Многим, очень многим отличается Сергей Марков от Андраника Миграняна, которому и в голову не придет синтезировать Запад и Византию, да еще таким образом, что от «Запада» в этом синтезе почти ничего не остается. Андраник Мовсесович по своим общественным идеалам и ценностям – западник, Сергей Александрович – «самобытник». Но перед обоими стоит один и тот же вопрос о том, как приспособить нынешнюю государственную систему для решения задач, которые ей противопоказаны. И ответ они ищут в одном и том же направлении. Внутри самой системы они ищут субъект, который был бы способен реализовать их проекты вопреки очевидным для них порокам этой системы.

Таким надсистемным субъектом в построениях и А. Миграняна, и С. Маркова выступает президент России. Но – не как государственный институт, а как конкретная персона. «Личность Владимира Путина важнее для общества, чем институты государства», — утверждает С. Марков. Но раз так, то не стоит удивляться тому, что он прикидывает варианты продления лидерства Путина после окончания второго президентского срока. Можно предположить, рассуждает Сергей Александрович, что Путин возглавит «Единую Россию» и, учитывая ее легко прогнозируемое доминирование и в будущей Думе, сможет контролировать деятельность исполнительной власти, уменьшив тем самым влияние на нее будущего президента. И тогда, заключает Марков, наша политическая система станет сродни французской, что очень хорошо, так как это сблизит нас с Европой.

Владимир Путин как наше все

Думаю, однако, что самим европейцам такая логика, согласно которой личность правителя важнее институтов, приемлемой не покажется. К тому же не слишком понятно, как долго может существовать политическая система, в которой распределение властных полномочий и влияние на принятие решений определяется персональными особенностями и степенью популярности одного человека. А как перераспределение реальных полномочий будет соотноситься с номинальными конституционными полномочиями главы государства? Не подорвет ли это роль института президентства со всеми сопутствующими последствиями? К сожалению, все такого рода вопросы остались без ответов. Похоже, дальше, чем на ход вперед, околокремлевские политические шахматисты считать варианты не расположены.

И Андраник Мигранян полагает, что Путин, перестав быть президентом, может сохранить политическое лидерство, став не только председателем правящей партии, но и премьер-министром. При этом «новый президент будет позиционировать себя как ученика, соратника, продолжателя дела Путина, став <…> главным помощником премьера». Хочется надеяться, что Владимир Владимирович пребывает в здравом уме и удержит страну от возвращения к вождистской модели правления, при которой формальная государственная должность правителя не имеет значения. Превратить главу государства, наделенного Конституцией почти царскими полномочиями, в техническую фигуру, в помощника вождя – это не слабо. Ну а что если всенародно избранный помощник с царскими полномочиями разойдется во взглядах с тем, кому должен помогать? Или, скажем, случится кризис – кто будет восприниматься ответственным за него? Вождь или царь?

Андраник Мовсесович популярно разъяснил нам, что в сложившейся политической системе президент «принимает все политические и кадровые решения и не несет за это никакой ответственности», в то время как правительство «не принимает никаких политических и кадровых решений, но отвечает за все». Реальный же смысл идеи политолога заключается, похоже, в том, чтобы освободить президента не только от ответственности за принимаемые решения, но и от самого принятия решений. Помощник – он и есть помощник. Пусть читает от имени вождя послания парламенту, с высочайшего дозволения подписывает законы и выполняет поручения хозяина Белого дома (или премьер переберется в Кремль?) на переговорах с зарубежными лидерами. Ну а если все-таки кризис? Вождь ведь за неудачи не отвечает, отвечают нерадивые помощники. Но если одним из них является выбранный населением глава государства с монархическими полномочиями, то он ведь может на роль стрелочника и не согласиться. И что тогда будет? Как поведут себя Администрация президента, главы регионов, палаты парламента, руководители федеральных телеканалов? Сохранится ли между этими институтами и внутри каждого из них нынешнее «монолитное единство»?

Я могу понять А. Миграняна. Кроме Путина, он не видит в стране «политиков, которые могут реализовать стратегию прорыва». И ради сохранения лидерства Путина политолог готов мириться с нынешней конституционной конструкцией, которую считает «ненормальной» и в перспективе рассчитывает на ее замену президентской конструкцией американского образца. Он готов с ней временно мириться, потому что она не мешает, по его мнению, передать реальную власть премьеру, сделав президента техническим исполнителем при главе правительства. Но такая «тактическая» коррекция институциональной системы уж точно ее не улучшит. Рассчитывать на то, что это может способствовать осуществлению модернизационного прорыва, по меньшей мере, наивно. Потому что модернизационные прорывы всегда сопровождаются обострением конфликтов в элитах и обществе. В этих обстоятельствах идея отделения реального главы государства от номинального выглядит, прошу прощения, авантюристической. Я уже не говорю о том, как скажется ее воплощение на правовом сознании политического класса и населения. Создаст ли это дополнительные предпосылки для продвижения к демократии английского типа или уменьшит и те немногие, что есть? Похоже, что подобными вопросами Андраник Мовсесович не задается.

Его ставка на нынешний режим – это ставка на одного человека, призванного компенсировать несостоятельность самого режима. Институциональная логика без остатка растворяется в логике персоналистской. Единственной объективной реальностью, на которую опирается проект Андраника Мовсесовича, является человек по фамилии Путин. А историческую миссию модернизатора этому человеку предлагается исполнить, деформировав конституционную институциональную структуру, т.е. отделив реальную верховную власть от узаконенной. Тем самым главную системную болезнь, которая заключается в отсутствии или несоблюдении правил политической и деловой игры, предполагается лечить посредством ее усугубления. Превращение юридически всевластного главы государства в помощника одного из его подчиненных станет не началом прорыва в новый технологический уклад. Оно станет началом агонии государственной системы.

Институционализация по Чадаеву
Я пока почти ничего не говорила об идеях Алексея Чадаева. В отличие от Миграняна и Маркова он видит ущербность персоналистской логики. Он прямо призывает осуществить «переход от персоналий к институтам» и пытается наметить пути такого перехода. Благодаря этому появляется возможность увидеть, что такое институционализация политики при исходной установке на сохранение системного статус-кво.

Первое впечатление, возникающее при чтении текстов А. Чадаева, — человек героически сражается с не имеющей решения задачей. Ведь речь идет об институционализации институционально не расчлененной (на независимые ветви) власти, об институционализации внутри бюрократической вертикали.

Он, к примеру, предлагает переместить юристов, пишущих законы в Администрации президента, в кресла думских законодателей. Он объясняет нам, что работа в Думе существенно отличается от работы кремлевского чиновника, и потому превращение последнего в парламентария «способно изменить многое». Но что именно? Станет ли в результате законодательная власть независимой от исполнительной? То, что для А. Чадаева системные сдвиги, для его оппонентов – внутрисистемные кадровые «перестройки».

Алексей Чадаев считает, что институционализация оппозиции возможна в России лишь в том случае, если она будет учреждаться президентом. Но предполагается ли в этом случае, что учрежденная оппозиция получит возможность быть оппозиционной по отношению к самому президенту. Или, говоря иначе, идет ли речь об оппозиции власти или об оппозиции при власти? Призывать президента назначать оппозицию самому себе – значит призывать к подрыву системного статус-кво. Или придется признать, что назначенная оппозиция будет не более оппозиционной, чем Общественная палата.

Чем, однако, мотивирована сама идея назначаемой оппозиции? Оказывается, наличием таких сфер жизни, в которых «самодеятельность общества ничего дееспособного породить не в состоянии». Но может ли оппозиция быть конструктивной и ответственной в тех условиях, в которые она поставлена властью, т.е. при отсутствии свободной политической конкуренции и, соответственно, возможности претендовать на доступ к ответственным должностям?
Чадаев указывает на некие страны, где власти обходятся с оппозицией еще круче, чем у нас, что не мешает ей оставаться вменяемой. Жаль только, что сами страны, в которые отечественные оппозиционеры могли бы отправиться на выучку, названы не были. Зато было сказано, что открывать доступ к власти и вообще в чем-либо уступать оппозиционерам нельзя, потому что у них другие ценности, а потому, в свою очередь, с ними невозможны ни договоренности, ни компромиссы, ни доверительные отношения. Короче говоря, власть имеет право на монополию, потому что ее конкуренты власти недостойны. Монополию, которая позволяет ей самой решать, что из рожденного обществом правомерно именовать жизнеспособным, а что подлежит решительному выкорчевыванию.

По логике Чадаева, институционализация означает упорядочивание властной монополии, повышение ее дееспособности, что требует трансформации персональных связей и зависимостей внутри «вертикали» в связи безличные и функциональные. Институционализация необходима для преодоления повсеместно сложившегося положения вещей, при котором «лояльность важнее, чем профессионализм, в кадровой политике», а также тотального недоверия «всех ко всем» в государственном аппарате (опять же спасибо А. Чадаеву за ценную информацию), что блокирует даже полезные для системы косметические изменения. Ведь при такой атмосфере, признается политолог, трудно добиться и осуществления его заветной экспертной мечты о пересаживании юристов из Администрации президента в думские кресла. Надо полагать, ответственные товарищи опасаются: а ну как пересаженные сорвутся с поводка?!

В этой логике много странного, в ней размыты границы между политическим анализом и политтехнологией, между адаптацией к иррациональному статус-кво и стремлением его рационализировать. Поэтому в ней допускается одобрение таких инструментов политики, как телевизионное общение президента с населением, при одновременной оценке их как «иллюзорной коммуникации». Поэтому даже описанный А. Чадаевым способ пополнения электората «Единой России», который в иной логике может интерпретироваться только как подкуп, преподносится как пример институционализации в партийном строительстве: ведь тем самым создается устойчивая социальная база партии власти. Но мы, повторяю, все же должны быть благодарны Алексею Чадаеву: он помог прирастить наше знание о том, что и как охраняют околокремлевские охранители.

Либералы, принявшие участие в дискуссии, пытались убедить своих оппонентов в том, что разумной альтернативы правовому государству сегодня в России не существует, что без последовательного продвижения к нему не может быть ни великих модернизаторских прорывов, ни успешных Больших проектов, ни институционализации властной монополии. Но убедить оппонентов им не удалось, и вряд ли удастся. Последние будут ждать, пока сработает закон провала. Или, говоря иначе, ждать до тех пор, пока неэффективность нынешней системы власти, при отсутствии реальной политической конкуренции обреченной на медленное гниение, станет общеочевидной и российской элите будет предъявлено единственно убедительное для нее доказательство в виде системного кризиса.

Но кризис, который всегда приобретает в России драматические формы, — это очень высокая цена, которую обществу придется заплатить за недальновидность своей элиты. И мы все будем нести ответственность за то, что своевременно не смогли вывести страну из тупика. И те, кто охранял нежизнеспособное статус-кво, и те, кто не сумел убедить общество искать выход до того, как начнется обвал.

О политизации экспертизы и ее последствиях
Советская и постсоветская российская практика дает немало материала для раздумий о противоречивой роли наших интеллектуалов, в том числе либералов и демократов, во власти и при власти. Это касается и тех, кто был в экспертном окружении первого российского президента, и тех, кто находится в экспертном «пуле» Владимира Путина. Вопрос о том, в какой степени нахождение этих часто ярких, талантливых людей при власти облегчает демократизацию и гуманизацию государства и в какой степени они позволяют коррумпированной и антинародной власти продлевать свое существование и имитировать цивилизованность, остается открытым. Есть все больше оснований считать, что роль либералов-технократов как в ельцинских правительствах, так и в правительствах Путина скорее вела к консервации статус-кво, чем к либеральным реформам, и облегчала сохранение системы, которая по сути не является либеральной. Что касается нового поколения экспертов при власти и людей, которые обеспечивают ее интеллектуальное обслуживание в последние годы, то нет никаких сомнений в том, что они играют немалую роль в консервации системы, которая самоопределилась как антидемократическая. И они должны ощущать свою ответственность за эту траекторию. К тому же их пример показывает (и наша дискуссия не стала здесь исключением), что политизация и идеологизация экспертизы уничтожают саму экспертизу.

Но не менее серьезный вопрос заключается в том, какова может быть роль интеллектуалов и экспертов вне поля власти, выброшенных за его пределы либо по своей воле отдалившихся от власти, которая не соответствует их принципам. Какова же может быть их миссия в нынешней России, на что им целесообразнее всего расходовать свои силы?

Сегодня большинство «несистемщиков» и «антисистемщиков» специализируются на критике российской политической реальности. Некоторые из них заняли более активную позицию политического оппонирования Кремлю. И тех, и других околовластные аналитики часто обвиняют в отсутствии конструктивного подхода, как делает тот же Алексей Чадаев: мы, мол, не видим вас в числе экспертов, когда обсуждаются вопросы образования, социальной политики, миграции. Но это — неправда.

Неправительственные эксперты тратят массу усилий на то, чтобы донести до Кремля свои предложения. И что толку? Кто их слышит в ситуации, когда власть занята формированием «иллюзии коммуникации» с населением?
Естественно, что либерально-демократическая часть интеллигенции выражает недовольство, на основании чего и делается вывод, что она занялась брюзжанием и самоедством. Да, движение в данном направлении действительно просматривается. Но этому, повторяю, есть системные причины: трудно функционировать и поддерживать огонь мысли в период стагнации. Отсюда и слабая энергетика экспертов либерально-демократического фланга. И я не вижу другого выхода из этого состояния, кроме как начать работу на опережение. Так, как делали наши коллеги в Центральной и Восточной Европе на закате коммунистической эпохи.

Конечно, им было намного легче, ибо они жили в ожидании приближающегося прорыва. Но они не просто ждали его, а много работали на его приближение, готовя не только новую концепцию национального консенсуса, но и конкретные предложения относительно того, что нужно делать в экономике, как проводить банковскую реформу и приватизацию собственности, как реформировать систему образования, какой должна быть новая конституция. Они готовились к длительному марафону. Когда же пробил час перемен, они уже были во всеоружии, чем заметно отличались от российских интеллектуалов 1980-х годов. Ведь факт же, что среди них почти не нашлось людей, которые настаивали бы на необходимости учреждения в России новой государственности после того, как старая развалилась. Большинство пошло на поводу у политиков, которые предпочли сохранить позднесоветские государственные структуры, что и предопределило во многом маршрут дальнейшего развития.

Видимо, пришло время, с учетом допущенных ошибок, начинать долгий и изнуряющий путь подготовки концепции новой трансформации, чтобы если не мы, то следующее поколение было бы готово к прорыву, который может начаться в любой момент. Он может начаться и раньше, чем мы думаем. Наши дискутанты из числа приближенных к Кремлю помогают нам уже тем, что довольно убедительно доказывают: в кругу власти могут выдвигаться лишь проекты укрепления нынешней системы, но там нет и не может быть стратегии ее трансформации – по той простой причине, что трансформировать ее никто не собирается. Значит тем, кто понимает стратегическую безальтернативность такой трансформации, надо не просто ждать ее, но и интеллектуально готовить. Нужно начинать, говоря иначе, новый круг жизни.

Автор — ведущий исследователь Московского Центра Карнеги
(полная версия статьи размещена на сайте фонда «Либеральная миссия» www.liberal.ru)