Рецепт этого торта прост, как незатейлива лагерная баланда: покупаете в тюремном ларьке конфеты – «подушечки», растворяете их в кипятке – получается сироп; дальше берете батон белого хлеба – в том же ларьке, срезаете корки, мякоть пропитываете сиропом из подушечек и лепите два квадратных блина; теперь крем: немного маргарина и сколько успели скопить за месяц сахара (чая выдавали 0,7 грамма в день, соответственно и сахара). «Только надо как можно дольше тереть», — предупреждает опытный политзек (7 лет лагерей и тюрем плюс 3 года ссылки в Магаданском крае) исправительно-трудовой колонии строгого режима для особо опасных преступников ВС-389/36 Сергей Адамович Ковалев.


Торт сотворяли на праздники – Рождество, Новый год, дни рождения, выход коллег–зеков из штрафного изолятора, ну и разные другие даты/события. 5 сентября, в день большевистского указа о Красном терроре, и 30 октября, в день политических заключенных – объявляли голодовку.

ВС – 389/36, в просторечье «Пермь-36» — это печально знаменитая зона для политических заключенных, расположенная в двухстах километрах, если по старой дороге, или в ста, если по новой, от Перми, в тридцати – от станции Чусовская, куда приходили вагоны с осужденными по политическим статьям (в сталинские времена – по «58-ой» со всеми ее многочисленными вариантами, в позднехрущевские, брежневские, андроповские, черненковские и горбачевские времена – по «70-ой», опять же с подпунктами и добавлениями), в деревне с незатейливым именем-названием Кучино: теперь здесь мемориальный музей истории политических репрессий «Пермь-36» – единственный в стране музей-лагерь ГУЛАГа.


В ВС-389, помимо «тридцать шестой», входило еще две зоны попроще. Тоже политические, но без излишних тюремных издевательств, которыми изобиловала «Пермь-36»: «тридцать пятая» зона – «нормальная» в классификации зеков, и «тридцать седьмая» — «сучья», в их же определении; там сидели главным образом «старики» — осужденные за военные преступления полицаи, каратели и т.п., и стукачи.
Так вот и кучковались.

«Пермь 36» делилась на две: «полосатую» — здесь был особый, согласно УК, режим, самый тяжелый, и зеки ходили в полосатых робах - и «строгую».

«Полосатая», помимо многочисленных (7 – только видимых) систем ограждения, представляла собой один барак, внутри разделенный на несколько бетонных мешков: одиночные камеры; двойки; камеры штрафного изолятора; большая камера, где зеки работали – собирали утюги; комната особого отдела; отдельно – специальная комната, куда вход даже конвоирам был заказан – здесь стояла аппаратура прослушки; плюс – еще одна комната, которую бывшие зеки затруднились именовать – что-то вроде «красного уголка» или «ленинской комнаты» (здесь показывали кино, чаще всего – «Чапаев»), хотя таких, дорогих каждому вольному советскому человеку, названий в «полосатой» конечно же быть не могло. В камерах – одна либо две подвесные кровати: железная рама, дощатый настил, сверху – матрас. В штрафной матраса не было. Бушлаты должны были выдавать, если температура в ШИЗО опускалась ниже 14 градусов. Но градусник «ниже», по словам Ковалева, никогда не показывал. В бараках «строгой» части зоны температура во все сезоны, кроме лета, держалась в районе 8-11 градусов. Вряд ли теплее было и в «полосатой». По утрам, после подъема, подвесные кровати зеки должны были убирать. Можно было стоять. Можно было сидеть – узкие бетонные табуретки, сверху — деревяшка.


Облокачиваться на закрепленную к стене кровать – нельзя. Василь Стус, украинский националист, осужденный к 15-ти годам заключения в зоне «особого режима» за публикацию стихов за границей, однажды облокотился и угодил в штрафной изолятор, из которого он уже не вышел. Версий его смерти в камере ШИЗО, как минимум, четыре. Точно известно лишь одно: он погиб за несколько дней до заседания Нобелевского комитета — в 1985 году Василь Стус был выдвинут на соискание премии в области литературы. Ему и принадлежат эти слова, вынесенные в заголовок: «Главное — уметь держать голову. Даже когда она не держится на плечах». Балиса Гаяускаса, активного участника литовского национально-освободительного движения, сначала посадило гестапо, потом НКВД — он провел в лагерях 35 лет. «Я сидел от Сталина до Горбачева»,— говорил он. Сначала получил двадцать пять, потом три года был на свободе: взялся переводить на литовский «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицина – впаяли «десять» и отправили в «полосатую» зону. В конце августе 1991 года Гаяускас вместе с коллегами захватил здание вильнюсского КГБ: Литва – единственная из республик бывшего Советского Союза, где жертвы узнали, благодаря открывшимся архивам (хотя, говорят, многое чекистам удалось-таки увезти в Москву), имена своих стукачей и палачей.

В этой же «полосатой» зоне «Пермь — 36» сидел и Левко Лукьяненко (15 лет плюс 10, плюс 5 лет ссылки за «Верую в бога и Украину»), впоследствии – автор «Декларации незалежности» Украины, а ныне сторонник блока Юлии Тимошенко; и Леонид Бородин – активный участник Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа – так именовался кружок самообразования, где читали Джиласа и Бердяева и говорили о свержении богопротивного коммунистического режима (6 лет лагерей, потом еще 10 и 5 лет ссылки), ныне – главный редактор журнала «Москва» и член Общественной палаты.

В «полосатой» зоне сидели так, как сейчас сидят заключенные, осужденные к высшей мере или к пожизненному заключению. Заключенные не должны были видеть друг друга: тех, кто сидели по двое, вдвоем же вели на работу в специальную камеру – так, чтобы в коридоре, не дай бог, ни с кем не столкнулись, вдвоем и на просмотр кинофильма, вдвоем и на прогулку.


«Прогулочный дворик» – одно из самых сильных (моих) впечатлений от «полосатой» зоны. Дворик пристроен прямо к бараку и обнесен высокими, метра в два с половиной, стенками, сверху – колючая проволока, а уже за ней – небо. С внешней стороны – лестница и площадка, на которой все 45 минут ежедневной прогулки за зеками наблюдал вохровец. Все пространство «прогулочного» дворика – полтора метра на полтора. И так – месяц за месяцем, год за годом: пять, десять, пятнадцать лет. Сорок пять минут – дворик полтора на полтора, 23 часа 15 минут – бетонный мешок с узким зарешеченным, прикрытым «намордником» (жалюзи, пропускающие лишь полоску света) окном; сокамерник, вохровец, особист; холодная баня, кинофильм «Чапаев», ящик параши с крышкой в углу; блоки утюгов; баланда; из удовольствий – чай, махорка на 3-5 рублей в месяц, книга — почтой да заляпанные пальцами особистов письма из дома. Все. А жизнь – одна. И никого, заметьте, не убивали, не грабили – писали стихи и прозу и требовали свободу для своего народа. Платили же своей свободой: пять лет, десять, пятнадцать, двадцать пять… И сорок пять минут прогулочного дворика: полтора метра на полтора с небом – в перекрестьях колючки… Смогла бы? Нет, однозначно, не смогла бы. Значит – в «сучью зону»? Нет, невозможно. Куда? Рика Берг, жена писателя Льва Разгона (у них на двоих было 32 года сталинских лагерей и ссылок), когда-то много лет назад учила меня, как преодолевать в тюрьме брезгливость, когда надо делить одну кружку с зечкой, больной последней стадией сифилиса; учила, как женщине соблюсти себя в камере, когда из трусов вынимали резинки, а с бюстгальтеров срезали пуговицы и крючки; учила, из чего добывать нитки; как делать иголки из рыбных костей и писать малявы на яичной скорлупе. Но «прогулочный дворик» полтора метра на полтора — это выше всяческих сил. Моих.

Василь Стус, как утверждало лагерное начальство, повесился в камере штрафного изолятора, бывшие зека убеждены, что его убили. Так или иначе – это побег из «прогулочного дворика», хотя кто ж его знает, хотел ли он этого…

После «полосатой» зоны, кажется, что в «строгой» все-таки можно было жить. Хотя указание Ковалева во время этой нашей экскурсии в минувшую субботу, накануне дня Сахарова (21 мая Андрею Дмитриевичу Сахарову исполнилось бы 85 лет), — «а вот здесь был прострелочный коридор» — тоже оставило сильное впечатление.

В бараке, где мы потом выпивали и где Арсений Рогинский, отсидевший свое за издание подпольного сборника «Память», произнес невероятно трогательный тост — «за тюремное братство» (о том чуть ниже), так вот в этом самом бараке будущий первый в истории России уполномоченный по правам человека, депутат Верховного совета РСФСР и Государственной думы Сергей Адамович Ковалев был прописан на пять лет – за издание подпольной «Хроники текущих событий», в которой публиковалась (отпечатанная на машинке) информация о том, что происходило в советском ГУЛАГе — день за днем, месяц за месяцем.

Однако из пяти лет в этом самом бараке со средней температурой 8-11 градусов и щелями, через которые было видно, кто и зачем идет мимо, Ковалев провел лишь немногим больше трех лет. Остальные – в ШИЗО, в ПКТ – одиночной камере внутренней тюрьмы, и в «крытке» — то есть в тюрьме. Плюс – 32 дня безостановочной голодовки и два месяца – в тюремной больнице имени Федора Петровича Гааза в Ленинграде.

ШИЗО – это карцер, куда по УК нельзя было заключать больше, чем на 15 суток. Наказание ПКТ могло быть вплоть до шести месяцев. В ШИЗО на ночь не выдавали постельное белье – спали на досках, в ПКТ – выдавали. В ШИЗО полагалось питание по норме «9А», так называемое пониженное, но зато каждый день. В ПКТ могли посадить и на норму «9Б» — кормление горячей пищей через день. Это означало следующее: в «пролетный» (голодный) день давали кусок хлеба на завтрак, полтора – в обед и еще кусок – в ужин. Плюс – полная кружка горячей воды. В нормальный (?) день приносили и горячую баланду. Профессор биофака МГУ имени Ломоносова (он занимался применением математических методов в биологии), Ковалев подсчитал, что кормежка по норме «9Б» была ниже так называемого основного обмена — то есть энергообмена, необходимого для поддержания нормальной работы сердца, легких и т.п.: организм занимался самоедством – сначала съедались жиры, потом в ход шли строительные блоки – белки. В ПКТ Ковалев провел дважды по шесть месяцев. И снова, заметим, Ковалев никого не убивал и даже расхищением социалистического имущества не занимался – издавал хронику того, как «догоняли и обгоняли Америку», строя общество всеобщего благоденствия, и попутно - во «Славу СССР» - попирали все и всяческие права. За то и питался по норме «9Б» — ниже «основного обмена». (К слову, первое, что сделал Ковалев, став председателем Комитета по правам человека ВС РСФСР, это добился отмены всех этих медленных пыток, вроде норм пониженного питания, ночных бдений на досках без постельного белья, бетонных полов, бетонных же столов и табуреток – теперь в ГУИНе этих милых вещей нет или, во всяком случае, быть не должно.)


Первые свои шесть месяцев в ПКТ Ковалев получил за обращение к Белградскому совещанию стран ОБСЕ – первому из международных собраний, проводившихся после подписания Хельсинского соглашения 1975 года, третьей частью которого была Глава о правах человека. Генсек Леонид Брежнев под этим соглашением, напомню, поставил свою подпись.

Обращение начиналось словами: «Западный мир стоит перед выбором, от которого нельзя отказаться» — либо давить на Советский Союз с тем, чтобы оный выполнял требования Хельсинского соглашения о соблюдении прав человека, либо – забыть, что такое соглашение существует.

Это обращение Ковалев написал, сидя в «строгой» «Перми-36». Как писал – не так интересно. Интересно – как из лесного лагеря, расположенного в двухстах километрах от краевого центра, это обращение дошло до Белграда.

Весь процесс, как о нем поведал Ковалев, рассказывать не буду – слишком физиологично. Вкратце так: был в лагере зек (естественно, из правозащитников), кто умел писать мелким бисером на конденсаторной бумаге – нашли где-то на помойке в лагере конденсатор (ведь советская, все-таки, зона!) и вытащили из него бумагу. Потом эту ксиву, то есть лагерное письмо, оборачивали в пластик, запаивали спичкой, потом снова пластик, и снова, и еще один пояс защиты. Дальше в дело вступал желудочно-кишечный тракт – сначала того, кому предстояло личное свидание с женой (их, в отличие от свидания общего, оставляли наедине), потом – желудочно-кишечный тракт любимой женщины. О том, что ксивы, несмотря на все осмотры гинекологов и проктологов (лагерных врачей специального интереса), таки уходили на волю, а оттуда в белграды, нью-йорки и лондоны, лагерное руководство знало, но поймать – не могли. «Ковалев, — говорил ему перед началом свидания начальник зоны, — учтите, мы проверим вас рентгеном». «Гражданин начальник,— отвечал Ковалев,— я не против, но только – в присутствии прокурора, как того требует закон». Ну и за это, конечно, платил: ПКТ, «крыткой» и кормежкой по норме «9Б» — ниже «основного обмена».

Впрочем, письма на волю шли порой, и минуя пищеварительный тракт. Помогало известное российское противобюрократическое лекарство: так о начавшейся бессрочной голодовке в зоне «Пермь-36» западные «голоса» сообщили буквально через день-два. «Понимаю, что информацию передали через надзирателя. Понимаю, что фамилии не назовете. Единственно прошу, скажите: из новых надзирателей или из старых?», — спрашивал как-то гражданин начальник. (В месяц в зоне одному зеку выдавали 5 рублей.) «За пять рублей ксиву передал бы старый, за двадцать пять – новый, а за пятьсот – и вы, гражданин начальник», — отвечал зек. Спроси этих бывших зека сейчас, сегодня, как было имя-фамилия того надзирателя – не скажут. Западло.

Наконец, был и третий путь – то самое тюремное братство, за которое поднял свой тост Арсений Рогинский – ныне один из руководителей историко-просветительского и правозащитного общества «Мемориал».

В России ведь зека и тюремщики – понятия переменные. В том смысле, что сегодня ты – тюремщик, а завтра — зека, хотя наоборот – реже. А потому любой нормальный тюремщик всегда и везде помнит, что завтра он может оказаться зека.

Вскоре после прибытия в лагерь Рогинский оказался в ШИЗО. (Сидел Рогинской по сфабрикованной уголовной статье в уголовной зоне – это важное уточнение для нашей истории.) «За что?» — спросила одна молоденькая журналистка. «За что в ШИЗО?» — это не вопрос. За расстегнутую пуговицу на рубашке, когда собрался вечером ложиться спать; за то, что пил чай не в своем бараке; за то, что не так посмотрел на гражданина начальника. «Вопрос не «за что?», а «зачем?», зачем особисту понадобилось отправить тебя в ШИЗО?» — ответил Ковалев.

Так вот, Рогинский оказался в ШИЗО и пребывал в полной интеллигентской своей растерянности. Подвесная койка, бетонная табуретка, умывальник, параша в углу, прямо перед ним – «глазок» в двери, в котором стекло пропало уже не одну отсидку назад. «Вдруг в этот глазок, — рассказывал Рогинский, — влетел мякиш. И не просто мякиш – к нему была прицеплена нитка. Я понял, что надо нитку тащить. Потащил – влезла привязанная к ней аккуратно папироса, за ней спичка, за ней то, об чего этой спичкой надо чиркать. Потом еще одна, и еще, и еще. Потом раздался звук по стене, возле параши. Я понял – не головой, нутром понял: надо поскрести по стене: штукатурка отвалилась и в образовавшейся дырке показалась кружка с чаем. И вот сижу я камере, курю сигарету и пью чай. Счастье. Тут открывается дверь и входит гражданин начальник…» «Ну что же вы, Рогинский, сидите, курите, пьете чай», — перечисляет охранник все то, что в ШИЗО делать категорически запрещено. «Ну вы бы хоть замазали»,— укоризненно поясняет гражданин начальник ничего не понимающему в тюремных делах «ботанику» Арсению Рогинскому. А дальше охранник соскреб со стены немного штукатурки и залепил глазок в двери камеры. Так, чтобы зек мог спокойно попить чайку и выкурить сигаретку в ШИЗО, где делать это было категорически запрещено.


Мы — и сидевшие, и не сидевшие – чокнулись за «великое тюремное братство» и пошли дальше осматривать «строгую». В дальнем левом углу — уже сгоревший рабочий барак: там Ковалев нарезал резьбу в детальках, из которых потом в «полосатой» Бородин, Лукьяненко, Стус, Гаяускас и другие в полосатых робах собирали блоки. Норму он, профессор МГУ, матбиолог Ковалев выполнял всегда ровно на 103%: меньше нельзя – одна-другая детальки могут оказаться в браке, больше нельзя тоже — увеличат норму. Ниже 100 процентов тоже нельзя: повод отправить в ШИЗО. План – это было святое!

«Как могли (вариант — посмели) развалить Советский Союз! — восклицают нынешние пропагандисты. – Великая была страна». Ну да, «великая страна», в которой профессора крутили резьбу в детальках только за то, что читали то, что считали нужным, писали то, что считали необходимым, и распространяли информацию, поскольку право на нее является неотъемлемым для любого человека.
Вот потому и развалилась «великая страна».

Барак справа – библиотека: там сейчас музей, сделанный на голом энтузиазме и западных грантах – сюда ежедневно привозят на экскурсию школьников со всего края. Здесь же рядом был и домик для свиданий. А ведь где-то, наверное, сохранились и лежат километры магнитной ленты «прослушек» – голоса короткой, под присмотром вохры, любви…