные души, чем демократы.
Но и удачливые трансформации не гарантировали от негативных переживаний. Инженер или офицер мог стать бизнесменом и добиться материального благополучия, о котором не мог мечтать в своем прежнем качестве. Но внутренне он в значительной степени оставался прежним. Отсюда, кстати, упорное нежелание российских буржуа идентифицировать себя с буржуазным классом («буржуи в Америке») и именоваться господами («господа в Париже»). Зато на встрече со старыми друзьями такому «удачнику» часто не слишком комфортно: он не выполнил предназначения советского человека — не создал новую ракету, не слетал в космос, не служил военным там, куда пошлют. Отсюда тоже комплексы и недовольство — в том числе жизнью, не позволившей реализовать юношеские мечты.
Тем более что эти комплексы не уравновешивались достаточной компенсацией, которая далеко не всегда является материальной. В уже упоминавшемся советском варианте двоемыслия отсутствовала альтернативная система ценностей, которая в Польше была связана с католицизмом, в ГДР — с германским единством, а в целом в Восточной Европе — с желанием освободиться от назойливого контроля со стороны СССР. Такая система ценностей позволила элитам и обществам стран Восточной Европы сформировать консенсус на основе идеи «возвращения в Европу», оборотной стороной которой было отталкивание от бывшей империи. России «возвращаться» было некуда, а отталкиваться не от кого (не случайно, что 12 июня остается самым двусмысленным российским праздником, так как связан с неудобным вопросом о том, в борьбе с кем Россия в этот день провозгласила свой государственный суверенитет).
Ситуация, как ни странно, усугубляется и легким принятием распада СССР, которое удивило многих экспертов, вспомнивших розановское «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три». На самом деле, утрата «государственного инстинкта» была во многом связана все с тем же ощущением временности происходящего, основанном на разнообразных аргументах, от исторических до экономических. Многие российские граждане мечтали о «новом Союзе», в котором финансовые потоки будут перераспределены в пользу русских регионов. Подразумевалось при этом, что бывшие советские республики, осознав невозможность самостоятельного существования, запросятся обратно, и их можно будет принять на более выгодных для России условиях. Соответственно, ностальгия по СССР усиливалась с внутренним осознанием несбыточности такой мечты.
У многих же советских либералов было твердое ощущение, что они станут более удачливыми собирателями страны, чем коммунисты — из-за отсутствия давящей идеологии и из-за большей гибкости в формах интеграции. А Запад с удовольствием оставит за своим партнером, а, быть может, со временем и союзником — новой, демократической Россией — ее историческую сферу интересов. Когда эти ожидания не сбылись, то разочарованные либералы быстро стали превращаться в имперцев и антизападников, причем нередко демонстративных, стремящихся обогнать даже ветеранов холодной войны.
После распада СССР прошло почти 30 лет, и новым поколениям все эти переживания кажутся странными. И дело не только (и, видимо, не столько) в отсутствии у них социально-экономической «травмы 1990-х», а в более фундаментальных основаниях. Сервисная экономика является для них естественной, а разговоры о том, что настоящий мужик должен не стоять за прилавком или заниматься чем-то непонятным в сфере IT, а вкалывать на заводе или защищать Родину выглядят ворчанием, на которое не стоит обращать внимания. Они искренне не понимают, почему увольнение с работы является трагедией, сами отличаясь куда более высокой мобильностью и нередко сознательно меняя сферы деятельности для более разностороннего развития.
Им чужд советский культурный канон, основанный на кинематографии: они не смеются над анекдотами про Василия Ивановича, Петьку и Штирлица и с удивлением наблюдают за тем, как их родители, доделывая салат оливье, в очередной раз смотрят долгий и несмешной фильм про человека, спьяну нарушившего чужую приватность. Поэтому их нередко обвиняют в невежестве, но часто это делают те, кто свысока относится к современной культуре (и, разумеется, считает необязательным знать ее представителей, не входящих в их привычный канон). И в свое время искренне не понимали, что их родители находили в наивных фильмах с Любовью Орловой.
Предшественники нынешних молодых привычно нуждаются в авторитете — и многие находят его в религии, раз уж коммунистическая идея ушла в прошлое. Но при этом религиозные ценности переосмысливаются ими в привычном государственно-патриотическом ключе (и современный монархист Малофеев предлагает канонизировать генералиссимуса Суворова, чего не пришло бы в голову православному человеку в начале ХХ века). Новые поколения же более критичны и секулярны, в первую очередь это относится к россиянам в возрасте до 25 лет (что показал прошлогодний опрос ВЦИОМ), которые воспринимают церковь уже не как гонимую, а как гонительницу — после дела «Пусси Райот» и активной экспансии клерикализма.
Они куда сильнее встроены в глобальное общество посредством интернет-технологий, причем каждое новое поколение все более вестернизируется по сравнению с предыдущими, несмотря на официальную патриотическую пропаганду, которую они по большей части пропускают мимо ушей. Для них страны Балтии и даже Украина — это уже заграница, а не временно отделившиеся под влиянием националистов сепаратисты. Радикальные формы ностальгии, связанные с реабилитацией Сталина и его присных, вызывают у них желание не спорить до хрипоты, а тихо отойти в сторону, не мешая «предкам» выражать бессильную эмоцию.
Новые поколения не лучше и не хуже, чем предшествующие. Но, пожалуй, главное: они ощущают, что живут своей жизнью, не просто единственной и неповторимой, но и нормальной. И смена поколений приближает конец Китежграда, ушедшего на дно, но продолжающего жить в сознании людей, оставшихся на берегу, вспоминающих былое величие и постаравшихся забыть унылые очереди.
Автор — Алексей Макаркин, первый вице-президент Центра политических технологий
Фото: Конституция СССР 1936 года ручной работы, подаренная Иосифу Сталину активистками Совета жен Ленинградского техникума железнодорожного транспорта им. Ф.Э. Дзержинского, в архивохранилище №1 Государственного архива РФ на Большой Пироговской улице. Валерий Шарифулин/ТАСС
