Андраник Мигранян убежден в том, что «либеральные ценности универсальны» и что поэтому «не надо придумывать что-то новое, фантастическое»; стремиться надо к тому, чтобы соответствовать «универсальному идеальному типу». Но в который уже раз оговаривается: «в России эта демократия должна еще вызреть».
Не спорю: должна. Но главный вопрос здесь касается не темпов движения к демократии, а возможности ее вызревания в горниле авторитарной технологической модернизации. В данном отношении Мигранян никаких доказательств не предъявляет. Их у него заменяют отсылки к истории некоторых западных стран. Однако такие исторические аналогии вызывают лишь новые вопросы. 

Русские проекты в контексте мировой политической истории
Доказывая возможность «вызревания» демократии в авторитарной системе, уважаемый политолог отсылает нас в Англию ХVII и начала ХVIII столетий. Он упоминает Славную революцию 1688 года, в которой усматривает давний аналог пакта Монклоа. Пусть так. Но какое поучение мы должны извлечь из этого события для понимания происходящего в России начала ХХI века?. Ведь нам, чтобы добраться до российского аналога Славной революци, надо, если следовать логике Миграняна, еще пройти период авторитарной технологической модернизации. Поэтому лучше бы Андраник Мовсесович просветил нас насчет того, что же происходило в Англии до Славной революции. Какая авторитарная технологическая модернизация имела там место? Кто ее осуществлял? Кромвель? Карл II? Яков II? Однако об этом периоде А. Мигранян даже не упоминает. И правильно, между прочим, делает.
В десятилетия, предшествовавшие Славной революции, можно найти борьбу аристократического парламента с королями и борьбу парламентских партий (тори и вигов) между собой, но уж точно не то, что должно соответствовать концепции Андраника Мовсесовича. Поэтому он в своем экскурсе в английскую историю акцентирует наше внимание на том, что демократия нигде быстро не строилась, а потому и нам надо бы научиться историческому терпению, т.е. умению ждать, пока она «вызреет». О том, что демократия везде, в том числе и в Англии, вызревала в борьбе за демократию, а не в терпеливо-покорном ожидании ее вызревания, политолог забывает тоже. Более того, нам предлагается не просто ждать, а на время и отказаться от демократии в пользу авторитарного правления, чего, однако, в английском образце, рекомендованном для подражания, вообще не просматривается.
Чувствуя, возможно, некорректность этой аналогии, А. Мигранян переносит нас из Англии ХVII и ХVIII веков во Францию середины ХХ столетия. В данном отношении ассоциации с нашей сегодняшней политической практикой гораздо более очевидные и прозрачные. Ведь во Франции был де Голль, которого его ближайшие соратники называли «выборным монархом», а его режим – «выборной монархией». Однако и тут мы имеем дело с натяжками. Да, де Голль добился принятия новой конституции, увеличившей властные полномочия главы государства. Но голлистская Пятая республика лишь внешне похожа на нынешнюю российскую политическую конструкцию. И дело не только в том, что там не было ни административно насаждавшейся монополии верховной власти, ни возможности передачи ее преемнику. Важно, что там не было и доминирования президентской партии в том смысле, в каком оно имеет место в современной России.
Между тем Мигранян отсылает именно к французскому политическому опыту. Посмотрите, призывает он, во Франции ведь был прямой аналог нашей «Единой России». И напоминает о голлистской партии, доминировавшей на политической сцене 14 лет при президентстве де Голля и столько же — при президентстве сменившего его Помпиду (при де Голле, поправлю коллегу, на несколько лет меньше, учитывая его досрочную вынужденную отставку, однако это в данном случае не столь важно). Но во Франции тех времен, в отличие от нынешней РФ, существовала серьезная политическая конкуренция, а президентская партия хотя и формировалась при самом активном участии президента, имела реальную социальную базу и не была, подобно «Единой России», профсоюзом бюрократии, покупающей голоса избирателей. Поэтому она продолжала добиваться успехов и после того, как ее основатель покинул Елисейский дворец. Точно так же и в Италии послевоенного периода, и в современной Японии, тоже упоминаемых Миграняном, система доминирующей партии не исключала и не исключает ни острой политической борьбы, ни свободы СМИ, предполагающей существование независимых от правительства телевизионных каналов. В интерпретации же Андраника Мовсесовича разница между доминированием одной партии в условиях демократии и ее доминированием как альтернативы демократии полностью стирается.
Что же в итоге? В итоге ориентация на «универсальный идеальный тип» демократии, накладываясь на логику охранительства, оборачивается тем, что мышление эксперта переодевает в одежды универсального нечто особое и «самобытное». Не осознанно, разумеется, а по причине исходной установки на то, чтобы рассматривать нашу политическую практику как совместимую с движением в направлении демократии западного типа.
Казалось бы, Сергей Марков, в отличие от своего коллеги по Общественной палате, в такие ловушки попадать не должен уже потому, что является не только «убежденным демократом» (по его самооценке), но и вполне состоявшимся почвенником (по моему представлению), хотя еще и не очень органичным. Но и ему, тем не менее, избежать их не удалось.
Сергей Александрович тоже любит ссылаться на западный политический опыт. Но – лишь для того, чтобы доказать: западная демократия не есть нечто универсальное, т.е. одинаковое для всех стран, где она утвердилась. Наоборот, в каждой из них она устроена по-разному, сообразно национальным особенностям и традициям: в США она не такая, как в странах Евросоюза, в Японии – не такая, как в США и странах Евросоюза. Поэтому, мол, и в России демократические институты должны соответствовать ее идентичности. И все было бы хорошо, если бы Сергей Александрович решился на полное отрицание вообще каких-либо единых стандартов и критериев демократии. Но он не решился. В результате же читателю, который хочет разобраться в том, как сочетаются в мышлении С. Маркова эти стандарты и критерии с его проектом самобытного российского народовластия, не позавидуешь.

Во-первых, он вынужден был признать, что переход к правовому государству его концепцией не предусматривается, ибо «это на сегодня задача неподъемная». Отсюда следует, что все соображения о необходимости для России европейской ориентации лишаются какого-либо актуального содержания. При этом он считает роль государства определяющей в строительстве российской демократии и формировании гражданского общества и предлагает выделить на развитие последнего огромные бюджетные средства – 100-150 млрд долларов. Потому что само гражданское общество видится ему не в виде множества автономных от государства организаций, отстаивающих интересы входящих в них людей, а в виде организаций, специально созданных для помощи тем, кто в ней особенно остро нуждается, т.е. наиболее слабым социальным слоям. Тем самым «сильные» и самодостаточные автоматически лишаются права на самоорганизацию ради достижения собственных целей, а гражданское общество выстраивается по модели Общественной палаты вверху и «наших» внизу, помогающих государству «заботиться о людях». То есть речь идет о «приводных ремнях» патерналистской власти, от нее зависимых и ей подконтрольных. Речь идет о гражданском обществе, действующем внутри бюрократической вертикали и призванном смягчать чиновничий произвол в государстве, обреченном, по Сергею Маркову, быть неправовым, не покушаясь при этом на его устои.
Правда, проект С. Маркова предусматривает еще и учреждение дополнительных критериев отбора в элиту, а именно – патриотичности и нравственности. Но как эти критерии соблюдаются в неправовом государстве, мы опять-таки знаем по опыту советской эпохи. Из той же эпохи – и идея «проектной партии». Считая себя «убежденным демократом», политолог не прочь бы соединить эту идею с идеей политической конкуренции, однако вынужден признать, что в обозримом будущем они несоединимы. Но и при отсутствии такой партии С. Марков не знает, как ввести политическую конкуренцию в нынешнюю властную систему, в чем опять-таки откровенно признается.

Несколько запутавшись в том, что касается политических целей, Марков с легкостью переключается на средства их достижения, причем такие, которые политическую конкуренцию исключают по определению. По крайней мере – на весьма длительное время. Политолог напоминает о «выращивании демократии» генералом Франко, бразильскими военными в 1960 – 1980-е годы и даже… Но лучше процитирую: «…Хорошо известно <…> и то, что в Германии и Японии демократия строилась в условиях оккупационного режима, который является сверхавторитарным. Но он выращивал демократию. Так нужно выращивать ее и у нас».
Итак, перед нами проект авторитарной демократизации, аналоги которой отыскиваются в деятельности диктаторских либо оккупационных («сверхавторитарных») режимов. При этом, правда, остается загадкой, к какой из двух разновидностей авторитаризма ближе нынешний российский режим, равно как и то, соответствует ли он хотя бы одной из них или ему еще предстоит подтянуться до их уровня. Но главное даже не в этом. Главное в том, что российским автократам, в отличие от заграничных, предстоит вырастить не просто демократию. Им предстоит создать демократию особого типа, в которой идея права не является приоритетной, а гражданское общество выступает не как автономная от государства самоорганизация граждан, отстаивающих свои интересы и контролирующих власть, а как совокупность организаций для граждан. Организаций, возглавляемых специально подготовленными в государственных вузах менеджерами и финансируемых из бюджета со всеми вытекающими отсюда для этих организаций ограничениями.

Что же до цели, соответствующей «русской идентичности», Сергей Александрович ищет и находит ее в Византии. Она выступает источником духовности, которая и призвана заменить нам право, очистить вертикаль власти от мародеров, воспитать активистов гражданских организаций, а также обеспечить достоинство личности. По сути же речь идет о том, чтобы создать систему, в которой каждый индивид принимает ценности и интересы власти не только как общезначимые (государственные), но и как свои собственные. Нечто похожее пытался делать в свое время император Николай I с помощью ведомства графа Бенкендорфа. Кроме того, под псевдонимами идейности и сознательности «духовность» целенаправленно насаждалась и в советские времена – и «проектной партией», и ее «приводными ремнями», и ее «карающим мечом». Определенных результатов в виде могущественной военной державы на этом пути удалось достигнуть, что, похоже, и вдохновляет С. Маркова. Но неплохо бы помнить и о том, что случилось впоследствии. В том числе и с нашей «духовностью».

Многим, очень многим отличается Сергей Марков от Андраника Миграняна, которому и в голову не придет синтезировать Запад и Византию, да еще таким образом, что от «Запада» в этом синтезе почти ничего не остается. Андраник Мовсесович по своим общественным идеалам и ценностям – западник, Сергей Александрович – «самобытник». Но перед обоими стоит один и тот же вопрос о том, как приспособить нынешнюю государственную систему для решения задач, которые ей противопоказаны. И ответ они ищут в одном и том же направлении. Внутри самой системы они ищут субъект, который был бы способен реализовать их проекты вопреки очевидным для них порокам этой системы.

(Продолжение следует)

Автор — ведущий исследователь Московского Центра Карнеги
(полная версия статьи размещена на сайте фонда «Либеральная миссия» www.liberal.ru)