Последние известия из Москвы — "Пригов в больнице", "у Пригова инфаркт" и вот, "Пригов умер" — казались невозможными. Ведь он, вроде, как раз в это время собирался участвовать в очередном перформансе: сесть в шкаф, который за день по лестнице втащат с самого низу на 22-й этаж общежития МГУ, что в Главном здании...

 В октябре 2003-го на Франкфуртской книжной ярмарке, где Россия была "страной-гостем", ее официальная экспозиция занимала чуть ли не гектар (возможно, с перепугу показалось).

А впритык к этой "латифундии" — пара мемориальских "грядок": стенд и выставка "Долгое эхо". И тут же нас попросили потесниться соседи напротив. Нет, не официальное "поместье", а новые издательства России, занимавшие сотку-полторы. Просили убедительно — "Дети, запишите предложение, от которого вы не сможете отказаться": хулиганы-постмодернисты Гриша Брускин, Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн при участии джазмена Владимира Тарасова и издателя Ирины Прохоровой намеревались учинить перформанс "GOOD-BYE USSR". Соседство родного официоза создавало тому неплохой фон.

В пять пополудни Рубинштейн уселся за стол со стопкой своих карточек. Принесли одетого в белую пижаму Пригова, поставили посередь площадки — тот стоял без движения, с каменным лицом. Рубинштейн начал перебирать карточки, тихо бормоча под нос. Тихо зашуршали ударные. Под эти звуки нацепивший бутафорский клюв Брускин начал обматывать недвижимого Пригова лентами белого поролона, скрепляя их скотчем.

Бормотание и металлический звон усиливались. К поролону добавилась мешковина. На голову Пригова водрузили шлем с белым шаром наверху. Рубинштейн забросил карточки и присоединился к барабанщику, наяривая палочками по бубну.

В звуковом сопровождении перформанса появилась вторая тема. Откуда-то из недр, из глубины российской официальной экспозиции, поплыл глухой гул, в котором угадывалась человеческая речь и весьма симфоническая музыка. Заинтересованная публика, полукругом собравшаяся вокруг перформантов, в недоумении завертела головами.

Меж тем к мешковине добавились мокрые бинты с гипсом, под которыми Дмитрий Александрович уже совсем потерял очертания. Трое маленьких детей, невесть почему оказавшиеся в толпе зрителей, перестали улыбаться — они, похоже, были ошарашены смелыми проказами больших дядей.

Брускин привесил по-прежнему недвижному монстру, в котором был замурован Пригов, колоссальных размеров бутафорские гениталии. Лица детей стали просто-таки каменными. Наверное, они представляли себе кару, которая вот-вот обрушится на взрослых озорников.

Клювоносый Брускин вооружился кистями и красками и нарисовал чёрные глаза на белом Големе со шлемом космонавта и пробивавшейся кое-где мешковиною. А напоследок красным на спине написал: "СССР".

На площадку вышла наряженная пионеркой Прохорова. Брускин стал зачитывать Голему свой "Фундаментальный лексикон". Пригов в меру сил повторял — но из-под поролона и прочего безобразия он был почти не слышен. Пионерка Прохорова мелом на школьной доске писала брускинские фразы в переводе на немецкий. Акустик сопровождал учебный процесс трансляцией первомайской демонстрации.

Оказавшаяся рядом Ольга Свиблова щёлкала вспышкой, увековечивая перформантов и зрителей. В толпе выделялся человек со знакомым всей России лицом — Билл из "Осеннего марафона". В миру его фамилия Кухлинка, он журналист из Швейцарии. Рядом с его спутанными патлами и бакенбардами появилось лицо вальяжное и гладкое — это тихо подкрался директор Эрмитажа Михаил Пиотровский. Подходили и другие "официальные лица".

Представление подходило к концу. Прошедший "обучение" Голем-Пригов проявил норов и разбушевался. После "Я" — "Янки" принялся повторять "Янки, гоу хоум!" и "Но пасаран!". Огромное чудище стало приставать к казавшемуся крошечным Рубинштейну. Тогда Брускин со словами "Прощай, СССР!" закрасил белым надпись на спине буйного чудища. Такие дела.

Представление закончилось. Выяснилось, что гул, ставший фоном брускинской мистерии, доносился из глубин российского раздела ярмарки — там министр печати и информации Михаил Лесин проводил официальную церемонию открытия российской экспозиции. Но "у нас" народу было ощутимо больше.

Это "единство времени" придавало дополнительный смысл шутовству Брускина — Пригова — Рубинштейна... А заодно и единству места, визуальному фону представления, — "мемориальской" выставке "Долгое эхо". Хотя и время, и место было выбрано случайно...

 

Теперь и это франкфуртское представление видится чуть иначе — как всё прошедшее. Что в этом времени было абсурдом, а что — преисполнено смысла? Разбираться в этом мы будем уже без Дмитрия Александровича Пригова. Такие дела.