На телеканале "Россия" на днях пойдет 12-серийный фильм, поставленный Николаем Досталем по Варламу Шаламову. Я его уже видел и прошу данную заметку считать рекламной публикацией.

     Фильм не без слабых мест. Прежде всего, на мой взгляд, необоснованно затянута ранняя, долагерная история Шаламова. В результате те зрители, кто сразу ждет лагерных ужасов, будут на первых порах, возможно, разочарованы, а те, кто впервые услышит фамилию Шаламова, могут просто не понять, о чем, собственно, речь, и потерять интерес к сериалу, так и не дождавшись главного. А жаль. Потому что все будет, и ужасы будут в достаточном количестве.

     Есть и нестыковки, и их немало. Некоторая путаница с вохровской формой: в 30-е годы она была другой. Или: Шаламов в лагере в 44-м году подробно с именами и деталями пересказывает содержание фильма "Свинарка и пастух". Между тем, видеть он его не мог, поскольку фильм вышел на экран в 41-м, когда Шаламов давно уже был на Колыме, где ему кино не крутили.

     Но это уже — мелочи. Сериал действительно качественный, пусть и не всегда крепко сколоченный, но с твердой внутренней логикой и очень приличной игрой не примелькавшихся, за редким исключением, актеров. Драматизм усиливается по мере приближения к финалу. Причем самые трагические сцены, последние, никакого отношения к лагерю уже, кажется, не имеют: на календаре нашей Родины веселый, олимпийский 80-й год. Вообще фильм не о лагере. Он — о страхе и его преодолении, о стране и ее людях. И потому — это очень тяжелый фильм. Хотя, как в старом малоприличном анекдоте, "жизнь жестче". И шаламовская проза — жестче.

     Варлам Шаламов — писатель, стоящий в нашей литературе особняком. Таким его делают сочетание таланта, судьбы и поразительной нераскрученности. В лагерях Шаламову выпало познать все круги, а не только первый, и в долгой своей послелагерной жизни заслуженной славы или хотя бы материального достатка он не дождался. И до сих пор ни в пророках, ни в классиках не значится. А ведь по масштабу дарования сопоставим с Солженицыным. По пронзительности же просто не имеет себе равных. Причем пронзительность его подчеркнуто сухая, даже холодноватая. И оттого еще более эмоционально острая. Шаламов бесстрастно, почти отстраненно, как хроникер, фиксирует происходящее. Но эта бесстрастность и создает ощущение жуткой правды. При этом Шаламов не избегает и литературных изысков. Но они всегда подчинены сверхзадаче, а сверхзадача для него одна: жизнь человека там, где у человека нет и не может быть жизни. Например, один из его знаменитых рассказов начинается так: "Играли в карты у коногона Наумова". Это не что иное, как отсылка к началу "Пиковой дамы": "Играли в карты у конногвардейца Нарумова". Отсылка выверенная и оттого горько-насмешливая. Там, где у Пушкина — конногвардеец, офицер одного из элитных полков, с аристократической фамилией, у Шаламова — коногон, лагерный "придурок" из блатных, и фамилия у него вроде почти та, да совсем не та, плебейская — Наумов. Страшная карикатура. И уж точно не на Пушкина.

     Чего писатель Шаламов начисто лишен, так это постыдных интеллигентских соплей в отношении так называемого народа, под которым обычно понимаются люди, занятые физическим трудом. Собрат Шаламова по перу и антагонист по судьбе Александр Фадеев как-то, незадолго до самоубийства, сказал: "Представьте, что вы романтически влюблены в невинную девушку, и вдруг она оказывается старой, проженной б-ю". Русский интеллигент веками (точнее, с конца 18 в.) относился к народу возвышенно и трепетно, как рыцарь к прекрасной даме. Эта нелепая комедия положений была бы смешна, не обернись она в ХХ в. национальной трагедией. Так вот — у Шаламова, в отличие от Солженицына, народнических сантиментов нет.

      У него вообще нет сантиментов. Он говорит: в лагерном опыте нет ничего положительного, ничего, что пригодилось бы в нормальной жизни. Поэтому его надо забыть.

     И он же, словно споря с собой, всю жизнь одержимо пишет про лагерь, будто пересказывает один бесконечный кошмарный сон, торопится, боясь, что не успеет или забудет что-то и люди этого не узнают. Не узнают, как бездонно низко они могут пасть, до какого скотского состояния дойти — и не то чтобы много времени или усилий для этого нужно. Нет. Все быстро и просто. Три-четыре недельки — и ты уже никогда не будешь прежним, если будешь вообще. И сейчас, сытый, угретый и выспавшийся, ты не можешь представить, кем ты станешь. И не можешь быть уверен, что у тебя, уже того, другого, хватит силы ради шанса выжить не предать товарищей или, совсем уж обычное дело, если ты женщина, не дать в грязном углу слюнявому подонку за пачку папирос или за кусок сырого хлеба. Это — тайна, и она должна остаться тайной.

     Шаламов, конечно, гуманист. Его гуманизм — чеховский, бесслезный и глубокий. Это гуманизм врача, а не плакальщика. Он препарирует человека и показывает: в этой среде этот биологический вид существовать не может. А если может, то меняется до неузнаваемости, теряет видовые характеристики, т.е. перестает быть человеком.

     Шаламов диагностирует не лагерь — гробить на это талант, что писать про житье в газовой камере! — он диагностирует общество. В ХХ в. лагерь  культурно, психологически и, главное, этически проник во все поры нашего общества, разросся, разбух до его размеров. И убил его.

     И в этом понимании, в этом окончательном диагнозе Шаламов смыкается с Солженицыным, для которого "Архипелаг ГУЛАГ" — больше, чем система лагерных зон, это страна-зона. Мертвая страна.